Калерия следила за мимикой своего мужа. Она не могла понять: шутит он или говорит совсем серьезно?
– Я знаю, что ты порядочный и благородный. Именно поэтому я хочу сама освободить тебя от обязательств. А я уж как-нибудь выкарабкаюсь…
– Вот когда выкарабкаешься, тогда и поговорим! – отрезал капитан Дробышев и поднялся. – Только ты быстрей выкарабкивайся, пока я в автономку не ушел. А то уйдем к берегам Африки, найду там себе туземку. Ты опомнишься, да поздно будет.
Теперь он шутил, она понимала и даже была благодарна за шутки, за терпение. Но пока не могла выполнить его единственную просьбу – выкарабкаться из собственной депрессии.
После телефонного разговора с дочерью Татьяна Ивановна места себе не находила. Сначала она все стояла и смотрела беспомощно на телефон, словно он мог зазвонить и исправить то, что она только что услышала. Потом, убедившись, что от аппарата ждать больше нечего, Татьяна Ивановна побрела в спальню, но находиться там не смогла, вышла и села на диван в гостиной.
Лиза стояла на табуретке, протирала листья фикуса и с тревогой наблюдала за хозяйкой.
– Ну, что там, у Лерочки? – наконец не выдержала она и слезла с табуретки. – Когда в отпуск-то ждать? Что, иль не приедут?
Она нарочно задавала много вопросов, чтобы хозяйка ответила хотя бы на один. А то, бывает, задашь ей вопрос, а она молчит, будто и не слышала. Вообще Лиза последнее время стала тревожиться за хозяйку. Задумываться та стала. Тосковать вроде как. Сядет, обложится фотоальбомами старыми и перебирает снимки. А потом молчит весь вечер. Раньше все по портнихам бегала, прически наводила, магазины любила, а теперь…
– А? – вынырнула Татьяна Ивановна из своих дум. Вопросы домработницы дошли до нее с опозданием. – Лера потеряла ребенка.
– Бог ты мой! – вырвалось у Лизы, и она невольно опустилась на табуретку. – Да что ж это за напасть? Да как же она не убереглась, касатка наша? Да что же это?
У Лизы сразу слезы потекли. А Татьяна Ивановна сидела как каменная – плакать не могла. Известие придавило ее.
– Не надо было отпускать девочку в такую далищу! – причитала Лиза, крутя в руках тряпку. – Мыслимое ли дело, неделю ехать – не доехать! Нет бы под крылышком у мамы да у папы…
Лиза бы долго еще причитала, если бы не наткнулась на взгляд хозяйки. Это был такой взгляд, наткнувшись на который нельзя не замолчать.
– Вы бы, Татьяна Ивановна, в церковь сходили, – помолчав, посоветовала Лиза. – Свечку поставили, помолились за Лерочку-то.
– В церковь? – переспросила Татьяна Ивановна, и Лизе показалось, что в лице хозяйки появилось легкое оживление. – В церковь можно. Только как же я пойду, Лиза? Петр Дмитриевич партийный, нельзя…
– Петр Дмитриевич партийный, а вы-то нет. Вы, Татьяна Ивановна, в нашей деревенской церкви небось крещенная?
– Да…
– Ну так и сходите. А Петру Дмитриевичу мы не скажем. Ему и без нас забот хватает. Он за армией должен смотреть. Армия-то у нас вона какая! Большая…
Церковь Татьяна Ивановна выбрала подальше от Москвы, от возможных встреч со знакомыми – на электричке поехала в Загорск. Стояла ранняя прозрачная осень, и храм издалека, с зеленого холма, показался ей сказочно красивым. Бело-голубой, в окружении подернутых желтым деревьев и прозрачного синего неба, он притягивал взор, затрагивая в душе незнакомые, спящие до поры струны.
Татьяна Ивановна достала из сумки косынку, повязала голову. Пошла с народом. Люди начинали креститься и кланяться от самых ворот. А она поймала себя на мысли, что не умеет и даже не знает – слева направо класть крест или же справа налево.
Слишком поспешно пересекла она монастырский двор и поднялась на крыльцо. Глядя, как это делает старушка, перекрестилась. В маленьком коридорчике при входе в церковь стоял монах в черной длинной рясе. Он что-то сказал, когда она вошла, но Татьяна Ивановна не поняла. Взглянула – у него было очень доброе выражение глаз. Он тепло улыбался ей как старой знакомой. Слегка отлегло от сердца. Она вежливо поздоровалась с монахом и вошла в церковь.
Шла служба. Откуда-то сверху лились голоса хора. Татьяна Ивановна не знала, куда встать, что сделать. Купила свечи, потому, что так делали другие, и подошла поближе к иконам. Она видела, что другие ставят свечи возле икон. А она не знала, куда поставить.
Деловитого вида бабушка хозяйничала возле икон – расставляла свечи. Убирала догоравшие, ставила новые. Она неодобрительно глянула на Татьяну Ивановну, когда та попыталась прочесть название иконы.
– Чего глядеть? Молиться надо! – проворчала бабулька. Татьяна Ивановна отошла. Она отодвинулась лишь от того места, где хозяйничала бабулька, но в глубине души согласилась: она действительно как бы и не имеет права находиться здесь. Никогда и нигде прежде она не испытывала подобного чувства. Раньше где бы она ни появлялась – на параде, на банкете, в театре или в гостинице дорогого курорта, – всюду чувствовала себя если не хозяйкой, то желанной гостьей.
Здесь же никто не знал ее, не хотел пожалеть. Здесь не считалось, что она жена генерала. В храме это было совсем не важно, как в бане. Только люди здесь были обнажены душой.
Татьяна Ивановна уже была близка к тому, чтобы выйти из церкви с досадой в душе. Но, отойдя в тень, она наткнулась взглядом на взгляд иконы. С иконы на нее смотрел грустный человек с добрыми глазами. Он выглядел не слишком старым. Может, возраста ее мужа. Его лицо обрамляли аккуратная маленькая, совсем белая бородка и такие же белые, зачесанные назад волосы.
Он смотрел прямо на нее, словно что-то спросить хотел.
Татьяна Ивановна в этот момент была уверена – человек с иконы хочет, чтобы она поговорила с ним.
Она утерла слезы и зажгла свечу. Поставила перед иконой.
– Виновата я, – тихо сказала Татьяна Ивановна, глядя прямо в глаза Николаю Чудотворцу. – Перед Богом виновата и перед дочерью своей. Извелась вся, не могу больше… Если бы можно было все вернуть!
Взгляд Чудотворца стал пытливым. Он словно хотел проникнуть в самую душу. У него были к ней вопросы, она догадалась.
– Я ведь хотела как лучше. Муж у меня в таких кругах… Люди дома бывают такие, что…
Осеклась, поняла – все не то. Человек с иконы смотрел на нее хоть и с состраданием, но и с осуждением тоже. Строго смотрел.
– Да, теперь-то я понимаю, что натворила. Дочку оставила без детей. Из-за меня она страдает, уверена. И нам с Петей наказание. Но как же теперь? Что же мне делать? Научи, добрый человек! Совсем я потерялась.
Долго беседовала Татьяна Ивановна с ликом Николая Чудотворца. Слезы текли, пламя свечей дрожало в глазах.
Вышла из церкви, не то чтобы облегчив душу, а скорее – с сознанием, что не одна она несет этот камень на душе. Вот теперь и еще кто-то знает. И этот кто-то, теперь она почти уверена, не оставит ее, подскажет что-нибудь, знак подаст.
Вернулась домой тихая, задумчивая, а там Лиза – вся в слезах. Из деревни телеграмму получили – Клава умерла.
– Пришла беда, открывай ворота! – причитала Лиза, укладывая вещи в чемодан. – Поеду, схороню тетку. Скажу последнее «прости»!
– Вместе поедем, – перебила Татьяна Ивановна. – Мне она тоже не чужая.
В деревне, среди похоронных хлопот ли, а может, на кладбище, когда Татьяна Ивановна бродила среди могилок своих земляков, созрело ее непростое решение.
Решение-то созрело, а плана не было. Татьяна Ивановна чувствовала, что уже не та, какой была восемнадцать лет назад, когда, полная сил и решимости, приехала забирать дочь из роддома.
Теперь, наедине с собой ли, с зеркалами, ее все чаще охватывала паника. От надвигающейся старости, от их с Петей одиночества, от груза вины и страха перед чем-то неизбежным, она стала чувствовать себя не столь уверенно, как раньше. Совсем не так, как раньше.
И вот вдвоем в Клавином доме они возились с Лизой весь день. Лиза все бормотала что-то, причитала, натыкаясь на знакомые ей Клавины вещи. А Татьяна Ивановна была вся в себе. Как натянутая струна внутри ее звенела – этот дом был сейчас для нее подобен открытой ране. Она все вспоминала, как Лерочка с животом стояла посреди этой комнаты, как Клава с Лизой ее собирали… Как такси сигналило во дворе…
И эти воспоминания хлестали, хлестали ее по самому сердцу. Так, стоя посреди Клавиной избы, неожиданно для Лизы, Татьяна Ивановна разрыдалась в голос. Голову обхватила, раскачивает себя из стороны в сторону. Лиза испугалась – не подозревала такой глубины родственных чувств хозяйки. Но с готовностью подхватила, запричитала:
– Ушла наша Клавонька, не спросяся…
«Не о Клаве я! – чуть было не сказала Татьяна Ивановна. – О своем я, Лиза. Тяжело у меня на сердце, мочи нет, как тяжело!»
Но смолчала, сдержалась, не открылась Лизе на этот раз.
А наутро, оставив Лизу в деревне, первым автобусом отправилась в город.
Взяла такси. Первым пунктом было то самое учреждение, куда она отвезла когда-то розовый конверт с ребенком.
С ухающим сердцем поднялась она по ступенькам. Несколько раз перечитала вывеску, не веря глазам. Здание теперь принадлежало какому-то тресту.
Вошла внутрь, но никто толком не смог объяснить, где теперь находится Дом ребенка.
Таксист оказался товарищем терпеливым и безропотно катал ее по городу в поисках нужного учреждения.
Когда они наконец нашли Дом ребенка, решимость Татьяны Ивановны потихоньку начала угасать. Она вдруг поняла: прошли годы, все изменилось. Все настолько изменилось, что надеяться на успех задуманного – безрассудство.
И все же женщина поднялась в приемную Дома ребенка и попросила проводить ее к заведующей.
Та оказалась дамой незлобной и выслушала сбивчивое объяснение Татьяны Ивановны без каких бы то ни было эмоций.
– Мы попробуем вам помочь, но сразу оговорюсь: десять лет назад в Доме ребенка был пожар. Документы сгорели. Учреждение после пожара сюда перевели. К тому же я работаю недавно. Прежняя заведующая переехала в другой город. Весь персонал поменялся…
Каждое слово заведующей открывало перед Татьяной Ивановной горькую правду: то, что она натворила восемнадцать лет назад, не исправить. Лерочкина судьба – цена за материнскую ошибку.
Секретарша повела Татьяну Ивановну в архив. Они долго рылись в оставшихся после пожара документах. Ничего. Ни одной бумажки с той памятной весны не сохранилось.
– Ну вы не опускайте руки, – подбодрила ее заведующая, когда узнала о безрезультатности поисков. – Путь наших воспитанников можно приблизительно обрисовать. У нас они находятся до шести лет. Затем детей распределяют или в детский дом, или в интернат. Это как кому повезет. Детские дома, конечно, по всей стране. Где места свободные есть, туда и отправляем. А интернаты в основном по области. Так что…
Вышла из этого учреждения Татьяна Ивановна совершенно подавленная.
В кармане лежал список детских домов и интернатов, принявших двенадцать лет назад курских сирот-шестилеток.
Куда идти? Первым в списке стоял интернат поселка Покровка.
До Покровки можно было добраться электричкой. Не раздумывая Татьяна Ивановна поехала на вокзал и села в электричку.
Вагон был полон. Ей все же удалось сесть. Она сразу погрузилась в собственные мысли. Впрочем, вскоре ее отвлекла от дум шумная компания, ввалившаяся в вагон на одной из станций. Компания состояла из пяти подростков – четыре девочки и мальчик. Им всем было по 12—15 лет, по крайней мере так показалось Татьяне Ивановне.
Одеты подростки были кое-как, небрежно. На девочках были драповые пальто с чужого плеча, с разными пуговицами, а то и вовсе без пуговиц, нараспашку. На мальчике – замызганная коричневая болоньевая куртка.
Ввалились с шумом, гамом, заняли два сиденья через проход от Татьяны Ивановны, так что ей хорошо было видно все действо. Сидевшую там в одиночестве женщину в очках подвинули к окну. Пальтишки скинули, расселись. Одна девочка из этой компании, та, что покрупнее своих товарищей, сразу завладела вниманием остальных. Добивалась она этого просто – активно крутила головой в разные стороны, говорила так громко, что слышал ее, пожалуй, весь вагон. Тут же, с ходу, эта атаманша принялась задирать своих товарищей. Кого за ухо щипнет, кого за ногу.
Те, понятное дело, визжат, толкаются. Женщина в очках, зажатая в угол, на все это взирала с нескрываемым ужасом. Да и было от чего ужасаться. Татьяна Ивановна в своей жизни ничего подобного не видела.
Было похоже на то, что детей выпустили из зверинца. Они вели себя так, будто окружающих просто не было.
– Где же у них воспитательница? – задал никому не адресованный вопрос сидящий рядом мужчина. И закрылся газетой.
Татьяна Ивановна смотрела на детей во все глаза. Компания разбушевалась, совершенно игнорируя сидящего рядом взрослого человека. Женщина наконец не выдержала, собрала свои сумки и стала пробираться в поисках другого места. Крупную девчонку, как оказалось, звали Леной. Татьяна Ивановна внутренне содрогнулась, услышав такое мягкое имя. Совсем не подходит резкой, горластой, вульгарной девице.
Ленке внимания оказалось мало. Она принялась приставать к самой тощей, лохматой девчонке. То схватит за голову и начнет раскачивать из стороны в сторону, то больно ущипнет за ногу или со всей силой наступит на сапог.
Тощая орала на весь вагон, не стесняясь в выражениях. Ленка заворачивала в ответ трехэтажным матом. Вся компания на каждую такую стычку взрывалась диким хохотом.
– Куда же милиция смотрит? – поинтересовался мужчина из-за газеты. Сидящий рядом с ним мальчик лет восьми перестал облизывать мороженое и с открытым ртом наблюдал ту же картину.
– Какая там милиция, – отозвалась бабулька, до сих пор тихо сидевшая у окна. – Интернатские это. Милиция… Они и так в своем интернате как в тюрьме. Сейчас у них каникулы, так вот их в город небось отпускали, в кино…
– Интернатские? – машинально переспросила Татьяна Ивановна, не в силах оторвать глаз от дикого зрелища.
Ленке надоело приставать к лохматой соседке, и она прицепилась к другой, маленькой и круглолицей.
– Доведу тебя до слез, – со злорадной улыбочкой пообещала Ленка.
– Не доведешь, – отмахнулась круглолицая, на всякий случай отодвигаясь подальше.
И началось…
Нет, мат из уст пьяных мужиков так не коробил Татьяну Ивановну, хоть и привыкшую к изысканной речи, но, однако же, выросшую в деревне в этих краях. Но мат, который исторгали эти перекошенные визгливые рты не оформившихся еще людей, просто хлестал, заставлял испытывать почти физические мучения.
Мальчик из той же компании, до сих пор сидевший тихо, вдруг попытался вступиться за круглолицую. Та уже вовсю утирала слезы.
Тут же получил однозначный совет все той же Ленки:
– Поточи свой карандаш о ее точилку!
Мальчик отодвинулся в самый угол и притих. С Ленкой лучше не связываться. Поняли это и все пассажиры вагона. Сидели не вмешиваясь.
Мамаши отвернули к окнам своих чад. Все делали вид, что ничего не происходит.
На остановке добавилось еще несколько пассажиров, и компанию потеснили. К ним подсел мужчина лет пятидесяти в форме железнодорожника. Некоторое время он сидел тихо, молча взирая на игры детей-зверей. Те разбушевались. Они теперь бросались друг на друга, выкрикивая ругательства так, что слюни летели.
Татьяна Ивановна видела, как мужчина в форме наклонился и что-то сказал самой маленькой, стриженой девчонке, видимо, стремясь этим обратиться ко всем детям сразу. Девчонка что-то ему ответила. Татьяна Ивановна не расслышала, что именно. Но зато очень хорошо увидела, что ответ девочки просто взвинтил железнодорожника.
– Сейчас как возьму за ухо, раскручу и выкину! Будешь тогда разговаривать!
Оскалившись как волчонок, девчонка выдала готовый ответ:
– Не имеете права!
– Неужели у вас совсем нет стыда? – поразился мужчина. – Совсем, ни капли? Тут ведь… пожилые люди едут.
У Татьяны Ивановны сжалось сердце. Она поняла, что мужчина сначала хотел сказать: дети, мол, кругом. Но вовремя опомнился, заменил на «пожилые люди». Оговорись железнодорожник, скажи он «дети кругом», компания освистала бы его, подняла на смех. А они-то кто? Не дети? Они тоже дети, только брошенные! Их мамы с папами за ручку по театрам не водили, мороженым не кормили. Они – интернатские. Ничьи.