Вообще же Аня только вечерами, когда свекровь возвращалась домой, вздыхала с облегчением. Можно было хотя бы некоторое время не быть настороже, словно какой-нибудь чуткий прибор, настроенный на частоту ребенка.
И вот теперь был как раз такой вечер. Матюша спал, Антонина Константиновна сидела в любимом своем глубоком кресле и вязала ему летнюю шапочку с кружевами, а Аня стояла у окна и ждала Сергея.
У нее всегда вздрагивало сердце, как только она его видела. Когда он шел через двор, когда открывал дверь подъезда – и когда появлялся наконец на пороге, каждый раз такой неожиданный, такой непривычный, как будто это не с ним она рассталась всего лишь утром!
Этим вечером все было так же, как обычно, но ровно до той минуты, пока Сергей не вошел в квартиру и Аня не увидела его глаза. Глаза были такие, что она чуть не вскрикнула от испуга…
«Что у него могло случиться такое страшное?» – мгновенно мелькнуло у нее в голове.
Вот уже восемь месяцев любые опасности связывались в ее сознании только с Матюшей – с тем, что он простудится, или проглотит какую-нибудь пуговицу, которую найдет на полу, или упадет, не дай Бог, с дивана, – и поэтому все трудности внешнего мира казались ей какими-то нереальными. Сергей заканчивал университет, диплом был уже защищен, оставались только госэкзамены, а после них подготовка в аспирантуру… Что могло произойти такое, из-за чего лицо у него белое и застывшее, как будто он получил известие о смерти близкого человека?
– Что случилось, Сережа? – спросила Аня, глядя в его неузнаваемое лицо.
– Анюта, мне, наверное, придется уехать, – сказал он, не проходя в комнату и даже не раздеваясь.
– Как уехать? – не поняла она. – Сейчас?
– Нет, все-таки не сейчас. – Он наконец улыбнулся, но улыбка получилась такая, что лучше бы ее вовсе не было. – Летом.
– Ты разденься, Сережа, – сказала Антонина Константиновна, незаметно вышедшая из комнаты в прихожую. – Если ехать не сейчас, то ты разденься и поужинай.
– Да, – сказал он. – Да, я разденусь и поужинаю.
Аня не только никогда не видела Сергея в таком состоянии, но даже не могла представить, что это вообще возможно.
И только когда он, так и не притронувшись к еде, наконец рассказал, почему ему придется уехать, она поняла, что сама на его месте просто плакала бы навзрыд. Да и на своем тоже.
Но на своем месте плакать было нельзя, это Аня понимала. Нетрудно было сообразить, что Сергею хватит уже и того, что вместо науки, вместо аспирантуры, вместо всех его надежд – ему предстоит армия. И если вдобавок к этому он увидит явное отчаяние своей жены… Впрочем, о неявном ее отчаянии он тоже, конечно, догадывался. Как и о том, что она еле сдерживает слезы.
Уже ночью, без сна лежа рядом с Аней на широкой старинной кровати, Сергей вдруг сказал:
– Анюта, милая, ведь я еще больше перед тобой виноват, чем ты думаешь…
– Почему?
Она быстро проглотила слезный комок, стоящий в горле, и приподнялась, пытаясь заглянуть ему в лицо. В мертвенном смешанном свете луны и уличных фонарей лицо было еще белее, чем во весь сегодняшний вечер. Даже пятнышко у виска было поэтому незаметно.
– Потому что я себе эту армию, считай, сам устроил.
– Но как же, Сережа? – ахнула она. – Ты сам попросился в армию?!
– Ну, конечно, не до такой степени. – Он невесело усмехнулся. – Проситься не просился, но просчитать последствия своего поведения тоже не удосужился. Я еще во время сборов догадался, что это может случиться. – Он взглянул ей в глаза и уточнил: – То есть даже не догадался, а понял, что кончится почти наверняка этим. Но ничего не предпринял, чтобы этого избежать… Хотя я вообще-то и сейчас не представляю, что мог бы против этого предпринять. Нет, представляю! – Он сел так резко, что кровать громко скрипнула и Матвей завертелся у себя в кроватке. – Пойдем на кухню, Анюта, а? – шепотом попросил Сергей. – Совсем мне не спится.
На кухне он сразу же закурил и, кажется, немного успокоился. Во всяком случае, того отчаяния, которое Аня услышала в его словах: «Нет, представляю!» – уже не было.
– Это на сборах случилось, – сказал Сергей. – Прошлым летом, как раз когда Матюшка родился. Помнишь, нас на все лето отправляли?
Конечно, Аня это помнила. Она тогда расстроилась из-за того, что во время ее родов Сергей будет на военных сборах; эта была обязательная программа военной кафедры, без сборов не давали звания лейтенанта запаса. Правда, за день до рождения ребенка он все-таки приехал в Москву по заверенной врачом телеграмме, поэтому о неприятностях, связанных с этими его сборами, Аня вскоре забыла. Как теперь оказалось, напрасно.
– Я даже представить не мог, что из этого получится. – Аня никогда не видела, чтобы он так курил – так много и с таким остервенением. – Стоял на тумбочке…
– Почему на тумбочке? – удивленно спросила она.
– Это так называется просто. Дневальный, значит. Входит полковник – я докладываю, что там положено докладывать. Смотрю, полковник знакомый – университетский завкафедрой. Видно, с инспекцией приехал. Ну, и заводит со мной задушевный разговор. – На этот раз он усмехнулся уже не просто невесело, а зло. – Как, мол, служба идет, да нравится ли армейская жизнь… Обычная такая бодяга. Я отвечаю: «Служба идет нормально, армейская жизнь нравиться не может». Он сразу: «Почему же вам, товарищ Ермолов, не нравится армейская жизнь? И фамилия у вас генеральская, и отвечаете вы четко, и выправка отличная – не сравнить с вашими коллегами, на которых форма мешком висит, – а армейская жизнь вам почему-то не нравится! Может, это на вас кто-нибудь из друзей неправильно влияет? Так вы на него укажите замполиту, проведем беседу…» В общем, задушевная такая провокация, тоже обычная. Ну что я должен был ответить, Анюта?
Аня не представляла, что ее муж должен был ответить какому-то неизвестному полковнику на предложение «указать замполиту». Что должен был – не представляла, но что ответил – тут же представила, и, как выяснилось, представила правильно.
– Мне тогда показалось, что я ничего особенного и не ответил, – виновато произнес он. – Сказал, что никто на меня не влияет, а у меня своя голова на плечах, и своей головой я думаю об армии то-то и то-то. И что за нашу армию, может, только в Отечественную войну было не стыдно. Да и то вообще-то стыдно, что солдат не жалели и, чтобы немцев остановить, просто трупами дорогу перед ними завалили. В общем, довольно внятно все это ему изложил, – снова усмехнулся он. – А ты в это время, между прочим, собиралась рожать, но вот это соображение, тоже вполне внятное, в моей самостоятельной голове почему-то не появилось.
– Но что же ты мог другое сказать, если ты так думаешь?
Аня невольно улыбнулась, хотя им обоим было совсем не до смеха. Но очень уж смешно он смотрел на нее исподлобья – совсем как Матюшка, когда она отбирала у него какую-нибудь гадость, которую он потихоньку вынимал из мусорного ведра.
– Помолчать я мог, вот что! – сердито ответил Сергей. – Независимость свою заткнуть в… куда подальше – и помолчать. А я не помолчал – вот и получил. Он мне тогда уже разъяснил, завкафедрой, – сказал Сергей, – что у меня, мол, превратное мнение о советской армии, а чтобы это превратное мнение исправить, он мне предоставит возможность в нашей армии послужить. Я еще подумал, что он меня из университета на последнем курсе хочет выпереть, но вышло все гораздо проще, без эффектных жестов. Надо кого-то лейтенантом призывать по разнарядке – меня и призвали. Вот и все, Анюточка. – Он вдруг вздохнул, и опять точно так же, как вздыхал Матюшка, когда, вертясь, случайно переворачивал тарелку с супом. – Так что я, можно сказать, своими руками все сделал, чтобы два года тебя не видеть.
– Почему? – растерянно спросила Аня.
– Сам не знаю, почему я все это ему ляпнул. – Теперь улыбка у него получилась жалкая. – Моча в голову ударила – вот как про такую дурость говорят.
– Да я не про то! Почему ты собираешься два года меня не видеть? – воскликнула Аня. – Ты что, в казарме будешь жить?
Она плохо представляла себе, как устроена армейская жизнь. Может быть, лейтенанты должны жить вместе с солдатами? Или им все-таки дают какое-то жилье, или дают только настоящим лейтенантам, а тем, кого забирают после университета, никакого жилья не положено и они живут в казарме?
– Нет, в казарме я жить не буду, – объяснил Сергей. – Но где буду, непонятно. И уж точно, что не в Москве: не для того полковник старался. Ты что? – Он вдруг всмотрелся в Анины глаза. – Ты думаешь, что…
– Я не думаю, а знаю, – сердито сказала Аня. Она впервые рассердилась на него, да еще как! – Я знаю, что буду жить с тобой – там, где ты будешь жить. И при чем здесь Москва?
– Москва здесь при том, – медленно проговорил Сергей, – что в ней находится университет, в который ты этим летом должна поступить.
– Я про университет ничего никому не обещала, – сузив глаза, отчеканила Аня. – А тебя я… тебе я… Перед Богом и людьми!
Она почти выкрикнула эти слова – и наконец заплакала. Произнесенные вслух, они звучали слишком торжественно и, может быть, даже смешно. Но Аня-то знала, что они – правда, и ей было совершенно неважно, как эта правда звучит.
Наверное, Сергей это понял. Ни слова не говоря, он бросил сигарету в форточку и обнял Аню, прижал к себе. Он молчал все время, пока она плакала, и только сердце его стремительно билось у ее виска, и макушкой она чувствовала, как вздрагивает его горло.
Глава 4
Никогда она не видела таких лесов и такой реки!
Да она ведь и никаких лесов вообще-то не видела, а единственная река, которую ей приходилось видеть, кроме Москвы-реки, была Красивая Меча в Сретенском – совсем узкая, обмелевшая, хотя и с живописной запрудой на том месте, где когда-то стояла мельница.
Но сравнить Красивую Мечу с Сожем было просто невозможно. Сож оказался настоящей рекой, широкой и мощной – такой, про которую сразу хочется сказать: несет свои воды.
Ане казалось, что Сож и ее несет на себе, как лодочку, сделанную из древесной коры. Но это не пугало, а, наоборот, наполняло радостью и необъяснимой силой. Она привыкла втайне сравнивать Сергея с теми явлениями жизни, которые сильно затрагивали ее чувства, и теперь ей казалось, что Сож и Сергей – это одно, что Сергей и есть Сож, и они оба несут ее куда-то в новую жизнь, которой она еще не знает, но совсем не боится. Эта новая жизнь была – Сергей, и мощно несущий свои воды Сож подтверждал это так же, как рука мужа, лежащая на Аниных плечах.
Сергей встретил ее и Матюшу в Гомеле и прямо с вокзала повел гулять в городской парк.
– Катер только через три часа будет, – сказал он. – А парк здесь… Вот увидишь! Это Паскевича парк был, польского графа, там дворец – глаз не отвести.
Он сказал это так же, как когда-то в Сретенском говорил засыпающей Ане, что завтра они пойдут гулять по аллее Печальных Вздохов. То же обещание счастья слышалось в его голосе, и у нее так же замирало сердце в ответ на это обещание.
Старинный парк, расположенный на высоком холме над Сожем, и в самом деле потрясал воображение. В нем не чувствовалось ни скучной размеренности, ни унылой запущенности – он был огромный, многоуровневый и как раз такой, каким представляет старинный графский парк мечтательная душа: с уходящими в заросли дорожками, с увитыми диким виноградом беседками, неожиданно возникающими за поворотами этих дорожек, с чудесным озером, по которому плавают лебеди, и с гротом, сложенным из огромных замшелых камней…
В гроте было маленькое кафе, в котором в будний день почти не оказалось посетителей. Матюшка, несмотря на дорожную усталость, совсем не капризничал – да он вообще-то и никогда не капризничал, – но вертелся как веретено и подпрыгивал так, словно сидел не у папы на колене, а на батуте. Ему недавно исполнилось десять месяцев, ходить он еще не умел, но все время пытался, поэтому у него постоянно был разбит то нос, то лоб, а в данный момент то и другое вместе.
– Ты поспал бы, а, Матвей? – попросил Сергей. – А я бы маму пока поцеловал…
Спать ребенок, однако же, не собирался, поэтому желание поцеловать Аню так и стояло у Сергея в глазах. Хотя они ведь целовались все время, пока гуляли в парке; у Ани даже губы болели от его поцелуев.
В кафе играла музыка, и можно было самим выбирать мелодии. Надо было бросить пятачок в большой прозрачный ящик, и тогда металлическая «рука» брала заказанную пластинку и опускала на нее иглу. Аня выбрала «Санта Лючию», которую пел Робертино Лоретти. И все время, пока Сергей кормил Матюшку растаявшим в вазочке мороженым, и смотрел на нее, и губы у него пересыхали, – звучала эта томительная, будоражащая душу песня.
– Там вообще-то красиво, – сказал Сергей. – Глушь, конечно, но, по-моему, все-таки не унылая глушь. Только леса и реки. Это ведь красиво, а?
Голос у него был счастливый и виноватый.
«Глупый какой!» – подумала Аня.
Конечно, он считал, что ей совсем не хочется ехать в глушь, и пытался ее подбодрить. Он и представить себе не мог, как она соскучилась по нему за тот месяц, что они не виделись, и как неважно было для нее, где они будут вместе! Даже еще и лучше, что глушь, – значит, они будут вместе все время и ничего не будет отвлекать их друг от друга.
– Леса и реки – это очень красиво. – Аня даже прижмурилась, представляя себе все это. – А почему реки, разве их много?
– Две, – ответил Сергей. – Река Липа впадает в Сож. И мы, получается, на полуострове стоим.
– Река Липа, город Ветка! – засмеялась Аня.
– Ну да, райцентр Ветка, – улыбнулся Сергей. – Только до него от нас довольно далеко, да и добираться нечем. Там, правда, глушь, Анюточка, – словно извиняясь, сказал он.
И вот они плыли в эту замечательную глушь на катере, и Сож блестел перед ними под летним солнцем так, что больно было глазам и счастливо сердцу.
Речной путь до гарнизона был самый короткий. Правда, рейсов туда не было, но катер военным иногда давали, и Сергей попросил командира части приурочить какие-то дела, которые у того были в Гомеле, к приезду его жены.
Матвей наконец уснул в маленькой белой каюте, а Аня с Сергеем стояли на носу катера. Она все время чувствовала, как вздрагивает его рука на ее плечах, и понимала, как сильно ему хочется, чтобы между ними не было совсем никаких преград, даже вот этой тоненькой преграды из его гимнастерки и ее белого батистового платья.
Военная форма действительно сидела на нем как влитая, этого невозможно было не заметить, хотя никакой радости от того, что ему пришлось эту форму надеть, никто из них не испытывал. Но вообще-то сейчас они об этом и не думали, потому что оба думали только о том, как войдут наконец в квартиру, которую Сергей описывал Ане в письмах – в одной комнате всегда полумрак из-за рябин, стучащихся в окно, а в другой, наоборот, всегда светло, потому что окно выходит прямо на поляну между высокими дубами, – и закроют за собою дверь, и никаких преград больше не будет…
Казалось, что Сябровичский гарнизон зенитно-ракетной части ПВО в самом деле соединяет с «большой землей» только Сож. И странно было, когда мимо безлюдных, заросших густым лиственным лесом берегов проносилась по реке «Ракета» на подводных крыльях. Куда она плывет, откуда, где находятся места, в которых люди придумывают такие сложные машины?
Обо всем этом Аня думала, сидя на прибрежной опушке грабовой рощи. Травы под грабами почему-то совсем не было, только отдельные травинки, одинокие и острые, пробивались сквозь плотный покров, лежащий на земле. Этот покров состоял даже не из листьев, а из лиственной пыли – так долго перегнивали и выветривались эти листья под огромными кронами.
Матвей ползал под деревьями, то и дело пытался пройти от одного дерева до другого, но ему пока еще не удавалось сделать даже двух шагов, и он падал. Падать на мягкую землю под грабами было неопасно – она пружинила под ребенком, и ему так это нравилось, что он в голос хохотал.
Когда муж впервые показал Ане эти деревья, она долго гладила их необычные, какие-то мускулистые стволы, а потом следила, как из надреза, который сделал Сергей, течет прозрачный сок. Она всегда думала, что сок течет из деревьев только весной. Вообще-то Аня не видела, как он течет и весной, но про березовый сок читала, и была еще песня, которую она очень любила: «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…»