Не знаю, с кем я солидарна больше – с нигилистом Джумой или с рассудительной Фатимой.
Похоже, что с Джумой.
– …Значит, вам не слишком-то здесь нравится, Слободан?
– Скажем, вернуться на родину я бы не хотел.
– Где же вы познакомились с Алексом?
– В Сараеве. В то время, когда американцы бомбили Белград. Тогда мне было пятнадцать.
Еще одна полузабытая война, сколько лет прошло с тех пор, как американцы бомбили Белград? Пять, шесть? Теперь не вспомнить точно, я и не должна помнить. Я русская, в худшем случае – испанка, живущая в Нюрнберге; будучи русской, я всецело поддерживала сербов (боснийские сербы не исключение). А кого бы я поддержала, будучи испанкой? Я была бы против войны вообще, ковровые бомбардировки не по мне, но и этнические чистки ничем не оправдаешь. Так сколько же прошло лет? Пять, шесть? Любовь, которая случилась со мной много позже, напрочь выбила из башки какие бы то ни было войны, что уж говорить о войне, не касавшейся впрямую ни меня, ни моих близких. То же или почти то могло произойти и с испанкой Мерседес. Но почему он так пристально смотрит на меня, этот Слободан? Мерседес имела отношение к бомбардировке Белграда?..
– Вы говорите – в Сараеве?
– Да. Алекс готовил к вывозу оттуда работы моего старшего брата. Художника.
– Кажется, я припоминаю эту историю. – Если бы не взгляд Слободана, я не стала бы распространяться на тему Сараева. Но и молчать невозможно.
– Кончилась она печально. Картины пропали. А потом пропал и брат.
– Сочувствую.
– Вы должны были знать его…
Впервые с начала разговора мы пересекаем черту, за которой солнечный парижский день слегка тускнеет; с замиранием сердца я жду, что Слободан произнесет всю фразу целиком: «Вы должны были знать его, если вы Мерседес».
– Вы должны были знать его. Душан Вукотич.
– Сколько лет прошло? Пять, шесть?
– Не важно. Я не верю в то, что он мертв. Во всяком случае, никто не доказал мне обратного.
– А что говорит Алекс?
– Алекс не любит вспоминать о неудачах, вы же знаете Алекса. Даже странно, что он взял меня в команду. Ведь я живое напоминание о той его неудаче.
– Значит, вы сильно его удивили.
Глаза Слободана смягчаются – я снова вижу в них морские звезды, раковины и жемчужины. И осколки бутылочного стекла, превратившегося в смальту.
– Возможно. Удивил.
– Интересно, чем?
– Я хороший снайпер. Выбиваю дырку в монете с расстояния в сто шагов.
– Впечатляет.
– Я разбираюсь в сигнализации любой степени сложности.
– Потрясающе.
– Я могу запомнить до семидесяти комбинаций пятизначных чисел.
– С одного прочтения?
– Да. Что скажете?
– Вы уникум.
– Алексу это не нужно.
Конечно, не нужно. Зачем знаменитому галеристу дырка в монете, выбитая с расстояния в сто шагов? Зачем крупному теоретику современного искусства семьдесят комбинаций пятизначных цифр? Вот если бы речь шла о комбинациях шестизначных цифр – дело другое, гребаное современное искусство (то, которым приторговывает Алекс) прочно зависло в шестизначном ценовом коридоре. Я не сомневаюсь в этом ни секунды.
– С чего вы взяли, что ему это не нужно?
– Я занимаюсь всякой ерундой. Оформляю выставки, оформляю таможенные декларации, заказываю авиабилеты, как последняя секретутка…
– Разве это не соответствует профилю фирмы «Арт Нова-Поларис»?
– Это может делать любой. Но даже сигнализация и охранные системы проходят мимо меня. Хотя я неоднократно предлагал Алексу свои услуги…
Зачем Алексу Гринблату услуги по установке сигнализации? Не такая уж я дура, чтобы не сообразить – зачем. Возможный ответ лежит на поверхности: за товаром, стоимость которого исчисляется в пятизначных, шестизначных (а то и семизначных) цифрах, нужен глаз да глаз.
– И что Алекс?
– Алекс считает, что испытательный срок еще не кончился.
– Какой?
– Он брал меня на работу с испытательным сроком.
Про испытательный срок лично мне не было сказано ни слова. Но обстоятельства нашего с Алексом знакомства были иными, чем обстоятельства его знакомства со Слободаном. А если и сходными – то постель в них явно не входила. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
– И как долго он длится?
– Полтора года.
– Многовато.
Это и правда много – для оформления выставок, заполнения таможенных деклараций и заказа авиабилетов.
– И вы не пробовали поговорить с ним?
– Без толку. Вы же знаете Алекса…
Я совсем, совсем не знаю Алекса Гринблата!
– Чего же вы хотите от меня? Чтобы с ним поговорила я?
– Нет. Конечно, было бы неплохо, если бы вы поговорили с ним. Но совсем о другом.
– О чем же?
– Я хочу работать с вами.
– Со мной?
– С вами. Заниматься тем, чем занимаетесь вы.
Глаза Слободана темнеют, поршень юношеского кадыка едва не таранит кожу на шее, ноздри вибрируют. Я не имею ни малейшего понятия, чем занималась настоящая Мерседес, компаньонка Алекса, но… Из списка ее возможных занятий нельзя исключить ничего: ни установку (а возможно – и разблокировку) сигнализации и охранных систем. И стрельбу по монете с расстояния в сто шагов. Я совсем, совсем не знаю Алекса Гринблата!..
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Я знаю… Мерседес всегда работает одна. Мерседес справляется со всем самостоятельно. Но в последний раз все вышло не совсем гладко, а?
– С чего вы взяли?
– Иначе Алекс не стал бы распространяться о вашей гибели. Как видите, я умею складывать два и два.
– Но в сумме всегда получаете четыре. Я жива.
Я брожу между фразами Слободана, как бродила по смотровой площадке старого форта в ночь убийства: меня окружает полная, абсолютная темнота. И, кажется, дела обстоят еще хуже, чем тогда: со смотровой площадки мне удалось выбраться, найдя точку опоры и ухватившись рукой за поручень. Теперь такой точки опоры нет.
– А если прибавить единицу? Получится пять. Единицу, Мерседес. Одного человека.
– Кого же?
– Меня. Я не дурак. Все это время я наблюдал и сопоставлял факты. – В голосе Слободана появляются новые – едва ли не угрожающие – нотки. – Я нарыл целую гору материала. И я давно мог бы сдать вас.
– Меня?
– Вас, Алекса – не важно…
– Что же не сдали?
– Я ведь уже говорил.
– Нет.
– Мне нравится то, чем вы занимаетесь. И я хотел бы заниматься тем же. Не заполнением таможенных деклараций. Не погрузкой в контейнеры всего того дерьма, которое выдают за шедевры. Не авиабилетами.
– А чем?
– Вы знаете. Если я со ста шагов попадаю в монету, то в чью-то голову попаду наверняка…
***
…MERSEDES TORRES
написано на белой узкой полоске бумаги, забранной в плексиглас, коричневая кнопка звонка – рядом. Для шестиэтажного многоквартирного дома список жильцов не слишком внушителен. Над Мерседес -
ZACHARY BREAUX
под Мерседес -
SHIRLEY LOEB.
Номер квартиры Захари – 26. Номер квартиры Ширли – 28. Мне (да нет же, Мерседес, Мерседес!) достается вечный двадцать седьмой.
Двузначная цифра, не представляющая никакого интереса для щенка Слободана.
Впрочем, после того что произошло, вряд ли можно считать Слободана щенком. Детская синева его глаз обманчива, раковины и морские звезды – сплошь подделки, какими новомодные дизайнеры заполняют стеклянные прогалины в дверях ванных комнат, жемчуг – не морской, не речной и не искусственно выращенный, так, легкие шарики из пластмассы, даже китайцы не опустились бы до изготовления такой дешевки. Лишь осколки бутылочного стекла не вызывают сомнений в подлинности, – того и гляди порежешься об их острые края.
Конечно, на эффект, который вызывает прикосновение к горлу опасной бритвы, рассчитывать не приходится, но… нужно соблюдать известную осторожность.
Слободан Вукотич – сумасшедший.
Психопат, маньяк. Тип, одержимый идеей убийства ради убийства – ни один из синонимов не будет преувеличением, я жалею лишь об одном. Ну почему, почему он не оказался Душаном Вукотичем, своим старшим братом-художником? У меня есть опыт общения с художниками и с философичным мямлей Душаном (он кажется мне похожим на Доминика), мы бы наверняка поладили. Но Душан пропал, и мне достался младший – Слободан.
Психопат, маньяк. Тип, одержимый идеей убийства ради убийства.
Стоит ли винить в этом самого Слободана? Ему было всего лишь пятнадцать, когда американцы бомбили Белград. Ему было десять, или одиннадцать, или двенадцать, когда этнические чистки шли вовсю, а ненависть боснийцев к сербам и сербов к боснийцам переживала расцвет. Сейчас она слегка поутихла, но не исчезла окончательно.
К сожалению, эта ненависть Слободана больше не волнует.
Он ищет другие поводы, другие причины, другие следствия, хорошо еще, что движение в Этом городе почти везде одностороннее, Слободан из тех ненормальных, что вечно выскакивают на встречную полосу. С неистовством и почти со сладострастием, с безудержным желанием столкнуться с кем-нибудь лоб в лоб – в надежде на то, что авто противника разобьется в лепешку, а сам он отделается легкой царапиной на бампере своего «Рено». Если бы мы сейчас оказались в Марракеше или на горном серпантине по пути из Эс-Суэйры в агадирский аэропорт – последствия этого путешествия были бы весьма плачевны.
Но и здесь, в самом сердце равнинного большей частью Парижа, их трудно предугадать.
Слободан сам вызвался отвезти Мерседес домой. Хотя и странно, что она без машины. Всем известно, что Мерседес предпочитает свою машину и обычно…
– Обычно да, Слободан. Но сегодня я решила обойтись без колес. После всех потрясений… Вы понимаете меня…
Конечно, Слободан понимает.
– И если вам не доставит беспокойства…
Никакого беспокойства, ему будет даже приятно, он всегда мечтал познакомиться с Мерседес и вот наконец это случилось, он знает, где находится дом Мерседес, он отвозил туда пакет с документами по просьбе Алекса и хорошо запомнил дорогу – не отсюда, конечно, из головного офиса, но дела это не меняет. Шестнадцатый округ, да?
– Да.
– Неподалеку от моста Бир-Хаким, да?
– Да. – Ни один мускул не дрогнет на моем лице.
– Авеню Фремье, я прав?
– Вы хорошо осведомлены.
– У меня отличная память.
– Семьдесят различных комбинаций пятизначных чисел. Я помню.
Если бы Слободан хоть однажды видел Мерседес, он бы просто не подошел ко мне в «Аль Караме»; сидя в «Рено» рядом с ним, я сожалею о том, что произошло. Я горько раскаиваюсь. Развести доверчивого юнца – одно, а обмануть сумасшедшего, психопата, маньяка – совсем другое, история может выйти мне боком. Мы слишком далеко зашли. Слободан – вот кто завел меня в трясину; сначала было не предвещающее беды мелководье – раковины, морские звезды и все такое, прозрачность воды не вызывала сомнений, все в духе пляжных отмелей, к которым я так привыкла в сине-белой и гораздо более благословенной, чем Франция, Эс-Суэйре.
Ничего этого больше нет.
Нет – после того как серб вполне прозрачно намекнул на несколько иную направленность конторы Алекса Гринблата, чем просто втюхивание современной мазни всем желающим. «Все это время я наблюдал и сопоставлял факты. Я нарыл целую гору материала. И я давно мог бы сдать вас» – от этого попахивает откровенным шантажом, на корабле зреет бунт, интересно, Алекс в курсе? Мимолетное и вполне невинное приглашение в Европу поработать не было связано с противоправной деятельностью, а от Слободана я услышала нечто совсем не предназначенное для моих ушей. Нечто бросающее тень на репутацию знаменитого галериста. В журналах, завсегдатаем которых является Алекс Гринблат, такое не печатают.
После всего я не могу появиться в конторе Алекса – ни как русская Сашa, ни как испанка Мерседес. А если и появлюсь – то как объясню, что по странному совпадению стала обладательницей паспорта на чужое имя? Чужое для меня, но хорошо знакомое самому Алексу. Ну почему, почему мне не досталась Мария, или Мартина, или Мишель, или Мона?.. Спаситель мира не производит впечатление человека, который верит в случайности.
Я и сама в них не верю.
Все предопределено – случайностей не бывает – американские боевики не так уж не правы.
С моей точки зрения картина мира выглядит именно так.
Но я вполне допускаю, что у Алекса может совсем иная точка зрения. И если он наконец-то даст Слободану именно ту работу, которой так добивается неугомонный серб, – не исключено, что эта точка запляшет в центре моего лба.
Как проекция лазерного прицела.
«Если я со ста шагов попадаю в монету, то в чью-то голову попаду наверняка». В чью-то голову, ха-ха!..
В мою, в мою, в мою.
Мне до тошноты хочется выбраться из проклятого красного «Рено», так почему я не прошу Слободана остановиться? Он бы не смог, не посмел отказать Мерседес. Единственная причина – Алекса нет в Этом городе. И когда он вернется – неизвестно, а значит, кем бы я ни была – русской Сашей или испанкой Мерседес, стоит взять себя в руки. В ближайший час или полчаса, или двадцать минут, или десять минут (я не знаю, сколько времени займет поездка до моста Бир-Хаким, я впервые услышала это название от Слободана) – мне ничего не угрожает. И, в конце концов, я оказалась в Париже не просто так, осмотр достопримечательностей и экскурсии по историческому центру в мои планы не входят. Я – бежала от обвинений в убийстве, которого не совершала, но в котором просматривается и след Алекса Гринблата. Если быть объективной, если быть честной до конца. И я имею право спросить, почему он заставил меня взять в руки чертову бритву, а сам даже не прикоснулся к ней.
Это по меньшей мере странно, мой марокканский следователь так прямо и сказал.
Но напрямую задавать вопросы Алексу я еще не готова. Слободан – дело другое.
– У вас прекрасный медальон, Слободан.
– Какой?
– Вот этот. – Я указываю пальцем на узкий прямоугольный брусок, болтающийся на черном шнурке. – С иероглифами. Он серебряный?
– Да.
– А иероглифы? Что они означают?
– Пожелание счастья.
– Оригинальная вещица.
– Ее отлил мой брат. Он ведь был еще и ювелиром. Занимался этим для души. Так же, как и картинами. У него было много идей. Много заготовок – из золота, из серебра. Но ничего не сохранилось, кроме этого медальона.
– Почему?
– Мастерскую разграбили. Боснийские твари. Я достал нескольких из отцовского ружья, но патронов было слишком мало. Вам правда понравился медальон?
– Он не может не нравиться.
– Тогда держите.
Бросив руль на скорости в запрещенные семьдесят километров, Слободан стягивает с себя медальон и надевает его мне на шею. Пальцы юноши горячи, как угли, а серебряный брусок, напротив, прохладен. Сходные ощущения от прикосновения металла я испытала не так давно – когда на моих запястьях щелкнули наручники, а один из представителей марокканской gendarmerie зачитал мне права.
– Боюсь, я не могу принять ваш подарок, Слободан…
– Почему?
– Это же память о брате.
– Мерседес сентиментальна?
– Нет, но…
– Пустяки. Поверьте, случаются ситуации, когда от памяти хочется отделаться. И чем скорее, тем лучше.
– Вы правы. – Впервые я смотрю на Слободана если не с симпатией, то с глубоким пониманием.
– Пожелание счастья. Мерседес! Пожелание счастья! – Слободан жмет на клаксон и (прямо на середине перекрестка) ударяет по газам.
Кажется, я совершила непростительную глупость, когда позволила психопату набросить на себя удавку – именно так это и выглядит, именно этого я и жду: черный шнурок легко стянуть под горлом, кожа посинеет, и через три-пять секунд наступит асфиксия.
– Пожелание счастья, Мерседес. – Синие сербские глаза становятся совсем прозрачными, а в сербском голосе явственно слышатся интимные нотки.
– С этим у меня все в порядке.
– У меня тоже. Я счастлив, что познакомился с вами, Мерседес.
Я совершила непростительную глупость много раньше – когда согласилась на встречу со Слободаном, теперь он от меня не отстанет.
О семидесяти километрах можно забыть, мы движемся едва ли на тридцати: из-за плотного движения мост Бир-Хаким все откладывается и откладывается. Слободан использует это обстоятельство на полную катушку: я уже успела прослушать курс лекций о ювелирном деле, которым занимался его брат, и о том, что обрабатывать серебро намного сложнее, чем золото, и о том, что сам Слободан никогда не стремился подражать старшему брату, в число его кумиров Душан не входил.