* * *
Впоследствии Дэниэл смутно вспоминал визит ребе Эпштейна к отцу, посвященный согласованию последних деталей сватовства, в том числе приданого Рены и, самое главное, времени и места свадьбы.
Следующий этап навеки запечатлелся у него в памяти. Традиция требовала от родителей жениха и невесты, в знак того, что сделка заключена, разбить тарелку. Иногда — так было и в этот раз — для этого приходили сразу несколько женщин с посудой, и, когда объявлялось о достигнутом согласии, с шумом били тарелки о кухонный пол с традиционными поздравительными возгласами: «Мазл тов, мазл тов!»[7]
— Зачем они все бьют посуду, как сумасшедшие? — спросил Дэнни у отца.
— Видишь ли, сынок, — раввин просиял, — тому есть несколько объяснений. Одни говорят, что битое стекло нельзя склеить, что символизирует незыблемость согласия между женихом и невестой. Есть и более красивое объяснение. Предполагается, что грохот отпугивает злых духов, которые могут навлечь проклятие на брак.
К общему веселью и последовавшему в ознаменование помолвки застолью присоединилась даже Дебора, внутренне не одобрявшая насильственного замужества сестры.
В субботу накануне свадьбы толстячок Авром Эпштейн, как нареченный жених, был удостоен чести взойти на кафедру и возгласить выбранный раввином отрывок из Пророков.
Когда он взобрался на подиум, на него обрушился град крошечных снарядов в виде изюма, миндаля, орехов и карамели — это женщины со своего балкона осыпали его маленькими символами семейного счастья. Большинство женщин бросали горсти в жениха небрежно, но Дебора, желая выразить свой протест, набрала побольше твердых орехов и с силой запустила ими прямо в макушку будущему зятю.
Теперь Рахель надлежало разъяснить падчерице некоторые особые еврейские «факты жизни». Деборе присутствовать не полагалось, но ее разбирало такое любопытство, что Рахель и Рена не стали возражать.
Суть лекции, прочитанной ее матерью, состояла в определении понятия женской чистоты. Или, если говорить точнее, нечистоты. Рав Луриа со всей скрупулезностью расспросил жену о сроках менструального цикла дочери, с тем чтобы в день свадьбы она была ритуально чиста. Сейчас, со всеми подробностями, Рахель объясняла ей, как следить за своим организмом из месяца в месяц, чтобы точно знать о начале и конце каждой менструации. После ее окончания ей полагается на протяжении семи дней ежедневно менять нательное белье и простыни, и только после этого ей будет снова позволена половая жизнь.
Во время ее двухнедельного духовного «загрязнения» жена не должна никоим образом прикасаться к мужу. Даже кровати на это время должны стоять врозь. Правила были такими строгими, что мужу не позволялось есть оставленную женой еду, если только она не переработана в какое-то другое блюдо.
— Рена, ты все поняла? — спросила Рахель.
Падчерица кивнула.
Рахель потрепала ее по руке.
— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, дорогая! Мне бы тоже хотелось, чтобы все это тебе рассказывала твоя родная мама.
Рена опять кивнула и сказала:
— Спасибо.
Дебора не могла сдержать отвращения от мысли о том, что когда-нибудь и она будет считаться «нечистой» в глазах своего суженого. Половину каждого месяца ее будут считать нечистой, запачканной, неприкасаемой.
Спустя шесть недель Рахель повела Рену в микву[8], первую в ее жизни ритуальную баню, для первого очищения. Дебора осталась дома и рисовала в своем воображении всевозможные картины.
Она знала, как это будет происходить, потому что мама ей заранее все описала. Сестра пойдет в ванную комнату и разденется донага, снимет часы, кольца, даже пластырь, закрывающий порез на ее руке.
Затем она будет мыться, чистить зубы, расчесывать все волоски у себя на теле, стричь и отскребать ногти. После этого, под пристальным оком приставленной к ней матроны, Рена голышом спустится по нескольким ступенькам в большую купель с проточной водой и полностью погрузится под воду.
Ее строгая наставница должна будет убедиться, что каждый волосок у невесты находится в воде. Стоит одной волосинке остаться на поверхности — и весь ритуал будет признан недействительным.
На протяжении последующих детородных лет — то есть не меньше четверти столетия — Рена должна будет проделывать это каждый месяц.
Следующие сорок восемь часов Рена держалась замкнуто и нервозно. Несколько раз Деборе даже казалось, что она слышит ее плач. Один раз, услышав тихое рыдание, она постучала в дверь, но Рена, по-видимому, ни с кем не хотела делиться своими переживаниями.
— Послушайте, девочки, это нормально, — объясняла им обеим мама. — Замужество — самое важное событие в жизни женщины. Но одновременно это очень пугающий момент — ты покидаешь родительский дом, начинаешь жить с кем-то… — Она прикусила язык.
— С кем-то, кого ты едва знаешь, — с горечью закончила за нее Дебора.
Рахель смущенно развела руками.
— Да, и это тоже. Но знаешь что, Дебора? Браки по сговору родителей часто оказываются более удачными, чем так называемые романтические союзы. По сравнению с другими разводы среди ортодоксальных иудеев как песчинка в море песка — они практически не случаются.
«Да уж, — подумала Дебора. — Потому что получить развод, можно сказать, невозможно».
— Рена, дорогая, — ласково шепнула Рахель падчерице, — я скажу тебе что-то очень сокровенное. Когда мой отец пришел ко мне сватать за рава Луриа — то есть за Моисея, — я тоже… как бы это сказать?… я тоже не испытала энтузиазма.
Она помолчала, а затем, дабы убедиться, что падчерица не сболтнет лишнего, добавила:
— Но запомни: ты ни одной душе не должна этого говорить!
Рена кивнула и с благодарностью сжала Рахель руку.
Та продолжала:
— Я хочу сказать, что ведь, по сути дела, была еще моложе тебя. Моисей мне казался похожим больше на отца, чем на мужа, каким я себе его представляла. Он был намного старше, у него уже были дети… И кроме того, это был легендарный зильцский ребе!
Она закрыла глаза и предалась воспоминаниям.
— Но потом мы встретились наедине. И с первого мига мне стало ясно, что он читает мои мысли. Все мои сомнения он понял с одного взгляда. И поведал мне простую притчу. Еврейское предание. О том, что когда душа спускается с небес на землю, она состоит из двух частей, мужской и женской. Эти части разделяются и вселяются в два тела. Но если эти два человека ведут праведную жизнь, то Отец Мироздания вознаграждает их, соединяя в браке. И я перестала горевать о том, что выхожу замуж за человека, вдвое меня старше, и стала смотреть на это таким образом, будто моя душа нашла свою половину. В тот момент я его и полюбила. И я надеюсь, — сказала она в заключение, — ты согласишься, что наш брак — это дуб, обвитый виноградной лозой.
Три женщины смотрели друг на друга и не могли произнести ни слова. Рахель — пораженная собственным красноречием, Рена — успокоенная услышанным.
А Дебора, смущенная и немного напуганная тем, что так мало знает о внешнем мире.
Утром в день свадьбы Рена не спустилась к завтраку, поскольку Закон предписывает невесте и жениху целый день поститься, вплоть до окончания всей церемонии. Когда Дебора заботливо спросила у сестры, как она себя чувствует, та ответила:
— Все в порядке. Я все равно есть не хочу.
Родственники и другие гости уже собрались во дворе синагоги, когда Авром Эпштейн, в черной накидке поверх традиционного белого наряда жениха, появился в дверях и был препровожден женщинами в гостиную, где его дожидалась Рена.
Вокруг него веселились трое молодых, безбородых музыкантов — скрипач, кларнетист и ударник с тамбурином, все как один словно сошедшие с картины Шагала. Невеста встала, чтобы приветствовать своего нареченного.
Авром посмотрел на нее и шепнул:
— Все будет хорошо, Рена. Мы будем беречь друг друга.
Он взялся за ее вуаль и закрыл невесте лицо, после чего вышел, вновь сопровождаемый своим мини-эскортом из музыкантов.
Менее чем через час, стоя лицом друг к другу под специальным свадебным навесом — хупой, — натянутым во дворе синагоги, Авром надел Рене кольцо на указательный палец и сказал полагающуюся в таких случаях фразу:
— Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля.
После этого, в соответствии с размахом торжества, семь ритуальных благословений были произнесены не одним раввином, а семерыми, один прославленней другого, среди которых были специально прибывшие на церемонию из других штатов.
Знаменитый кантор (и чтец-декламатор) Иаков Эвер, приехавший из Манхэттена, пропел положенные благословения над вином. В завершение традиционный бокал вина поставили на землю рядом с большими черными башмаками жениха.
Когда тот поднял ногу и, как полагается, разбил бокал, собравшиеся вскричали: «Мазл тов, мазл тов!» Музыканты, чей состав теперь был усилен контрабасом и полным набором цимбал и ударных, ударили по струнам, создавая то, что в известном псалме названо «радостным шумом под Господом».
Застолье было устроено с размахом и, по традиции, проходило отдельно для женщин и мужчин. Они сидели в одной комнате, но за разными столами. Только детям дозволялось нарушать принцип разделения полов, что они и делали непрестанно и довольно шумно.
У Деборы на коленях то и дело оказывался кто-нибудь из пятерых детишек Малки. Впоследствии они остались самыми яркими пятнышками в ее воспоминаниях о том вечере.
Энтузиазм молодых музыкантов оказался столь заразителен, что кантор Эвер подошел к микрофону и роскошным голосом спел самую главную песню всех еврейских свадеб: «Весь мир — как узкий мост», дабы новобрачные и в этот счастливый миг жизни не забывали о том, что по обе стороны этого моста их подстерегают опасности и печаль.
Когда бесконечное застолье все же подошло к концу и все напутствия молодым были произнесены, столы и стулья отодвинули к стенам, и комната превратилась в огромный танцевальный зал.
Под звуки «Счастливой звезды» две сватьи, Рахель и грузная ребецин Эпштейн, начали танец, подхваченный самими молодоженами.
Наступил уникальный момент всех иудейских празднеств, единственный случай, когда мужчине и женщине позволяется танцевать вместе.
Остальные танцевали в своей части зала, и, когда разгоряченные женщины в изнеможении вернулись к своим стульям, бородатые мужчины еще долго продолжали энергично выплясывать в гигантском хороводе, звенья которого соединялись носовыми платками.
В этот момент кларнетист едва заметно подмигнул своим товарищам. По его знаку они затянули особую песню, все слова которой состояли из слогов «Бири-бири-бири-бум». Это была самая знаменитая мелодия, сочиненная самим равом Моисеем Луриа и вошедшая в двухтомник под названием «Большая книга хасидских напевов».
Когда песня была пропета, раздались восторженные аплодисменты и призывы к раву Луриа теперь исполнить ее самому. Он со счастливой улыбкой согласился, сосредоточенно закрыл глаза и стал ногой отбивать себе такт.
Дэнни старался не отставать от взрослых, которые — особенно папа — казались неутомимыми. В конце концов, чуть не падая от изнеможения, он отошел попить. По недомыслию, Дэнни решил утолить жажду вином, а не сельтерской, и с непривычки его быстро повело. Он даже позволил себе такую вольность, как крикнуть сидящей в задумчивости сестре:
— Деб, ты что там скучаешь? Иди танцевать!
Дебора нехотя встала и вновь присоединилась к немногим женщинам, еще продолжавшим держаться за руки и покачиваться в такт музыке.
Откуда Дэнни было знать, что причиной ее резко испортившегося настроения стало радостное гудение дяди Саула:
— Дебора, ты только подумай: ты — следующая!
8
Дэниэл
На этот раз я и впрямь подумал, что он меня убьет.
Неужели это будет мне наградой за дополнительные занятий Торой?
Это было в год моей бар-мицвы. Папа договорился, что я буду каждый день оставаться на час для дополнительных занятий с ребе Шуманом, чтобы как следует постичь определенную мне на этот день порцию Пророков. Посему мой путь домой совершался в еще большей темноте и был сопряжен с еще большими опасностями, чем обычно.
Не знаю, какая судьба свела меня в тот вечер с жаждущим крови Эдом Макги. Возможно, Эд сидел в засаде, поскольку он находил особое удовольствие в том, чтобы меня унизить.
Я оказался под своего рода перекрестным огнем. В школе меня не любили, поскольку я был сыном такого известного и уважаемого человека. По мере того как возрастала зависть одноклассников, в меня все чаще летели оскорбления. А Макги — в отличие от моих однокашников — пускал в ход не слова, а кулаки.
На сей раз свидетелей не было — и это меня по-настоящему испугало. Если он разойдется не на шутку, его даже некому будет удержать! Стоял такой лютый холод, что редкие прохожие спешили по своим делам с поднятыми воротниками и надвинутыми низко на лоб шапками, оставив только щелочки для глаз, чтобы видеть, куда ступить. Ветер же завывал с такой силой, что заглушал мои стоны. Весь мой арсенал состоял из оборонительных средств — священных книг, служивших мне щитом, которым я старался проворнее по возможности орудовать.
Вдруг Эд преступил все прежние границы. Его правый кулак опустился на обложку моего Талмуда, выбив книгу у меня из рук, при этом она выскочила из переплета. Не могу сказать, что сильнее потрясло меня — сам удар или святотатство.
— Ну что, жиденыш, — осклабился он, — теперь не спрячешься за своими драгоценными жидовскими писаниями! Будешь драться как мужчина!
Он опустил кулаки, набычил подбородок и заявил:
— Даю тебе один удар форы.
Никогда в жизни я не ударил ни одного человека, но сейчас страх во мне трансформировался в ярость, и я с размаху треснул его в солнечное сплетение. Раздался резкий выдох, словно из огромного надувного шара выпустили воздух.
Эд согнулся пополам от боли и отступил назад, изо всех сил стараясь удержаться на ногах. Понимая, что у меня есть шанс убежать, я продолжал стоять, охваченный непонятным ступором, а мой обидчик все качался, хватая ртом воздух.
Почему я не дал деру? Ведь мог же! Во-первых, это был шок. Я не мог поверить, что я это сделал. И сделал это так удачно.
А потом, как ни странно, на меня нахлынуло чувство вины. Вины за то, что причинил боль другому человеку.
Эд довольно быстро пришел в себя и прямо-таки пылал яростью.
— А теперь, — прорычал он, — я стану тебя убивать!
И тут раздался крик:
— Оставь его в покое, Макги, идиот!
Мы оба вздрогнули и подняли глаза. К нам бежал Тим Хоган.
— А ты не лезь! — прокричал в ответ Эд. — Мы с этим жиденышем будем драться один на один.
— Оставь его в покое! — повторил Тимоти. — Он сын раввина. — Повернувшись ко мне, скомандовал: — Иди домой, Дэнни.
— Ты что, Хоган, его телохранитель или как? — усмехнулся Макги.
— Нет, Эд, я просто его друг.
— И ты называешь этого пархатого жиденыша своим другом?
— Вот именно, — ответил Тим. Спокойная уверенность, с какой он это произнес, привела меня в ужас. — А что из этого следует?
— Ты серьезно?! — Макги разинул рот.
— У тебя есть только один способ это проверить. — Тим снова повернулся ко мне и повторил: — Дэнни, иди домой. Иди сейчас же!
Со стороны, наверное, можно было подумать, что я кланяюсь: я нагнулся и стал собирать свои истерзанные книги, одновременно отступая назад. Краем глаза я видел, что они встали друг против друга в стойку, как пара гладиаторов перед боем. Шагая в сторону дома, я слышал, как они дерутся. Удар, ответный удар, снова удар. Оглянуться я не осмеливался.
Послышался характерный звук падения, а за ним последовали тихие слова, произнесенные голосом Тима Хогана:
— Прости, Эд, но ты сам напросился.