– Не мешало бы.
– Мне показалось, вы бежали…
– Шла быстрым шагом.
– Так не терпелось покинуть наше заведение? – Бармен не может удержаться от шпильки, да и плевать, в моих коротко остриженных волосах ни одна шпилька надолго не застрянет.
– С чего вы взяли? Вовсе нет.
– Мне нужно поговорить с вами.
– О чем?
– Не здесь.
Не-Шон больше не называет меня красоткой, странно.
– А что, собственно, случилось?
– Идемте.
– Никуда я не пойду.
– Это касается вашего друга. Идемте.
– Но…
– Франсуа – ваш друг, я правильно понял?..
Разве не этого я хотела? Узнать о Фрэнки больше, чем знала до сих пор. Узнать о нем и о его жизни что-то, что могло бы объяснить его смерть. Разве не ради этого я вообще приехала сюда? Да, возможно. Но сейчас, в темноте коридора, тема Франсуа Пеллетье вовсе не кажется мне настолько актуальной, чтобы идти неизвестно куда, неизвестно зачем, с человеком, которого я совершенно не знаю. И вовсе не Фрэнки был причиной моего визита в «Cannoe Rose» – я здесь только потому, что нашла спички в ее – ее! – сумке. А до остального (до остальных) мне нет никакого дела.
Не-Шон так не думает, он и не собирается выпускать меня из рук.
– Франсуа – ваш друг?
– Мне сложно назвать его другом…
– Идемте.
– Мы возвращаемся? – Голос мой предательски дрожит.
– Нет. В баре мы не сможем поговорить.
– Ничего, что вы оставили его без присмотра?
– Там есть кому побеспокоиться о клиентах, не волнуйтесь.
– Я и не волнуюсь. Это же ваш бар, не мой.
Малодушие – вот чего хотелось бы избежать. Я не должна впадать в панику, в конце концов, ничего страшного не произошло, не-Шон просто хочет поговорить.
Просто. Поговорить.
Несмотря на уверения бармена, мы все же возвращаемся. Не в сам бар – в конец коридора, за хлопающие, как в американском салуне, дверцы арки; «toujours»47 написано на обеих половинках масляной краской, раньше надпись не бросалась в глаза, ее тайный смысл – во множестве смыслов или в полном их отсутствии: всегда открыто, всегда вам рады, всегда готовы начистить вам морду, всегда готовы смешать вас с дерьмом; вы подохнете, а мы будем существовать всегда; выяснять у не-Шона, какое из определений соответствует действительности «Саппое Rose», я не рискну.
Себе дороже.
Факелы на стенах – несомненная фишка бара, такая же бессмысленная и также ни с чем не вяжущаяся, как и аквариум, как и допотопный музыкальный автомат, как дешевые китайские фонарики, пол в шахматную клетку, пластиковые столы и громоздкая стойка в викторианском стиле.
В стиле, в стиле, в стиле…
Стиля – вот чего не хватает «Саппое Rose», и как только я раньше не сообразила! Наскоро сочиненная яичница-глазунья – и та выглядит более стильной, чем хваленый бар-кочевник. Зал ожидания любого из вокзалов – и тот выглядит более предпочтительным. Трудно поверить, что о «Саппое Rose» слагались легенды, что здесь совершались преступления из-за страсти, встречались тайные агенты, и звенели своими колокольчиками еще не состарившиеся хиппи, и вовсю шла торговля героином. Миф может быть каким угодно, но быть не стильным он не имеет права. Иначе – это не миф. И бармен соврал мне и продолжает врать.
Живенькие мысли.
Впрочем, я могу думать о чем угодно – и о том, почему очередь в мужской туалет всегда намного короче, чем в женский, например; все эти ухищрения призваны отвлечь меня от того, что должно произойти в самое ближайшее время.
Я по-прежнему опасаюсь не-Шона.
А факелы – не так уж они просты, как кажется на первый взгляд. И не так уж бессмысленны. Мерцание огня и тени, которые он отбрасывает, делают рельеф стен прихотливым и постоянно меняющимся, в его складках можно спрятать все что угодно. Не-Шон прикладывает ладонь к поверхности, и в стене тотчас же образуется дыра, или, точнее, проем правильной формы: эта дверь ведет в недра бара, в его изнанку, где мы можем спокойно поговорить о Фрэнки.
– Еще один вход? – интересуюсь я. – Для избранных?
– Для персонала, – поправляет не-Шон. – Очень удобно.
– И очень конспиративно.
– Бросьте. «Cannoe Rose» – законопослушное заведение. Террористов мы не укрываем, наркотики не храним и исправно платим все налоги. Прошу.
Мои страхи и правда нелепы: за крошечным темным предбанником следует ярко освещенная и довольно чистенькая кухня – на ней орудуют двое арабов в белых легких куртках. Я киваю арабам головой, но мой приветственный жест так и остается незамеченным.
– Сюда.
Не-Шон распахивает еще одну дверь, и мы оказываемся в крошечной каморке с открытым настежь окном, забранным решеткой. Размеры каморки никоим образом не соответствуют ее обстановке: массивное антикварное бюро, диван с резной спинкой, кабинетное кресло из красного дерева, медная курительница, медный сундук, легкая китайская ширма и две картины в рамах. На то чтобы изучить экзотические безделушки, которыми заставлены бюро и диванная полка, потребовалось бы довольно продолжительное время.
– Присаживайтесь. – Бармен указывает на кресло.
– Разговор будет долгим?
– Как получится.
Я устраиваюсь в кресле (оказавшемся довольно жестким), не-Шон оккупировал диван. Несколько минут проходят в молчании: не-Шон достает из нагрудного кармана огрызок сигары и довольно долго раскуривает ее.
– Не возражаете? – спрашивает он, выпустив в потолок первую струю вонючего сизого дыма.
– А что бы это изменило?
– Ничего.
– Я вас слушаю.
– Это я вас слушаю.
Мне нечего сказать странному бармену. Или лучше назвать его эксцентричным барменом или барменом себе на уме?..
– Это Пикассо. – Не-Шон указывает сигарой на одну из картин. – Подлинник.
– Подарен заведению самим автором в незапамятные времена, разумеется? Хотите продать его мне?
– Вы забавная. Но я заговорил о подлинниках, потому что это тоже подлинник…
Пикассо не волнует меня ни в каком виде, будь то музейный холст или копия, отпечатанная на газетной бумаге. Пикассо не волнует меня – чего не скажешь о фотографии, которую протянул мне не-Шон. Для того чтобы взять ее с бюро, ему не понадобилось даже подниматься – так сужено пространство комнаты.
Главные действующие лица снимка – сам не-Шон и… и Фрэнки.
Франсуа Пеллетье, каким я запомнила его по Эс-Суэйре. По отелю Доминика, по ресторанчику средиземноморской кухни «Ла Скала», по рассказу о взрыве в лондонском автобусе; по заднице, затянутой в водонепроницаемый костюм для серфинга, по перерезанному горлу… нет-нет, лучше не вспоминать об этом, тем более что на фотографии Фрэнки
жив,
здоров,
улыбчив,
полон оптимизма,
совсем как mr.Тилле, герой другого снимка. На этом же – царят не-Шон и Фрэнки, стоящие в обнимку, с одинаковыми открытыми улыбками, в одинаковых шелковых рубашках (снимок сделан летом, судя по буйной зелени кустарников на заднем плане), короли общепита, короли океана, короли граффити, музыкальных автоматов и многих других вещей, о которых я не имею ни малейшего представления.
Иногда убивают и королей.
Я уже знаю об этом, но знает ли об этом не-Шон, сменивший шелковую рубашку на рубашку из вельвета?..
– Что скажете?
– Это и есть Франсуа. Мой друг. – С самого начала я была слишком опрометчива в определениях, но отступать поздно. Уже поздно.
– Да. Это и есть Франсуа. Мой друг.
У не-Шона, безусловно, гораздо больше оснований считать Фрэнки своим другом, вот и фотография это подтверждает, а что могу предъявить я? Регистрационный листок из отеля «Sous Le del de Paris», вечер под аккомпанемент арабского двойника Брайана Адамса? сбивчивую повестушку о телефонном звонке («estoy en la mierda!» – ей не поверил даже марокканский следователь) – а еще я могу предъявить смерть Фрэнки, хотя смерть еще никого не делала друзьями.
Любовниками – да (привет тебе, студентик Мишель, где бы ты сейчас ни оказался!) – но не друзьями.
– И давно вы знакомы с Франсуа? – задает не-Шон самый обычный вопрос.
– Скажем, к друзьям детства его явно не отнесешь. И к друзьям юности тоже, – отвечаю я ему таким же обыденным тоном. – В том смысле, что мы познакомились не так давно.
– И он не рассказывал обо мне?
– Опосредованно.
– Что значит – опосредованно?
– Я здесь и, следовательно, была наслышана о существовании этого бара…
– Вы могли узнать о нем из любого другого источника.
– Но узнала от Фрэнки. И он же подарил мне ваши фирменные спички. Вы сами видели.
– Да… Видел.
– Фрэнки – занятный тип. Много распространялся насчет своих подвигов на ниве сейфов, сыров и сухих строительных смесей. А еще он был диджеем на Ибице. И едва не завербовался в иностранный легион.
– Он любит этим прихвастнуть перед девушками. Откуда вы приехали?
Тон бармена нисколько не изменился, изменилась обстановка вокруг: вещи, до этого предоставленные сами себе, сжимают кольцо вокруг кресла, в котором я так неосмотрительно угнездилась. О том, чтобы подняться, не задев курительницу или сундук, не опрокинув ширму, не может быть и речи. И само кресло превратилось в ловушку – оторвать руку от подлокотника можно, лишь напрягая все силы. Но если словесная экзекуция продолжится теми же темпами – в скором времени и максимального напряжения сил будет недостаточно.
Малодушие – вот чего бы хотелось избежать.
– Откуда?..
– Вы ведь не француженка?
– Нет. Я – русская, но последние несколько лет прожила в Марокко.
– Так вы приехали сюда из Марокко?
– Ну… да.
– И когда?
– Это допрос?
– Нет. Мы просто беседуем.
– Вы пригласили меня поговорить о Фрэнки, но почему-то мы говорим только обо мне.
– Это естественно, вы ведь друзья, не так ли?.. Так когда вы познакомились с Фрэнки? И главное – где?
«Когда» и «где» охватывают королевство Марокко с флангов; стрела «когда» и стрела «где» направлены на его атлантическое побережье, их острия смыкаются в маленькой точке на карте – Эс-Суэйра, население городка (от грудных младенцев до дряхлых стариков) не самый вместительный бар «Cannoe Rose» переварил бы за несколько недель, что известно об Эс-Суэйре не-Шону? И знает ли он вообще о ее существовании?
– Помнится, вы употребляли словечко «давно». – На помощь это не похоже; скорее бармен решил утопить меня окончательно.
– Разве?
– Употребляли. Вы давно не виделись с Франсуа, он ваш давний друг и все такое.
– И что из того?
– А то, что Франсуа никогда не упоминал о вас.
– А должен был?
– Он никогда не упоминал, что знаком с русской.
– Знакомство с русской – из ряда вон выходящее событие?
– Неординарное.
– Я не говорила ему, что я – русская…
Я больше не контролирую ситуацию – и все из-за маленькой ошибки, которая может привести к непредсказуемым последствиям. Отвлекшись на вещи в каморке, убаюканная монотонным голосом бармена, я – совершенно машинально – сказала правду о себе. Русская из Марокко, уличенная в акценте и еще бог знает в чем. Все было бы по-другому, представься я испанкой из Нюрнберга, ну что я за дура!.. Об испанку из Нюрнберга бармен обломал бы себе все зубы. Испанке из Нюрнберга все сходит с рук, чего стоила одна встреча с отмороженным сопляком Слободаном! Мы расстались, довольные друг другом, но в случае с барменом исход встречи вовсе не выглядит таким уж безмятежным.
– …Не говорили?
– Нет.
– Вы познакомились в Марокко?
– Допустим.
– Но Франсуа никогда не был в Марокко.
– Если он ваш друг, – я стараюсь сохранять спокойствие, – тогда вы должны знать, что он был в Марокко…
– …Он не был там до самого последнего времени. Он уехал туда совсем недавно. И месяца не прошло.
– Я знаю.
– И я думаю – с ним случилось несчастье.
Не-Шон говорит это не для меня, скорее – для себя, перекатывая во рту потухшую сигару, – грустную сигару в грустном рту, его глаза тоже грустны, в их глубине мерцают слова всех самых грустных песен на свете.
– С ним случилось несчастье, ведь так? Случилось самое худшее. Иначе вас не было бы здесь.
– Боюсь, что да. Мне очень жаль.
Я бы могла прикоснуться к локтю бармена, положить руку ему на плечо – и это было бы самым естественным проявлением чувств. До сих пор мы просто водили друг друга за нос, стараясь выведать главное окольными путями, но теперь все изменилось, и я не заметила – когда. И не поняла – почему. От не-Шона не исходит никакой опасности, хотя иногда убивают не только королей, но и гонцов, принесших дурные вести.
Ничего подобного мне не грозит, не-Шон пережил возможную кончину Фрэнки задолго до того, как я появилась в «Cannoe Rose».
– Дайте-ка сюда вашу монету.
Это не просьба – требование, ему невозможно не подчиниться, монета, монета… Какую монету имеет в виду бармен? Уж точно не мелочевку, которую я выгребала из карманов, такой мелочевки полно в любом другом кармане, в любом другом портмоне, на дне любого другого рюкзака. Разница в рисунке, диаметре и номинале настолько незначительна, что никогда не бросится в глаза. Какую монету имеет в виду бармен?
Отличную от других.
У меня есть только одна, отличная от других монета, и не-Шон уже видел ее на стойке. И теперь хочет видеть еще. Ладно. Вытащив единственный в своем роде нумизматический раритет, поднятый со дна Атлантики, я протягиваю его бармену. Несколько секундой изучает лошадь, иероглифы и квадратную дырку посередине, подбрасывая их на ладони и даже прибегнув к помощи лупы.
– Что скажете? – спрашиваю я.
– Да. Это она.
Мне требуется немало сил, чтобы скрыть удивление (до этого все они уходили на борьбу с подлокотниками кресла), – позеленевший медный кружок, выловленный марокканским рыбаком за тысячу километров отсюда, не может иметь ничего общего с этим местом, с этим человеком или с каким-нибудь другим человеком, кроме меня, Ясина или (возможно) Доминика. Несмотря на годы, прожитые в одной из стран Магриба, несмотря на подобие дружбы с заядлым иллюзионистом Ясином, я не верю в мистику и уж тем более – в магические совпадения, изменяющие судьбу. Должно быть и другое объяснение происходящему.
– Почему вы не показали ее сразу?
– Ждала подходящей минуты.
– Что произошло с Фрэнки?
– Его убили.
– Что ж, он понимал, на что идет. Он и отправлялся туда один, на свой страх и риск…
– Не один, – осторожно поправляю я. – Я была с ним.
– Да, простите. Не один.
Не-Шон надолго погружается в молчание. Я не уверена, что его слова были подобраны верно и что мои слова были подобраны верно, но молчание все расставляет по местам: этот мужчина стоически переживает гибель друга. А эта женщина полна сочувствия и сострадания к нему.
– Вы та самая девушка, которая работала с Франсуа на последнем задании? – Он нарушает гнетущую паузу первым. Задание – как удивительно! Будучи в Марокко, Фрэнки выполнял какое-то неведомое мне задание, но чьи интересы он представлял? Самое правильное – набраться терпения, истина может всплыть в любой момент.
Если уж друг Фрэнки решился поговорить со мной.
– Я – тот самый человек, который был рядом с Франсуа в Марокко.
– Он… погиб там?
– Да.
– Этим делом занимается марокканская полиция?
– Да.
– Убийц конечно же найти не удалось?
– Нет.
Марокканская полиция, занимающаяся делом Франсуа Пеллетье, думает совсем по-другому. Она уверена, что убийство совершила я, и мой побег лишь сделал эту уверенность железобетонной. Но доносить на себя другу покойного Фрэнки я не собираюсь. Не потому, что не-Шон тотчас же присоединится в своих подозрениях к следователю из Марокко, нет. Скорее, он примет мою сторону, как поступил бы любой незашоренный, обладающий известной рассудительностью и гибкостью ума человек. Впрочем, и обыкновенного здравого смысла было бы достаточно, чтобы понять: виновный в убийстве никогда бы не сунулся сюда и не стал бы искать связи Фрэнки и связь с Фрэнки, пусть даже и мертвым. И все равно – я ничего не скажу не-Шону, хотя он и обладает всеми вышеперечисленными качествами, – просто потому, что сам рассказ занял бы слишком много времени. И (по его окончании) я бы уже не была девушкой, которая работала с Франсуа на последнем задании; девушкой, которой можно доверять; девушкой, посвященной в тайну; девушкой, знающей секрет. Я бы снова стала той, кем была всегда, – мало кому интересной русской из Марокко, бесцельно проживающей скучную жизнь в ожидании такой же скучной смерти.