— Как дела, монстры? — приветствовал он их.
Тим поднял руку и помахал ею, не оборачиваясь. Нэнси быстренько поднялась на колено, чтобы поцеловать его.
Он кивнул на телевизор: «Что вы смотрите?»
— Да просто паршивый вестерн, — пискнул Тим. — Мы ждем того, что будет после.
— Они покажут часовую программу о премьере новой картины с Шэрон Филдс «Королевская шлюха» в кинотеатре Граумана. Там будет сама Шэрон Филдс, — добавила Нэнси.
— Она сексуальная, — заметил Тим, не отрываясь от телеэкрана.
— Она нравится мне больше всех на свете, — добавила Нэнси.
Йост присел на краешек обшарпанного капитанского кресла и, дымя сигарой, вдруг вспомнил безумную встречу в баре Всеамериканского Кегельбан-Эмпориума прошлым вечером.
Рискни он повторить это кому-нибудь, они решат, что он это выдумал.
Этот чокнутый писатель-мальчишка Адам Мэлон, самодеятельный эксперт по Шэрон Филдс со своей чудо-схемой похищения и гарантии того, что она не будет против… В голове у него промелькнул образ молодой Гейл Ливингстон, сидящей с задранными вверх ногами, с гладкими ляжками и дразнящей полоской трусиков. Вдруг образ Гейл потускнел и сменился образом Шэрон Филдс, актрисы с самым прекрасным и вызывающим телом на свете; вот она сидит напротив, задрав и раздвинув ноги, приоткрывая то, что между ними.
Прошлой ночью тот задумчивый паренек, Мэлон, приблизил к нему своими хитросплетенными фантазиями Шэрон Филдс на реальное расстояние. Эх, есть же в нашем городке настоящие психи!
Но образ Шэрон Филдс задержался в его мозгу.
Способна ли хоть какая-нибудь красотка когда-нибудь выглядеть в жизни так же, как на экране? Интересно, какова на самом деле Шэрон Филдс? Неужели она столь же роскошна, как представляют ее в картинах или на фотографиях? Сомнительно. Так не бывает. Но все же, судя по известности и обожанию, что-то в ней должно быть.
— Когда начнется премьера? — спросил он у детей.
Тим поднял свои космонавтские часы:
— Через десять минут.
Йост поднялся на ноги:
— Смотрите на здоровье, но после этого — сразу в постель.
Он отправился на кухню. Элинор, стоя к нему спиной, складывала в стопку тарелки. Он подошел сзади и поцеловал ее в щеку.
— Милая, я только что вспомнил. Мне нужно выйти на час-другой. Я не задержусь.
— Ты едва пришел домой. Куда же теперь направляешься?
— Вернусь в контору. Нужно выкопать кое-какие бумаги, которые я забыл захватить с собой. Придется поработать над спецпрограммой, которую я подсуну новому клиенту утром. Сделка может принести барыш.
Элинор казалась слегка раздраженной.
— Ну почему ты не можешь быть как другие мужчины? Они-то находят себе занятие помимо работы. Имеем мы вообще хоть какое-то личное время?
— Такова жизнь, — сказал он. — Если мне удастся провернуть несколько таких дел, мы оба сможем чуть больше отдыхать. Ты знаешь, что я делаю это не только ради себя.
— Знаю, знаю. Ты делаешь это для нас. Смотри, не засидись на всю ночь.
— Только в контору и обратно, — пообещал он.
Йост пошел к шкафу за своим пиджаком. Движение на автостраде небольшое, и он доберется до Голливуда минут за двадцать.
Он был уверен, что успеет увидеть ее собственной персоной.
В тот же вторник, в полседьмого вечера, Лео Бруннер все еще работал в уголке частной конторы Фрэнки Руффало, помещающейся над популярным клубом Фрэнки, названном «День Рождения» и находящемся в западном Голливуде.
«День Рождения», предлагающий членам клуба завтраки, обеды, коктейли и постоянные развлечения, сопровождаемые «комбо» из трех человек и целой труппой танцовщиц «без верха» и «без низа», был излюбленной и непревзойденной бухгалтерской «точкой» Лео Бруннера. Бруннер предвкушал свой ежемесячный визит сюда для проверки входящих и выплачиваемых счетов в бухгалтерском журнале Руффало задолго и с растущим волнением.
В качестве дипломированного общественного бухгалтера Лео Бруннер вел дела небольшого масштаба, и клиенты его находились в рамках скромного дохода. В основном Бруннер работал в двухкомнатной конторе с одной помощницей на третьем этаже унылого, грязноватого здания, расположенного в районе Вестерн-авеню. Сидя в своей конторе перед пишущей машинкой и счетным компьютеризированным устройством (без которого он чувствовал себя как без рук), Бруннер занимался бумажной работой — готовил и отправлял ежегодные отчеты, запросы покупателям или кредиторам своих клиентов, предложения и рекомендации по представляемому им бизнесу и прочим. Больше всего в его профессии Лео нравилась часть работы, требующая посещений фирм клиентов и проверки документов у клиента «на дому». Но даже эти визиты не доставляли слишком большого удовольствия, не считая ежемесячного посещения лихого частного клуба Фрэнки Руффало.
Несколько раз, покидая клуб и спускаясь по лестнице к заднему выходу, Бруннер задерживался на минутку, чтобы посмотреть на выступление обнаженных девушек Руффало. Иногда танцевала лишь одна девушка, но бывало, что они выстраивали целый ряд. Девушки всегда были молоденькие, симпатичные и ужасно фигуристые. Они выходили «без верха», начинали покачиваться и вращаться под музыку и на половине своего номера скидывали трусики или короткие юбочки, полностью обнажая себя спереди и сзади. У Бруннера не было возможности наблюдать за ними вблизи, как делали завсегдатаи — девушки танцевали, двигаясь со сцены на выдающуюся в центр клуба платформу, — но они возбуждали его даже на расстоянии.
В этот вечер Лео согнулся над вторым столом, стоявшим за резным столом Руффало, и карандаш его бегал по счетам в журналах, но мысли то и дело уносились прочь, не давая сосредоточиться. Сквозь закрытую дверь он слышал доносящуюся снизу музыку и слабый гул разговора, перемежаемый взрывами хохота и аплодисментами, и поэтому ему трудно было держать в голове цифры дебетов и кредитов, расплывающиеся и разбегающиеся прямо на глазах.
Сегодня работа заняла у него почти вдвое больше времени, но, займись ею серьезно, он закончил бы ее минут за двадцать. Почему-то Лео не смог справиться с бухгалтерскими книгами в обычной эффективной манере; наконец он откинулся в скрипучем крутящемся кресле и попытался разобраться, что с ним происходит.
Пригладив щетку седеющих волос вокруг голой макушки, он снял очки в металлической оправе, давая усталым глазам отдых, и непроизвольно заглянул внутрь себя, подводя «ревизию» своим мыслям. Быть может, начинает сказываться возраст? Ему было пятьдесят два, и тридцать два из них он был женат на одной женщине, не имея детей. Но вряд ли дело только в возрасте и физической форме, потому что из-за малоподвижной работы Бруннер всегда следил за своим весом. Ростом он был пять футов и девять дюймов и весил вполне подходяще — 155 фунтов. В течение многих лет он каждое утро делал упражнения, чтобы держаться в форме. Регулярно питался органической, здоровой пищей и йогуртом. Бруннер сомневался, что на него действовал возраст или физическая пригодность. Множество мужчин его возраста, о которых он читал, были великолепными любовниками и пользовались успехом у молодых женщин.
Размышляя о своем положении, он наткнулся вдруг на причину своего беспокойства. Его сосредоточению явно мешало определенное им сейчас чувство, а по сути, два негативных ощущения: одно — отвращение, другое — жалость к себе. Бруннер был мягким человеком, спокойным и скромным, лишенным чувства зависти или ревности. Он никогда не считал себя способным на отвращение к чему-либо или кому-либо. И все же отвращение таилось в нем словно подвижная язва и он понимал, что испытывает его не к чему-то конкретному, а просто к самой жизни, рассматривающей его в качестве необходимости, а не в качестве ценной величины. Жизнь списала его со счета и прошла мимо, в то время как в зале клуба сидели мужчины его возраста и старше, с распухшими бумажниками, ничем не обремененные и глазели за коктейлями на обнаженных роскошных девиц, иногда приглашая их к столу, а потом и в постель, считая подобные развлечения само собой разумеющимися для людей, способных за них заплатить.
Он испытывал отвращение к несправедливости, с которой некий Творец или Космическая Сила наделили большинство людей возможностями и правами получать удовольствие, а меньшинству, вроде него, достались ограниченные возможности и право быть рабочими лошадками с положенным им ничтожным минимумом гедонистских благ. В этом было ужасное неравенство, и, да, он ненавидел подобную несправедливость…
Выудив из кармана пиджака пакетик соевых бобов, которые он всегда держал при себе, Бруннер вскрыл его, бросил несколько бобов в рот и углубился в дальнейшие размышления о своем явно упадочническом состоянии духа.
В настроении преобладала жалость к себе.
Он сделал ошибку давным-давно, когда ему было двадцать два, и до сих пор расплачивался за нее. Ему хотелось взвалить вину на Тельму, но он понимал, что винить ее нет резону. Выбор принадлежал ему, хотя его вины здесь также не было. Он был жертвой прошлого, жертвой родителей, которые его не любили, и воспитания без любви, а таких жертв было множество, и поэтому, когда он влюбился в Тельму в свой выпускной год в университете в Санта-Кларе, а та полюбила его в ответ как не любил никто, он ухватился за шанс обладать хоть кем-то, кому он не был безразличен.
Он собирался стать адвокатом, был пригоден к этой профессии и планировал заняться ею серьезно. Фактически, его заявление на прием в колледж права в Денверском университете уже было принято. Но вместо этого он женился на Тельме, и, когда она забеременела, он должным образом гордился ее зависимостью от него, чувствуя ответственность перед нею и нерожденным ребенком. Самое меньшее, чем он был обязан им двоим, — это приличным доходом. Поэтому он оставил колледж права, снизил свои амбиции и решил остановиться на профессии дипломированного общественного бухгалтера в качестве достойного родственника «праву». Посещая вечернюю школу, он завершил 45-семестровые курсы, необходимые, по калифорнийскому закону, для подачи заявления в Государственное бухгалтерское управление для сдачи экзаменов. Он с успехом сдал их в Сан-Диего и стал новоиспеченным ДОБом. Тем временем их ребенок родился преждевременно, мертворожденным и Тельма навсегда лишилась возможности иметь детей.
Проработав три года служащим фирмы менеджмента в Беверли-Хиллз — фирмы слишком большой, чтобы предложить возможность продвижения, и слишком могучей для его пораженческого менталитета, — он открыл собственное дело, работая на дому, с Тельмой в качестве секретарши. Наконец, мечтая о славе, он открыл собственную контору, ту самую дыру, в которой и просидел все эти годы.
Дело не оправдало себя, по крайней мере его надежд, и он это теперь понял. В его профессии были люди, не превосходившие его опытом, но добравшиеся до «вершины». У них были знаменитые клиенты, важные фирмы и собственные многокомнатные роскошные конторы.
Лео Бруннер так и не смог добиться успеха таким способом. По-видимому, в характере у него недоставало качеств торговца и игрока. У него не было надлежащей хватки или стиля. Ему предназначено было быть не легендой, а «номером», причем близким к нулю. Говоря точнее, он являлся лишь человеком-арифмометром, калькулятором, способным ходить и говорить. Он успокоился на достигнутом и даже испытывал чувство удовлетворения, занимаясь прозаическим трудом. Он делал расчеты для мясного рынка, компании грузоперевозок, маленькой игрушечной фабрики, лоточной торговли гамбургерами и лавки органических продуктов (где ему, разрешено было приобретать продукты по оптовым ценам).
Бухгалтерская работа для клуба Руффало досталась ему случайно, по рекомендации одного из деловых клиентов, входивших в клуб. Когда на владельца наваливались полиция нравов и следователи, вынюхивающие «непристойности», Руффало нуждался в консервативном, незаметном бухгалтере, способном быстренько привести в порядок его счета на тот случай, если полиция попытается использовать налоговую службу, чтобы закрыть его заведение. Бруннер идеально отвечал этим запросам и был нанят незамедлительно.
Теперь Бруннер чувствовал, что качества, тормозящие его продвижение в роли ДОБа, могли бы помочь, будь он юристом. Общественная бухгалтерия — серая профессия, и, будь ты серой личностью, ты вписываешься в нее и становишься невидимым. Но юрисдикция — профессия яркая и престижная сама по себе, поэтому ее пестрота делает тебя более честным и уважаемым, а следовательно, дает шансы на успех. Решись он тогда заняться правом — и путь наверх был бы обеспечен. Сегодня он был бы богатым и процветающим. Тогда он посиживал бы внизу, за кольцевым столом «Дня Рождения», попивая шампанское и прожигая жизнь, вместо того чтобы гнездиться в безликой, унылой конторе.
Все это его давнишняя промашка, в которой он никого не винил. Впрочем, его сосед и лучший друг Пармали, из Шевиот-Хиллз, оказавшийся в таком же переплете, винил в этом кое-что иное. Пармали любил поговаривать, что оба они, оставив школу юрисдикции ради ранних женитьб, оказались жертвами моральных условностей своего времени. Ведь тогда следовало жениться на девушке, если тебе хотелось заняться с ней сексом. Так что Пармали и Бруннер отказались от карьеры и будущего ради секса. Живи они юношами сейчас, положение могло измениться. Они бы не чувствовали себя обязанными жениться ради того, чтобы переспать со своими девушками. Оба смогли бы следовать избранным карьерам и иметь свободный от чувства вины секс.
А теперь наш Бруннер — мелкий бухгалтер без будущего, а Пармали застрял агентом налоговой службы на двадцать лет без единого шанса на повышение. Как печально все это…
Лео Бруннер со вздохом нацепил очки на переносицу острого носа, сгорбился на крутящемся стуле и приготовился возобновить и (как можно) быстрее закончить работу.
Не успел он взять карандаш, как дверь конторы распахнулась и в комнату ворвался Фрэнки Руффало. Бруннер открыл было рот, чтобы поздороваться, но хозяин, не обращая на него внимания, устремился к своему столу. Руффало был маленьким, смуглым человечком, с глазами-бусинками и тонкими усиками; он всегда был в новом и дорогом прикиде, наподобие широченного галстука, замшевой куртки и слаксов, в которых щеголял сейчас. Для столь удачливого предпринимателя он был на удивление молод, Бруннер дал бы ему немногим больше тридцати.
Стянув с плеч модную куртку без карманов, Руффало швырнул ее на диван и только тут заметил, что не один в комнате.
— А, Зиг сказал мне, что вы здесь. Я думал, вы уже закончили и ушли.
— Там оказалась порядочная заминка, мистер Руффало. Я смогу уйти через полчаса.
— Да ладно, что там. Оставайтесь на месте и делайте вашу работу. А у меня другая забота: сбежала одна из моих лучших девчонок. Придется быстро устроить просмотр для замены.
— Я мог бы перейти в другую…
— Не-е. Оставайтесь. Вы не помешаете. Никто вас не заметит.
Бруннер не мог поверить, что никто его не заметит.
— Право же, мистер Руффало, если вы устраиваете просмотр девушек, вам наверное хотелось бы делать это наедине с…
— Говорю вам, останьтесь, — грубо перебил хозяин. — Бога ради, Лео, вам что, письменный приказ нужен? Простите меня, но быть с вами в комнате все равно что быть одному. Это комплимент. Так что продолжайте работать.
Для Бруннера это отнюдь не было комплиментом, и он обиженно склонился над журналом. Обычно он не воспринимал ежедневные посягательства на свое чувство достоинства. Он давно уже смирился с ролью ничтожества, узора на обоях. Но сегодня его нервы были обнажены и замечание Руффало задело его за живое. Он попытался было возобновить проверку, но ходьба Руффало и разговор не давали сосредоточиться.
Руффало поднял телефонную трубку и позвонил вниз, в артистическую уборную: «Алло, Зиг? Сколько их пришло? — Пауза. — Отлично, живенько пошли сюда троих».
Положив трубку, хозяин походил туда-сюда, затем открыл дверь и высунул голову:
— Так, девочки, шевелите-ка своими толстыми задницами. Быстро сюда…
Бруннер, с занесенным над журналом карандашом, замер и впился глазами в дверь.