Если нет – меня ждут несколько веселых минут (или десятков минут) до того момента, когда недоразумение выяснится и все станет на свои места, и о нем можно будет со смехом рассказать вернувшемуся в Париж Алексу. И пусть какой-то там Слободан зальется румянцем от стыда и неловкости за свою оплошность.
Красный «Рено» возникает на улице Фердинанда Фабра минут через двадцать. Издали я не могу точно определить марку машины, как не смогла бы определить ее вблизи, но красный цвет и откидной верх свидетельствуют: это и есть он, Слободан из конторы Алекса Гринблата. Прервавший офисную сиесту ради встречи с совершенно незнакомой ему женщиной. Я жду появления клерка в деловом костюме, или в белой рубашке без пиджака (но с галстуком), или в бледно-голубой водолазке; во всех трех случаях ботинки должны быть тщательно вычищены и выглядеть на тон светлее, чем брючный ремень. Именно такими – из безмятежно-каникулярной хмари Эс-Суэйры – мне всегда рисовались офисные работники.
То, что выпрыгнуло из красной машины с откидным верхом, меньше всего напоминает офисного антигероя моих эссуэйрианских грез.
Джинсовое недоразумение.
Прорехи на коленях и бедрах; драная жилетка, бывшая когда-то рубашкой, но теперь лишенная рукавов – они вырваны с мясом, с бессмысленной жестокостью, их дальнейшую судьбу даже страшно представить. Но и это еще не все: под жилеткой красуется футболка с хорошо известным мне именем:
РОНАЛЬДИНЬО
Ну точно, меня развели, как девчонку! И передо мной – типичный уборщик, воспользовавшийся телефонным звонком в кабинет боссу. Такой кретинический авантюризм, такой жлобский способ заводить знакомства – как раз в духе офисной обслуги (какой она виделась из безмятежно-каникулярной хмари Эс-Суэйры).
Ничто не заставит меня усомниться в правильности выводов.
Кроме разве что автомобиля. Слишком он хорош. Слишком нов. Слишком splendide. Уборщики на таких машинах не ездят по определению.
Пока я провожу сравнительный анализ красного кабриолета и почивших в бозе жилеточных рукавов, Слободан-РОНАЛЬДИНЬО шарит взглядом по окрестностям «Аль Карама». Спокойнее, Сашa, спокойнее, или лучше все-таки называть себя Мерседес?.. Я здесь одна, одна на четыре столика; четыре солонки, четыре подставки для салфеток и четыре стаканчика с зубочистками можно исключить. Каковы варианты последующего развития событий?
Он внимательно разглядывает меня и проходит внутрь, чтобы выйти через минуту с выражением досады на лице.
Он внимательно разглядывает меня, садится за соседний столик и смотрит на часы с выражением досады на лице.
Он внимательно разглядывает меня, садится за соседний столик, заказывает кофе и пьет его с выражением досады на лице.
Он внимательно разглядывает меня и возвращается к машине с выражением досады на лице.
Он внимательно разглядывает меня. Заливается краской (а я предполагала, что это наступит позже, много позже и совсем по другому поводу); ладно – пусть не краской, легким румянцем. Останавливается напротив, дергает себя за мочку уха и только потом подходит ко мне.
– Мерседес?
Вот оно!..
Он намного моложе Алекса и Доминика, и моложе Фрэнки, и ощутимо моложе меня, он никого не привел на хвосте, представить его в бледно-голубой водолазке невозможно, куда естественнее он смотрелся бы в велосипедном седле, или в седле мотороллера, или забивающим косячок, или крадущим кетчуп в универмаге, или взламывающим коды доступа к секретным файлам ФБР. Бездумный юношеский пух на его щеках венчается вполне осмысленной бородкой, мочки обоих ушей украшены серьгами (серьга в левом – попроще, серьга в правом – помассивнее). Уйма браслетов на запястьях (кожаный напульснике надписью «Someday my princess will соте», несомненно, украсил бы коллекцию), уйма дурацких бус на шее, единственное, что заслуживает внимания, – медальон на черном шнурке. Продолговатый и тонкий серебряный брусок с иероглифами.
Попсовый чувак, как сказали бы мои питерские друзья.
На голубого он не похож.
Вполне себе мачо, только очень юный. Очень хрупкий. Зарубка на дверном косяке, соответствующая росту юного мачо, была бы ненамного выше зарубки, соответствующей моему. Да нет же – совсем не выше! Он темноволос и светлокож, с глазами, из которых так и тянет своровать морскую звезду. И слишком яркими губами, уксусом такие не пригасишь.
– Мерседес?
Вот оно!..
Я делаю глубокую затяжку и выпускаю изо рта струю вонючего дыма. Нет, Мерседес никогда не стала бы курить такую дрянь, «Lucky Strike»!
– Рональдиньо?..
Отлично! Просто отлично! Даже Мерседес, сладкая, как яблоко, чье имя на все лады повторяют мужчины в разных концах света, – даже она не начала бы разговор элегантнее. «Мерседес – Рональдиньо», «Рональдиньо – Мерседес», пока все не выходит за рамки простого уличного знакомства, некая молодая женщина самым естественным образом отреагировала на надпись на футболке некоего задиристого юнца.
– Ха-ха! – неуверенно произносит Слободан-Рональдиньо.
Я снисходительно улыбаюсь ему в ответ.
Оказывается, всего-то и нужно было, что улыбнуться. Приободренный Слободан принимается хохотать: с такой готовностью, что юношеский пух моментально увлажняется и прилипает к щекам.
– Хорошая шутка. Мерседес! Вы позволите так вас называть?
– Рискните.
Вот оно!.. Он никогда не видел Мерседес раньше и никого не привел на хвосте. Кто такая Мерседес и почему она волнует воображение какого-то мальчишки из конторы Алекса Гринблата? Кто такая Мерседес и какие отношения связывали ее с самим Алексом? Уж явно не те, что связывали с ним русскую Сашa; ах, да, помнится, Алекс произносил мое имя без всякого акцента. И ставил ударение в нем именно там, где нужно.
Мерседес, кем бы она ни была, всегда имела под рукой личный телефон Спасителя мира. Она – имела, а я – нет.
И она спала с ним.
Эта мысль пронзает меня, словно молния. Из других мыслей (с риском для жизни они не связаны):
– все предопределено;
– случайностей не существует.
Я похожа на потерявшего память спецагента из множества американских боевиков; как правило, он приходит в себя среди предметов, которые ни о чем не говорят ему и назначение которых неясно. И любой из этих предметов может оказаться ключом к его прошлому. Или к будущему, все зависит от сценария. Или от того, насколько точно будет придерживаться сценария режиссер.
Неизвестная мне Мерседес может оказаться ключом к Алексу Гринблату. Хотя, признаться, дверь с табличкой «ALEX GRINBLAT» я не слишком-то искала. Но от череды событий, приведших меня к ней, просто дух захватывает: сначала обвинение в убийстве, затем побег: его устроил близкий друг, и он же снабдил меня новыми документами (то ли подлинными, то ли фальшивыми). Он отправил меня в Париж (а мог бы отправить куда угодно) – и единственный человек, которого я знаю в Париже, оказывается по меньшей мере хорошим знакомым женщины, чье имя проставлено в документах. А вдруг совпадет и фамилия? Совсем фантастический вариант, но тогда уже точно можно будет сказать:
– все предопределено;
– случайностей не существует;
– американские боевики не так уж не правы.
В любом случае я стала не только обладательницей ключа по имени Мерседес, но и некоего подобия замочной скважины по имени Слободан.
– …Итак?
Я с самым независимым видом постукиваю сигаретной пачкой по столу. Пути к отступлению не отрезаны, картинка обычного уличного знакомства не претерпела существенных изменений: некий задиристый юнец предложил некоей молодой женщине называть ее Мерседес, и та согласилась.
– Я чертовски рад, что сообщение о вашей смерти не подтвердилось.
– Было и такое?
Вытолкнуть эти слова из горла удается с большим трудом, до сих пор я серьезно не задумывалась о судьбе Мерседес – не той, которая якобы погибла в мадридской электричке, а той, чьи документы лежат сейчас в заднем кармане джинсов. Впрочем, может существовать еще и третья Мерседес, и четвертая, и пятая.
– Алекс очень расстроился.
– Могу себе представить.
– Компаньоны гибнут не каждый день.
– Это точно.
«Компаньоны», вот как. Пачка дешевых сигарет, которой я все еще колочу по поверхности стола, вступает в явное противоречие с саквояжем и туфлями Спасителя мира. Более того, и в страшном сне не приснится, чтобы дорогущий саквояж Алекса взял в компаньоны мои зачумленные «Lucky Strike». Но у меня все еще остается возможность перевести все в шутку и сказать юному Слободану, что он ошибся, что я совсем не та Мерседес. Я – номер два, а Алекс расстраивался по поводу номера три. Или четыре. Или пять. Только в этом случае наша возможная встреча с Алексом не будет отягощена побочными эффектами. И мы еще сможем посмеяться над мальчиком, принявшим меня за другую женщину.
Я должна признаться. Прямо сейчас.
Но вместо признания с моих губ слетает:
– Пора бы сменить чертовы сигареты. А лучше вообще отказаться от курения. Как выдумаете, Слободан?
– Все знают, что вы курите эту марку.
Вот так номер. Спасители мира и их компаньонки – слишком неисследованная область, чтобы делать скоропалительные выводы о совместимости очень дорогих и очень дешевых вещей.
– Вы тоже в курсе?
– Конечно.
– Вы в курсе, какие сигареты я курю, но никогда не видели меня в лицо?..
Все. Это больше не простое уличное знакомство. Я косвенно подтвердила, что и есть та самая Мерседес, встречи с которой так домогался парень из конторы Алекса. Но ничего противоправного я не совершила. И сказала лишь то, что хотели услышать.
– Однажды я подвозил к вашему дому пакет. По просьбе Алекса.
– Что-то я такого не припомню.
– Ну конечно. Я позвонил снизу, а вы сказали, чтобы я опустил пакет в почтовый ящик.
– И?..
– Я так и поступил.
– А по поводу сигарет?
– Алекс как-то заставил меня вынести целую кучу пустых пачек из своего кабинета. Сказал, что это ваши. Что Мерседес уже достала… простите…
– Ничего.
– Что Мерседес уже достала этим своим дерьмом, но что поделаешь – нужно мириться. Мерседес – это Мерседес.
– Даже так? – Странно, что мне до сих пор удается отделываться общими фразами.
– Мерседес – лучшая.
– Выдумаете?
– Так думает Алекс. Я, впрочем, тоже.
В глазах юного Слободана полно не только морских звезд. Но и раковин, жемчужин, осколков бутылочного стекла, давно превратившихся в смальту, – все это богатство сияет нестерпимым, обращенным в мою сторону светом.
– И я счастлив, что с вами ничего не случилось. Представляю, как обрадуется Алекс.
– Не уверена. Что он успел рассказать вам? О том, что произошло?
– Особенно он не распространялся. Я просто случайно услышал его разговор по телефону.
– С кем?
– Не знаю.
– И он сказал кому-то, что Мерседес погибла?
– Да.
– И выглядел при этом очень расстроенным?
– Да.
– И вы сложили два и два? И потому посчитали, что Алекс расстроился из-за гибели Мерседес? – Я тут же одергиваю себя. – Из-за моей гибели?
– Да.
– Сколько получилось в сумме?
– Не понял…
– Сколько получилось в сумме, когда вы сложили два и два?
– Четыре. А нужно чтобы сколько?
– Пять.
Я совсем обнаглела. Что сделал бы Алекс, если бы увидел, как недавняя марокканская знакомая из отеля (две звезды) разводит сотрудника его фирмы как последнего лоха?
Уволил бы сотрудника.
И принял бы меня на его место. Наше недолгое общение в Эс-Суэйре было довольно эксцентричным, полным скрытых психологических тестов, значение которых неясно до сих пор. Ну и отлично, в этом свете разговор за столиком кафе «Аль Карам» можно считать продолжением марокканской эпопеи. «Удивите меня», – неоднократно взывал Алекс. Вот я его и удивляю, бонус в десять евро мне обеспечен. Впоследствии мы вместе посмеемся над этой шуткой, этим розыгрышем, я все еще продолжаю надеяться, что посмеемся. И потом, я просто развлекаюсь, или скорее – отвлекаюсь. После всего пережитого мне просто необходимо сбросить напряжение, начать говорить – хоть с кем-нибудь, хоть о чем-нибудь. Сходные желания испытывает Слободан (с той лишь разницей, что говорить он хочет с одним конкретным лицом, а именно – с Мерседес).
– …Да. Пять, – парень сбит с толку окончательно.
– У меня всегда получается – пять.
– Что-то подобное я и предполагал…
– Зачем вы хотели встретиться со мной?
– Собственно… Меня не устраивает моя нынешняя работа. Когда Алекс нанимал меня, он говорил совсем о другом.
– При чем же здесь я? Вас нанимал Алекс, с ним и разбирайтесь.
– Я понимаю, но… такую работу я мог бы найти и у себя дома. Пусть даже это потребовало некоторых усилий.
– Откуда вы?
– Из Боснии. Я серб, но пришлось прикинуться боснийцем…
Ничего удивительного в этом нет. Я русская, но пришлось прикинуться испанкой, живущей в Нюрнберге. Остается надеяться, что обстоятельства, заставившие серба Слободана перекраситься в боснийца Слободана, были не такими трагическими. А впрочем, мне все равно.
– В Европе и особенно во Франции не очень-то жалуют сербов.
– К боснийцам относятся много лучше?
– Их тоже не любят, но терпят из соображений политкорректности. Как и всех остальных.
Тема, которую Доминик не затрагивал в наших вечерних разговорах на террасе, но иногда ее поднимала Фатима. И Джума, брат Фатимы, – если сумма, которую я платила за покупки в его лавке, превышала пятьдесят дирхам. Справедливости ради, это случалось довольно редко, но когда пятьдесят дирхам заплачены, Джуму не остановить. Как будто эти деньги – не что иное, как плата за входной билет на выставку его политических убеждений. И религиозных убеждений. И человеческих. В отличие от сестры, Джума нисколько не рвется в Европу, он искренне не понимает, почему западная модель мироустройства считается лучшей, считается единственно верной. Будь Джума рыбаком подобно Хакиму или Хасану, такие мысли даже не возникли бы в его голове. Но Джума – торговец и к тому же несколько лет был любовником одной экзальтированной бельгийки, приехавшей в Марокко в поисках острых ощущений. Отголоски споров с бельгийкой слышны до сих пор, хотя она, получив свою порцию адреналина, благополучно убралась обратно: из бедного королевства в королевство процветающее. Должно быть, бельгийка оказалась не очень хорошим пропагандистом: нелюбовь Джумы к Западу слишком очевидна. К двуличному Западу, к кичливому Западу, к зажравшемуся Западу. К дряхлеющему Западу, к высокомерному Западу, к Западу, погрязшему во вранье. К Западу, доставшему всех мнимой веротерпимостью. К Западу, постоянно и назойливо извиняющемуся за свое благополучие. К Западу, не способному отказаться от плазменных телевизоров, платных парковок и тряпок от Calvin Gain. К Западу, раздающему подачки. К Западу, разбрасывающему в бесплодных пустынях гуманитарные тюки с просроченными продуктами и одноразовой посудой. К Западу, время от времени записывающему песни в знак поддержки голодающих в Азии и Африке – эти песни никто и никогда не услышит, в Азии и Африке – уж точно. К Западу, готовому расстаться с некоторой (совсем не астрономической) суммой, только бы его покой не был потревожен. Напрасные старания, рано или поздно Запад падет. Под натиском тех, кого он не сумел ассимилировать, кого он не сумел переварить. С желудком у Запада – большая беда, слишком он изнежен. Слишком жалки его мускулы. Слишком рыхл живот – пояс шахида на нем не удержать. Фатима не так кровожадна, как ее брат, она все еще не теряет надежды перебраться в Голландию, не особо отличающуюся от Бельгии и от благословенной Франции. К тому же она куда как умнее своего братца, странное слово «политкорректность» не заставляет ее стыдливо прикрывать рукавом лицо. Совсем напротив – политкорректность отличная основа под макияж, несколько чрезмерный, как и все на Востоке. Но и Фатима считает, что Западу нужно перестать играть в вялые настольные игры типа «монополии» и викторину «угадай, кто твой друг?» – и всерьез начать качать брюшной пресс. Глубинному интересу к прайс-листам с бытовой и компьютерной техникой и увлечению арабскими гаданиями такие мысли не мешают.