Соломон Яковлевич аккуратно сложил стодолларовые банкноты и, подойдя к книжной полке, оглядел корешки и, улыбнувшись, вынул томик Золя с романом «Деньги». «Здесь не забудешь», – подумал он, убирая купюры в книгу. Соломон Яковлевич память имел рассеянную и делал все предосторожности, чтобы потом не пришлось перетряхивать всю библиотеку. О решении покинуть страну он ни с кем пока не делился. Слишком большой шум мог подняться в городе. Курс в институте, должность в Большом театре, множество общественных деяний и еще в придачу на него навесили председательство в кооперативном содружестве дома. Как ни отнекивался художник, вдеваться некуда. Общество проголосовало единогласно. Неприятности, связанные с оглаской своего намерения, Бренталь предвидел, но они тревожили его гораздо меньше, чем соображения, связанные с финансовыми проблемами. Бренталь никогда раньше не нарушал закон. Ему и в голову не приходило заняться спекуляцией антиквариата или еще чем подобным. Если он что и покупал или продавал, то делал это открыто, как любой законопослушный гражданин. Теперь ему предстояло превратиться в подпольного дельца. Мало того, что надо все продать не за советские деньги, а за валюту, надо еще эту валюту переправить туда. Простая истина, что он продает свои вещи и переправляет свои деньги, не утешала. По законам страны это превращалось в чудовищное преступление. Страх, смешанный с отвращением к любым махинациям, портил последние недели жизни на Родине известного театрального художника.
Надо было этот страх и отвращение преодолеть и решить проблему. Бренталю предстояло найти человека, который здесь деньги возьмет, а там отдаст. Роза Семеновна помочь не могла. Супруга еще меньше, чем он, была способна что-нибудь придумать.
Несмотря на свои сорок девять лет. Роза оставалась той девочкой с искусствоведческого курса, с которой он познакомился тридцать лет назад. Она на глаз могла вычислить возраст мазка на картине, но отличить вареную колбасу от копченой до сих пор затруднялась.
Соломон Яковлевич прошелся по квартире. Он оглядывал золоченые рамы, кресла и диванчики из карельской березы с бронзовыми золочеными накладками и мучительно думал, к кому обратиться.
Коровина у него купил баритон Васалов. Доллары тому сунул австралийский дядюшка, когда туристом посетил Москву. Васалов с удовольствием от американской валюты избавился, поскольку сам боялся держать доллары дома. Конечно, можно было их использовать во время заграничных гастролей, но проходить через таможенный контроль было слишком опасно.
– Что я за еврей?! – злился Соломон Яковлевич на свою неумелость в меркантильных вопросах. Перебирая всех известных ему людей, он не мог найти кандидатуры, чтобы обратиться за помощью. Одни были так же неумелы, как он, другим не хотелось довериться.
С этими невеселыми размышлениями профессор Бренталь переоделся в брюки и широкую льняную рубашку. Собрание правления кооператива началось полчаса назад, и Соломон Яковлевич как председатель обязан на собрании присутствовать. Будучи человеком обязательным, он никогда не опаздывал. Сегодня впервые он позволил себе такое. Несчастные доллары, да и вообще все, связанное с переездом, вносило в быт Бренталя нервозность.
Председатель правления вошел в зал и, кивнув собравшимся, уселся в свое председательское кресло, мучительно пытаясь припомнить повод, послуживший собранию. А повод назрел давно.
После открытия большого гастронома с винным отделом по соседству жильцы стали страдать от неприятного запаха в подъезде. Открыв винный отдел, городские власти не задумались о том, что рядом нет туалета. Любителям спиртного деваться некуда, и они приохотились посещать подъезд кооперативного дома. Художники – народ терпеливый и не лишенный чувства юмора, но и их терпению пришел конец.
Чтобы оградить себя от напасти, было решено завести в подъезде должность консьержа и собрать на его содержание по пятнадцати рублей с квартиры. Кодовых замков и домофонов в те времена в Москве еще не знали. Известный театральный художник и председатель ЖСК поставил вопрос на голосование. Жильцы нижних квартир потянули руки. Живущие на верхних этажах не спешили. До них запах почти не доходил: алкаши предпочитали облегчать себя внизу.
Бренталь стыдил несознательных. Понемногу руки поднимались. Решение высокого собрания состоялось. С конца недели в подъезде займет свое место страж, и алкашам придется идти в парадное соседнего дома…
Теперь последний вопрос… Бренталь горестно вздохнул. Этот вопрос тоже был связан с принятием горячительных напитков, но, в отличие от первого, не имел решения. Состоял вопрос в том, что в доме отвратительно осуществлялась сантехническая служба.
Сантехник в ЖСК был, но не работал. Не работал по причине постоянного и неумеренного пьянства. Простой совет: заменить одного сантехника на другого становился неактуальным, поскольку сантехников меняли каждый месяц, а проблема оставалась.
Тема повестки дня в лице мастера-сантехника Мятишкина при разговоре присутствовала. Мятишкиы тихо сидел, уставившись в угол, и иногда почесывал пятерней небритую щеку. На вопрос председателя ЖСК, почему Мятишкин себя так ведет, сантехник отвечал: «Виноват», – но чувства вины в его мутном взгляде не прослеживалось. Соломон Яковлевич Бренталь и сам понимал, что задает риторические вопросы. Ему было гораздо проще нарисовать новые декорации к балету «Жизель», чем научить Мятишкина работать. Но Бренталь продолжал вопрошать, а Мятишкин – отвечать «виноват».
Однако мысли Соломона Яковлевича витали далеко. Глядя на покраснелое лицо с белесыми бровями своего сантехника, председатель продолжал размышлять о долларах. Необходимо найти надежного человека. Любого не попросишь… Надежные друзья у Бренталя водились, но одной надежности мало. Надежный человек обязан иметь иностранного друга, в свою очередь тоже достаточно надежного. Гэбисты называли общение советских людей с иностранными гражданами контактами. За такими контактами велось пристальное наблюдение. Соломон Яковлевич знал нескольких работников Большого. Те с иностранцами встречались запросто, чем вызывали подозрение самого Бренталя. Скорее всего, эти товарищи либо служили на Лубянке, либо туда стучали. Их кандидатуры Бренталь сразу отставил.
Сантехник Мятишкин икнул и на вопрос заместительницы председателя Елены Станиславовны Корж ответил тихим мычанием. Это мычание метнуло мысли Соломона Яковлевича к стаду коров, затем к деревне, и совершенно неожиданно для себя он вспомнил деревенскую девушку, которую привез в Москву в качестве возлюбленной живописец Темлюков.
Темлюков, как спасительная соломинка, вытеснил мысли о деревне, коровах и пастушке. Живописец дружен с великим немецким писателем. Вот кто поможет ему, Бренталю.
Соломон Яковлевич не состоял с Темлюковым в близкой дружбе. Они были добрыми знакомыми. Оба художника друг Другу симпатизировали, оба знали цену каждого и оба имели корни в Южной России.
В том, что Константин Иванович не стукач, Бренталь был абсолютно уверен. Еще труднее заподозрить великого писателя.
– Мятишкин, даю тебе еще две недели испытательного срока, – примирительно заявил Соломон Яковлевич и поспешил собрание закруглить.
Поднявшись на лифте на двадцать второй этаж, а председатель жил на самом верху, он позвонил Темлюкову. Бренталь решил предварить просьбу о долларах дружеским приглашением на ужин. Темлюков Поблагодарил за билеты во Дворец съездов, признался, что во время спектакля крепко спал, но приглашение на ужин принял с видимым удовольствием..
Лишь попросил принять его попозже, чтобы не терять световой день для работы, и обещал приехать не один.
Узнав у мужа о визите Темлюкова с Шурой, супруга Соломона Яковлевича фыркнула и заявила, что присутствовать при этом не намерена.
– Почему? – удивился Бренталь. – Темлюков давно в разводе, мужчина свободный, а девицу представляет друзьям, стало быть, имеет на нее серьезные виды…
– Когда эта доярка сделается гражданкой Темлюковой, тогда поглядим…
Соломон Яковлевич пытался втолковать Розе Семеновне, что визит этот очень важен именно для них.
Но Роза Семеновна осталась непреклонна.
– Я на этот вечер с Григорием пойду в театр, – сообщила она мужу.
На что Соломон Яковлевич саркастически улыбнулся. Многолетний друг семьи Григорий Васильевич Тягин, спортсмен, охотник и душа любой компании, считался архитектором. Но сразу после института попал в чиновники и у пульмана не стоял. К его многолетней дружбе с Розой Семеновной все давно привыкли, да и сам Бренталь в первую очередь. Когда-то он жену тихо ревновал, слухам, что Тягин импотент, никогда не верил, поскольку сам Тягин эти слухи и распускал. Со временем он принял игру. Чтобы сохранить свое мужское "Я", завел себе известную балеринку, но страстью к любовнице не пылал. Балерины хороши в театре, когда вас отделяет пространство зала и сцены и щекочут самолюбие восторги партера и балконов. Балеринку звали Даша. Она теперь уже заканчивала свою карьеру и собиралась на пенсию.
В балете пенсию дают в тридцать пять, поэтому в жизни Даша оставалась молодой, стройной женщиной.
Если бы не сеточка мелких морщинок, она бы сошла за девочку. Но в постели, обнимая любовницу, Бренталь ощущал жесткость тренированных мышц и почти юношескую грудь. Худенькие ножки заканчивались изуродованными пуантами пальцами и тоже страсти Бренталю не добавляли. Зато с Дашей было приятно посещать вернисажи, приемы и всевозможные рауты. Роза Семеновна с балериной внешне была весьма доброжелательна и иногда хвалила мужа за хороший вкус. Серьезно она это делала или в насмешку, Соломон Яковлевич так до сих пор и не понял.
Отъезд семьи Бренталей в Израиль многое менял в жизни обоих. Решившись на отъезд, в последние месяцы супруги стали друг другу ближе. В их отношениях появилась давно забытая теплота. Они с удовольствием оставались вдвоем. Поэтому заявление Розы Семеновны о том, что она предпочтет ужину с Темлюковым своего Тягина, и заставило Соломона Яковлевича грустно улыбнуться.
– Не беспокойся, я после театра сразу домой… – словно прочитав мысли супруга, предупредила Роза Семеновна.
Бренталь поцеловал ей руку и между делом спросил:
– Вы и вправду собрались в театр?
– Да, милый. Представь, я не видела «Ромео и Джульетту» на Бронной. А спектакли Эфроса надо смотреть.
– Я же тебя приглашал на премьеру, – начал было Бренталь, но махнул рукой и переоделся в халат.
По телевизору шла третья серия «Семнадцати мгновений весны». Соломону Яковлевичу сериал нравился. Он теперь жалел, что отказался работать художником на этой картине: во-первых, детектив, во-вторых, женщина-режиссер. И то и другое профессор Бренталь считал несерьезным…
8
Зинаида Сергеевна, белая как мел, не мигая впилась линзами своих очков в Мишу Павшина. Тот положил ей на стол заявление. Павшин покидал министерство, единственное место, где ему кое-как удавалось кормить себя и семью. Мало этого, он стоял перед ней, начальником отдела монументальной пропаганды, и с трудом сдерживал улыбку. «Мразь, слизняк, ничтожество! Что он о себе возомнил?!» Терентьева с трудом сдерживалась, чтобы не наброситься, не вцепиться пальцами в это омерзительно-спокойное голубоглазое чучело.
– Запомните, Павшин! – выкрикнула Зинаида Сергеевна. – Ни один музей Советского Союза на порог вас не пустит. Ни одна самая захудалая деревенская библиотека не возьмет вас на работу. Я уже не говорю о школах. Я вам напишу такую характеристику, что вас в учебное заведение не только не возьмут, но будут шарахаться, как от ядовитой змеи. Где мое письмо?
– Я его потерял, – спокойно и тихо доложил Миша.
Терентьева лишилась речи. Она шевелила губами, но не могла произнести ни слова. Наконец, глотнув воды, Зинаида Сергеевна вскочила со своего кресла и, подбежав к Павшину, схватила его за полы пиджака и, тряся юношу, зашипела:
– Я вас засажу. Вы потеряли документ с подписями известных людей. Это тебе, щенок, даром не пройдет.
Перейдя на «ты», Терентьева уже не шипела, а визжала;
– Художники, подписавшие письмо, станут свидетелями. Ты сдохнешь в тюрьме.
– Напрасно вы волнуетесь, Зинаида Сергеевна.
Ни один из художников ваше письмо не подписал, – ответил Павшин. – И перестаньте меня трясти. Вы же в Министерстве культуры, а не на базаре…
– Врешь! Они подписали! Я сейчас же обзвоню весь список. Убирайся вон отсюда. И жди. Твое место в тюрьме.
Павшин брезгливо отряхнул пиджак и молча уда" лился. Терентьева некоторое время смотрела на дверь, что закрыл за собой юноша, потом бросилась к столу, достала из ящика список фамилий тех художников, чьи подписи должны были украсить злополучное письмо, и, подняв трубку телефона, задумалась. «Надо взять себя в руки. Почему этот сопляк так вывел меня из равновесия? С ним я еще разберусь. А сейчас успокоиться и звонить. Звонить и разговаривать небрежным начальственным голосом».
Терентьева решила взять с художниками резкий официальный тон.
Первым в списке стояла фамилия Шумова. К телефону подошла супруга художника.
– Я не могу его позвать. Муж занят, – сообщила Мария Ивановна.
– Это говорят из Министерства культуры. Объясните мужу, что на проводе начальник отдела пропаганды, товарищ Терентьева.
– Народный художник СССР товарищ Шумов занят. Он пишет портрет Героя Советского Союза космонавта Титова. Я непременно передам мужу, что вы звонили. Он с вами свяжется, когда закончит работу.
В Министерстве культуры, наверное, поймут, что время космонавта дорого.
Терентьева бросила трубку. В натянутой вежливости супруги Шумова Зинаида Сергеевна уловила издевку.
Каретников подошел к телефону сам. По дикции живописца Терентьева догадалась, что ее собеседник пребывает в состоянии алкогольного опьянения. Он долго не мог понять, кто с ним говорит и что от него хотят. Когда наконец понял, то неожиданно рассмеялся. Зинаида Сергеевна опешила.
– Зиночка, – блаженно проговорил Каретников, – это ты, кисуля?
– С вами говорит начальник отдела монументальной пропаганды Министерства культуры, – старалась вернуть Каретникова в реальный мир Зинаида Сергеевна. Но тот как ни в чем не бывало продолжал:
– Зиночка, кисуля, зачем ты мне прислала эту гниду Павшина с подметным письмом? Я его, кисуля, с лестницы спустил. Ты бы сама приехала. Картинку мою оценила… Мы бы с тобой шедевр обмыли.
Зинаида Сергеевна сочла нужным разговор прекратить:
– Проспитесь, Каретников, стыдно.
Терентьева крутила диск и после разговора с каждым новым абонентом осознавала, что ее затея провалилась. Кое-кто из художников вроде был не против письмо подписать, но не хотел это делать первым.
Кто-то говорил, что рад бы, да нельзя: сволочью прослывешь. Через час в дверь постучали.
– Войдите, – бросила Терентьева, продолжая названивать.
В кабинет вошел Павшин.
– Зинаида Сергеевна, вы подписали мое заявление? – спросил он, словно ничего не произошло.
Зинаида Сергеевна дрожащей рукой вывела свою фамилию.
– Спасибо, – поблагодарил Миша. – С вами было очень приятно.., работать, – добавил он и, не дождавшись ответа, покинул кабинет. Теперь уже навсегда.
Зинаида Сергеевна заперла за ним дверь на ключ и разревелась. У нее началась обыкновенная женская истерика. Плакала Зинаида Сергеевна первый раз в жизни. Как она ненавидела всех этих монументалистов, портретистов, пейзажистов. Она, Терентьева, дает им работу, выбивает деньги из областей, республик, чтобы они, эти несчастные мазилы, не сдохли с голоду, а в благодарность что? Первый раз в жизни она обратилась к ним за поддержкой… И это художники?! Да что бы они все без нее стоили? Ничего. Ни одна из их картин не дойдет до самого захудалого западного аукциона. Нигде в мире не дадут и ломаного гроша за их мазню. Художники! Им бы молиться на советскую власть, на родную партию, которая носится с ними, холит, лелеет, обеспечивает домами творчества и мастерскими. Не ей, Зинаиде Сергеевне Терентьевой, а им страшен Темлюков. Это он заявил: «Соцреализм – бред и пошлятина». Темлюков, возможно, проживет без соцреализма, а они? Что ж, рубите сук" на котором вас так сладко кормят. Художники – недоумки, но она должна бороться. Она с детства предана коммунистическим идеалам и будет стоять за них до конца. Темлюков у нее еще попляшет.