Из-за всех этих волнений и переживаний Аня как-то позабыла, что ей предстоит знакомиться с Сережиной мамой. А может, и хорошо, что позабыла. По крайней мере, она не испугалась, когда из «Запорожца» вышла невысокая, как ей показалось, совсем невзрачная женщина и, поздоровавшись, спросила:
– Ты где сядешь, Анечка, впереди или сзади?
– Где вам удобнее… – невпопад ответила Аня.
Испугаться-то она не испугалась, но все-таки смутилась.
– Мне удобнее сзади. – Та улыбнулась совсем как Сергей – едва заметно. – Я по дороге подремлю. Меня Антонина Константиновна зовут.
– А меня Аня, – еще более невпопад представилась Аня.
Чтобы поскорее избавиться от этой неловкости – общения с незнакомым взрослым человеком, с которым непонятно, как себя вести, – она юркнула на переднее сиденье «Запорожца». Но тут же вспомнила, что задней дверцы у этой машины нет, а значит, надо сначала пропустить назад Сережину маму, которая стоит рядом… Аня стала толкать дверцу, забыв нажать на рычаг и сердясь на себя за суетливость и неловкость. Но прежде чем она успела снова выбраться на улицу, Сергей открыл свою дверцу, откинул водительское сиденье, и, быстро обойдя машину, Антонина Константиновна забралась назад с его стороны.
Задремала она в самом деле сразу – даже раньше, чем выехали с Ломоносовского проспекта на Кольцевую дорогу. Осторожно обернувшись и увидев, что глаза у Сережиной мамы закрыты и голова склонилась на грудь, Аня вздохнула свободнее. Она думала, что сейчас придется если не отвечать на любопытные расспросы, то по крайней мере о чем-нибудь беседовать. Ну, хоть о погоде, что ли, невозможно же будет всю дорогу молчать, сидя втроем в тесноте машины. Как-то не верилось, что Сергей вдруг начнет непринужденно болтать о том о сем, а значит, разговаривать с его мамой придется ей…
Но оказалось, что делать этого не надо. С Сергеем никогда не надо было делать ничего нарочитого, требующего каких-нибудь неловких усилий. И, как стала догадываться Аня, это у него было наследственное.
– Спасибо, Анюта, – сказал он, не отводя взгляда от дороги.
И вдруг обнял ее и, одной рукой притянув к себе, поцеловал так, что у Ани зашлось дыхание. Она ни с кем, кроме него, никогда не целовалась, но почему-то знала, что никто не мог бы так поцеловать. Так, чтобы зашлось дыхание и сердце взлетело к самым губам. Это было очень странно, совсем необъяснимо! Откуда она может знать, как все было бы с кем-то другим, если ни с кем другим ничего не было? Но это было именно так: оттого, что она была с Сергеем, мир открывался ей неизвестными своими сторонами, говорил о себе что-то такое, чего она иначе никогда бы в этом мире не поняла.
– Хорошо, что ты сегодня родилась, – сказал он, оторвавшись от ее губ. – То есть не именно сегодня, а вообще. Не бойся, я слежу за дорогой. Да и шоссе пустое, выходной же.
– Я не боюсь, – улыбнулась Аня.
«Я с тобой ничего не боюсь», – подумала она, но вслух сказать постеснялась.
Каширское шоссе действительно было пустынно. Мокрый снег уже прошел и на асфальте даже успел растаять – лежал тяжелыми клочьями только на придорожных голых кустах. Аня смотрела в серую мглу впереди, и ей казалось, что это не обычная ноябрьская мгла, а необыкновенный мир, сияющий всеми красками счастья.
Когда Сергей переключал скорости, она касалась пальцами его правой руки, а когда обе его руки лежали на руле, то просто на них смотрела. Вид его рук, лежащих на руле, почему-то завораживал.
Антонина Константиновна спала, и никто не мешал им молчать, и разговаривать о чем-нибудь, что мгновенно приходило в голову и ложилось на сердце, и снова молчать.
Аня рассказала, как недавно готовилась к докладу по биографии Шолохова и случайно открыла энциклопедию на статье «Шмель».
– И оказывается, бывает шмель изменчивый и шмель печальный! – сказала она. – Ты представляешь, как выглядит шмель печальный?
– Не представляю. – Сергей улыбнулся, искоса глядя на нее. – Но если ты мне расскажешь, я представлю.
И она стала придумывать, как выглядит шмель печальный. Как он гудит низким грустным голосом, как обнимает сиреневый цветок клевера, и что он думает, обнимая этот цветок…
– Но вообще-то я боюсь шмелей, – сказала Аня. – А ты боишься?
– Не очень, – притворяясь серьезным, ответил Сергей.
Он смотрел на дорогу и улыбался едва заметной своей улыбкой все время, пока она рассказывала. Ане казалось, что он улыбается каким-то собственным мыслям, но вместе с тем она чувствовала, что эти неведомые мысли появляются у него потому, что она рассказывает свои выдумки про шмеля печального.
Она совсем его не понимала, он был для нее совершенной загадкой, и она не знала, что он скажет или сделает через минуту. Но она любила его так, что темнело в глазах от каждого звука его голоса, от каждого его взгляда… Да что там от взгляда – от одной только мысли о нем!
Может быть, Антонина Константиновна спала и не три часа подряд, но только через три часа, которые пролетели для Ани как одна минута, она спросила:
– Может, отдохнешь, Сережа? И Анечке выйти бы, ноги размять.
– Сейчас в Ефремове остановимся, – кивнул Сергей. – Пообедаем.
– Я с собой взяла поесть, – тут же откликнулась его мама. – Картошка, наверное, теплая еще, я кастрюльку в шаль завернула.
– Мы в ресторане пообедаем, мама, – сказал Сергей. – Отметим день рожденья. А картошку в шали как-нибудь после.
Антонина Константиновна ничего на это не ответила, но Аня почувствовала, что в ее молчании нет ни капли обиды. Это было то молчание, которое знак согласия, и Аня догадалась, что она, наверное, редко возражает своему сыну.
Еда в ефремовском ресторане оказалась простая, но вкусная: мясо, тушенное в горшочках. После бокала шампанского Аня почувствовала себя немного свободнее с Сережиной мамой, хотя вообще-то и без шампанского уже было понятно, что та не из докучливых. Но все-таки до шампанского Аня, например, стеснялась серебряного колечка, которое Сергей подарил ей сегодня утром.
Ее ужасно смущало то, что колечко было без камешка, в точности обручальное. Она каждую минуту чувствовала, как оно сияет у нее на руке, и думала о том, что Сережина мама, наверное, все время на это колечко смотрит и видит даже гравировку на внутренней стороне: «Любимая моя Анюта». Сергей ни разу так не назвал ее вслух, но это были его слова, и Аня все время чувствовала незаметное прикосновение к своей руке этого тайного признания.
И, только выпив шампанского, она заметила, что Антонина Константиновна смотрит совсем не на колечко, а… Было как-то даже неважно, куда она смотрит: взгляд ее был направлен словно бы не вовне, а в глубь себя самой.
– Мама, опять сердце болит? – спросил Сергей.
Спросил он негромко и как раз тогда, когда Аня пила шампанское; наверное, не хотел, чтобы она слышала.
– Нет, Сереженька, ничего не болит, – покачала головой Антонина Константиновна.
Она-то как раз произнесла это обычным своим голосом, видимо, не волнуясь о том, что Аня ее услышит. Да она и вообще вела себя с Аней так, словно они были знакомы всю жизнь и давно привыкли друг к другу. И в таком ее поведении тоже совсем не чувствовалось никакого нарочитого стремления – к задушевности или к доверительности.
– Я просто все время про Клавдию Карповну думаю, – сказала она, словно объясняя свой отрешенный вид. – Которая умерла. Я ее много лет не видела, а вот – думаю… Грустно ведь: прошла жизнь, а что было? Ни любви, ни детей, ни счастья – одна работа, и та без радости, на износ только. И зачем тогда она вообще была, жизнь, да еще такая долгая? Ну, поешьте спокойно, – спохватилась она. – Что вам об этом думать? И так не на радость едем, а ведь у Анечки праздник. Ты извини, что так получилось, – сказала она Ане. – Я Сереже говорила, что одна съезжу, зря он меня не отпустил.
– Ты, мам, давно на деревенских гулянках не была, – усмехнулся Сергей. – Одной тебе там делать нечего.
– Да я, можно считать, и никогда не была, – улыбнулась она. – Я ведь в деревне в войну только жила, мне шесть лет было, да и какие тогда могли быть гулянки? А вот ты когда же на них был?
– Ну, я, конечно, тоже не завсегдатай, но пару раз присутствовал, когда в стройотряд ездил. На свадьбах, правда, но, думаю, поминки не сильно отличаются.
В том, что его маме нечего здесь делать одной, Сергей не ошибся. Аня поняла это еще даже до начала поминок – сразу же, как только они вышли из машины у дома покойной Клавдии Карповны.
Она почувствовала, что ее мгновенно окружила какая-то совсем незнакомая жизнь, которая показалась ей враждебной и даже опасной. Аня не сумела бы объяснить, с чем связано это неожиданное ощущение, но оно было таким отчетливым, что она поежилась. Как-то невозможно было представить, что в одном и том же мире существуют ее родители с их размеренной и разумной работой, с их вечерними посиделками за чаем, с их крымским домом отдыха – и мрачные люди, собравшиеся в просторной комнате, где на столе, на вязанном из цветастых тряпочек половике, стоял гроб, на который Аня боялась даже взглянуть. Это были первые похороны, которые она видела, – когда умер дедушка, она была слишком маленькая, и ее не взяли, – и ей вообще было страшно. А тут еще и похороны какие-то… Грубые и словно бы без горя.
В комнате пахло свечами, мокрой одеждой, каким-то до того вонючим табаком, что Аня не совсем была уверена, табак ли это вообще, и крепким спиртным духом – тоже таким, что она могла только догадываться, бывает ли спиртное с таким запахом.
– А, вот и наследнички пожаловали, – сказал усатый краснолицый мужчина. Он сидел на лавке у стены, не снимая ватника, и говорил громко, будто не при покойнице. – Скажите спасибо, что Карповна себе на домовину денег отложила, а то сейчас сами б бегали, расплачивались. Вы ж теперь бога-атые!
– Ну чего ты, Виктор, с порога на людей накинулся? – укоризненно произнесла костлявая старуха в черном, до горла застегнутом платье. – Дай им хоть оклематься с дороги, от Москвы-то неблизко ехали.
– А чего – накинулся? – огрызнулся краснолицый. – Что, неправду говорю? Как что – огород там вспахать, дрова поколоть, так был и Виктор родня, а как дошло дом отписать – ишь, кого вспомнила!
Он зло махнул рукой и вышел из комнаты.
– А то ты ей за так дрова-то колол! – В голосе старухи прорезались визгливые нотки. – Сколь она тебе бутылок перетягала, прорва ты ненасытная! – крикнула она ему вслед. – И какая он ей родня, седьмой воды на киселе и то не наберется, вон, и Тонька подтвердит, не было у Карповны родни. Правда, Тонь? – обратилась она к Антонине Константиновне. – Я тебя сразу узнала, ты и девчонкой невзрачная была, одни косюльки торчали, и тогда, как приезжала Карповну проведать, – точно птичка какая прилетала. А я баба Шура Вязынцева, не помнишь? Вишь, навалила старуха на тебя радости, что говна, – добродушно добавила она. – Дом-то ничего, дом хороший, сад большой… Так ведь это все еще упорядить надо, а куды тебе без привычки, городской-то? Или по-другому распорядишься? – Теперь голос у нее стал вкрадчивый. – Продавать будешь, или как? Так ведь тоже – кто тут настоящую цену даст, у кого деньги-то водятся? Ты, Тонька, как надумаешь…
– Этим я буду заниматься, – прервал ее Сергей. – Мама пусть с Клавдией Карповной попрощается, а мы с вами выйдем на улицу и поговорим. Расскажете мне, баба Шура, что к чему и сколько я вам должен за хлопоты.
– Ишь, сын какой у тебя вырос, – с заискивающе-уважительными интонациями произнесла баба Шура. – Наскрозь сразу увидал! И верно, я хлопотала – обмыть там покойницу, насчет гроба тоже. И помянуть ведь надо, чай, не собака померла. А Клавдия все, помню, Тоньку-то ругала, что без мужа тебя родила… Ну, пойдем, парень, пойдем, – торопливо добавила она. – Все расскажу, а как же! Нам чужого не надо, да лишнего у нас тоже ведь не водится.
Антонина Константиновна подошла к гробу, наклонилась над покойницей. Лицо ее осветилось огоньком тоненькой свечки, вставленной в руки Клавдии Карповны, и на лице проступила такая тихая, никакого к себе внимания не требующая печаль, что Аня чуть не заплакала. Впервые с той минуты, когда они вошли в этот дом, она почувствовала не страх, не неловкость от того, что здесь выясняют отношения какие-то ко всему привычные люди, – она почувствовала то, что и было на самом деле: чужую жизнь, прошедшую без радости и отлетевшую без сожаления…
– Анюта. – Сергей не вышел сразу вслед за бабой Шурой, а подошел к Ане, обнял ее, и она сразу же прижалась щекой к его груди. – Ты прости меня, что так все… Сейчас я тебя на другую половину отведу, побудь там, хорошо? Не надо тебе здесь. Я потом тоже туда приду.
Во вторую половину дома Сергей провел ее через сени. Но когда Аня оказалась в небольшой, чисто прибранной комнатке, то увидела, что отсюда есть другой выход: на веранду, на высокое крылечко – и прямо в сад. Яблочный дух был настоян здесь так крепко, что от этого, несмотря ни на что, становилось спокойнее на сердце.
Аня вышла на веранду. Яблоки были рассыпаны по полу – это была крупная желтая антоновка. Она спустилась с крыльца, села на нижнюю ступеньку. Ветер то ли утих совсем, то ли запутался между деревьями огромного сада. Аня смотрела на деревья – на некоторых еще висели одинокие мокрые яблоки, вдыхала запах опавших листьев и сырой земли и ждала Сергея.
Он появился минут через пятнадцать, когда она совсем по нему истосковалась.
– Прости, Анюта, – повторил он, садясь рядом на ступеньку. – Не ожидал я от себя такого эгоизма.
– Эгоизма? – удивилась Аня.
– Конечно. Мне так хотелось с тобой не расставаться, что о тебе самой я совсем не подумал. Только о себе.
– Тебе и так о многом приходится думать, – сказала Аня. – Все у тебя спрашивают, что им делать, и получается, что ты всем должен отвечать.
– Разве? – Теперь удивился он. – Что-то я не замечал к себе очереди из желающих получить полезный совет.
– Они без очереди, – улыбнулась Аня и неожиданно для себя добавила: – Ты очень взрослый, Сережа.
Он помолчал, потом спросил, глядя не на нее, а куда-то вперед, в даль сада:
– Ты этого боишься?
– Нет.
Она ожидала, что он ее поцелует, но Сергей поднялся со ступеньки и сказал:
– Побудь здесь до вечера, ладно? Поспи, ты же рано встала. По саду погуляй. Пока похороны, поминки… Не думаю, что тебе надо при этом присутствовать, и так ты уже… Я постараюсь поскорее.
Аня и сама не хотела присутствовать на похоронах и поминках, но она так скучала без него, что готова была и на это. Но он ведь не позвал ее с собой, а сама она постеснялась ему об этом сказать.
– Я пока яблок поем, – вздохнула она.
– И яблок тоже, – кивнул Сергей. – И я там еще принес… Картошку в шали. Все на столе, поешь обязательно.
Спать она не стала, а в саду действительно погуляла – долго, пока не замерзла. Она видела, как с другой стороны дома вынесли гроб, как по улице пошла за деревню нестройная и не очень большая толпа… Аня чувствовала не горе – она совсем ведь не знала эту старушку Клавдию Карповну, – а тоскливое одиночество без Сергея.
Деревьев в саду было так много, что опавшие с них листья устилали землю сплошным покровом. Иногда, от коротких порывов ветра, этот покров нарушался: отдельные листочки отрывались от него, но не взлетали, а только приподнимались, и тогда казалось, что из-под них выглядывают маленькие живые существа и с любопытством смотрят вслед Ане.
Аня поела картошку, которая каким-то удивительным образом еще не остыла в кастрюльке, и яблок тоже поела. Вообще-то она не любила антоновку, которая казалась ей кислой, но сейчас ела одно яблоко за другим. И ничего в них кислого не было – это были прекрасные, самые вкусные на свете яблоки, и сок от них сладко тек по Аниным губам.
А потом она все-таки устала. Это было очень странно, потому что она ничего ведь не делала. Но устала от ожидания, она это понимала, и, чтобы время пошло поскорее, прилегла на кровать, стоящую в углу комнаты. Это оказалась даже не кровать, а широкий дощатый топчан, покрытый для мягкости двумя ватными одеялами и для красоты – пестрым грязноватым ковриком. Цветастая подушка, которую Аня подсунула себе под голову, была сбита в твердый комок, да и вся эта постель казалась неудобной, и непонятно было, кто и зачем спал много лет на неудобной постели.