Василько взобрался на обугленный холм. Повсюду лежали убитые — порубежники и ордынцы. Обнажив меч, он медленно шел по разрушенному, сгоревшему острогу. Заслышав его шаги, метнулись наутек несколько степных шакалов. С шумом захлопал крыльями орел-стервятник и с недовольным криком уселся неподалеку. Василько узнавал убитых товарищей, склонялся над ними, закрывал им глаза. Вот Истомка — весельчак и певун, тоже из самой Тарусы, с ним они когда-то начинали порубежную службу. А это Ерема, бывший княжеский дружинник, первый наставник Василька, порой был крут и несправедлив к нему, но многому научил в ратном умельстве. Тело острожного воеводы было иссечено саблями так, что его трудно было узнать. Порубежник долго стоял над ним, сердце его будто в кулаке сжалось. Чувствовал, как в душу закрадываются
тоска и одиночество. Но он сумел переломить себя. Решительно выпрямился, зашагал дальше. Его все больше заполняла ненависть к врагам, и одновременно вызревало твердое решение: надо уходить в Тарусу! Там князь, там воинство. Может, еще и доведется сразиться с окаянными ордынцами!..
Решив заночевать в лесу, Василько стал спускаться с холма. Он еще не дошел до его подножья, когда услышал конский топот и громкие выкрики.
«Неужто ордынцы?!.»
Порубежник резко обернулся да так и замер в растерянности. Выскочив из-за холма, наперерез ему мчались несколько всадников. Они были еще далеко, но Василько понял, что не успеет добраться до леса... И все же побежал, побежал, что было мочи.
Враги уже почти настигли его. Передний отцепил от * седла аркан и, готовясь кинуть, наматывал себе на руку. Чтобы не попасть в петлю, порубежник бросался из стороны в сторону, задыхаясь под тяжестью кольчуги, напрягал последние силы и бежал. До дубравы уже рукой подать... Василько в изнеможении остановился — два всадника обогнали его и отрезали дорогу к лесу. Четверо нукеров в длинных темных халатах, закрывающих полами стремена, и кожаных шлемах с железными шишаками медленно подъехали к порубежнику. За спиной у каждого висели луки и несколько колчанов со стрелами, сбоку — сабли в ножнах, щиты.
«Лучше смерть, нежели полон!..» Василько выхватил меч.
Тыча в него пальцами, ордынцы гоготали. Тот, что приготовил для броска аркан, резко взмахнул им, однако порубежник рванулся в сторону, и петля пролетела мимо. Но тут Василько оступился,— нога попала в нору суслика,— потерял равновесие и упал. На него набросились двое, вырвали меч, заломили руки за спину. Онбасы-десятник удовлетворенно прищелкнул языком, приблизился к безоружному пленнику, соскочил с коня. Что-то крикнул воинам, и те отпустили Василька. Со злорадной усмешкой на широком лице десятник распахнул халат и отцепил от пояса веревку. Перед глазами порубежника зеркалом блеснула в лунном свете стальная кольчуга.
В то же мгновение сильный удар ногой в живот отшвырнул ордынца к лошади. Прижав от страха уши, она шарахнулась в сторону, едва не опрокинув остальных врагов,
которые уже спешились. Пока ордынцы снова усаживались в седла, Василько успел вскочить на коня десятника и ускакать в степь. Когда опешившие нукеры бросились в погоню за беглецом, он был уже далеко от них. Порубежник мчался к лесу. Деревья, кусты, снова деревья. Густеет листва, вот уже и чаща...
ГЛАВА 11
Возки тарусской княгини Ольги медленно двигались из Тулы в Тарусу. С обеих сторон дороги шумели поредевшей листвой огромные дубы, поскрипывали на ветру высокие сосны. Пламенели багровыми ягодами кусты рябины. Громко курлыкая, тянулись на юг косяки журавлей. На ночлег останавливались в селах, днем делали привалы в деревнях, а то и просто на лесных прогалинах. Пока кормили детей, а княгиня и ее боярыни отдыхали от тряски на ухабах, дружинники спешивались и, не расседлывая коней, пускали их пастись. Уже миновали большую часть пути, до Тарусы оставалось всего верст двадцать, когда Ольга Федоровна велела сделать очередной привал.
Начальный над охраной Андрей Иванович Курной, услыхав наказ, недовольно поморщился, на его крупном лице с надменно поджатыми губами еще резче обозначились глубокие продольные складки; он даже сплюнул в сердцах.
Только отъехали и сызнова останавливайся! — раздраженно буркнул он, обращаясь к своему помощнику, сыну боярскому Дмитрию.— Восемьдесят верст проехать, а в дороге уже четвёртый /день. Никак не могу уговорить княгиню, чтобы правиться быстрее! — Снял высокий, украшенный зеленым орлиным пером серебряный шлем, вытер ладонью вспотевший лоб и, несмотря на дородность, легко соскочил с коня.>
Боярин держался перед княгиней уверенно и спокойно, но со дня их отъезда из Тулы, где Ольга Федоровна с детьми гостила у своего отца, все время был насторожен. Курного тревожили частые беспричинные остановки. «Ну, не поело дите, ну, умаялись в возках боярыни... Так что с того? Забыли вовсе: рубеж близко — крымцы могут набежать, лесом едем — душегубцев окрест много!..» сердился он, не ведая про то, что в нескольких десятках верст отсюда бессчетные орды Тохтамыша уже прошли через Верхне-Окские княжества, захватили Серпухов и двинулись на Москву, Боярину не * терпелось побыстрее исполнить дело, порученное ему таруссским князем Константином Ивановичем: благополучно привезти в стольный город его семью. Однако открыто выказывать свое недовольство он не решался и теперь отводил душу перед напарником.
Не горюй — днем раньше, днем позже, все равно доедем,— спешиваясь, беззаботно махнул рукой сын боярский Дмитрий; его раскосые глаза от улыбки еще больше сузились — чувствовалось, что тревоги старшого он не воспринимает всерьез.
Жеребец начального над охраной горячился, грыз удила, он только разошелся, а его вдруг осадили на скаку. С трудом удерживая повод, Курной хмуро сказал:
Только бы не вышло с нами, как с тем, что не видал, как упал, погляжу — ан лежу.
Ордынцы далеко, в Диком поле кочуют,— снова попытался успокоить боярина Дмитрий. С его молодого лица не исчезала беспечная ухмылка. Причиной тому был и солнечный, не по-осеннему теплый день, а главное — надежда опять увидеть сероглазую светлокосую Дуняшку, девушку, которая прислуживала княгине и ехала с ней в одном возке. На привалах Дмитрий умудрялся мельком обменяться с ней такими ласковыми и нежными взглядами, после которых непривычно и долго частило сердце...
Курной оставался по-прежнему задумчивым и угрюмым.
Кто знает, где они ныне...— протянул ворчливо и тут же добавил строго: — Крымцы двуоконь, триоконь куда хочешь' могут пригнать. Да и душегубцев в сих местах погуливает немало. Скольких купцов пограбили, а то и до смерти поубивали.
Ну их-то, мыслю, нам нечего опасаться — сотня наших дружинников со всеми тарусскими и тульскими разбойниками управится.
А ежели они засаду устроят?
Не осмелятся, Андрей Иванович.
Но Дмитрий не убедил боярина. Тот даже собрался припугнуть княгиню: мол, дозорные видели ордынцев. Может, хоть сие образумит ее. Но потом раздумал: пугать не годится. Чего доброго, узнает и князю пожалуется...
Велел дружинникам спешиваться и, выставив вокруг возков охрану, зашагал в село, жители которого уже высыпали из своих изб и с настороженным любопытством разглядывали нежданных гостей.
Княгиня Ольга, статная, уже начавшая полнеть молодуха, вышла на улицу и уселась на лавке. На поляне неподалеку княжичи Иван и Юрий, бросив на усыпанную лиловыми и желтыми цветками траву свои кафтанчики, бегали друг за дружкой.
«Скорее бы доехать до Тарусы,— глядя на них, думала княгиня.— Небось заждался Костянтин сынов, а может, и по мне скучает? Неужто и сейчас сердится за отца и братьев? Я-то в чем повинна, что они к князю рязанскому переметнулись? Тула всегда к Рязани руку тянула, потому что близко они к Дикому полю — так мне отец сказывал* И еще говорил: «До Москвы далеко, на Тарусу надежды мало — у самой после мамайщины ратников нет!» Оно и правда, Костянтин про сие добре знает, а все ж гневается на них и на меня серчает. Десять лет я уже с ним, трех сынов родила, Таруса для меня стала домом отчим. Зачем же он так?..» — И она тяжело вздохнула.
У ног Ольги послышалась возня, что-то уцепилось за ее летник из синего шелка. Вздрогнув, она невольно приподнялась, но тут же улыбка тронула ее грустное лицо. Два котенка: один — поджарый, черно-смоляной, второй — белый с серым, поплотнее, играя, бросались друг на друга и снова отскакивали. Княгиня перевела взгляд на сыновей. Юрий прижал Ивана к земле, навалился всем телом. Тот пыхтел, извивался, пытаясь освободиться, но это ему не удавалось. Лицо старшего стало пунцовым, злым.
«Еще подерутся! — встревожилась мать, но взор ее снова упал на резвящихся котят, и она вместо того, чтобы прикрикнуть на сыновей, заулыбалась.-— Молодо-зелено. Радуется свету божьему. И княжичи мои — как те котята, без забот, без тревог, знай, балуются себе, веселятся... Недаром отец в них души не чает... Солнце мое красное, как хочу видеть тебя, прижать к сердцу!..»
Княгиня уже собиралась встать и велеть готовиться в дорогу, но тут из избы выбежал самый младший из ее сыновей, четырехлетний Васютка. Он увидел котят и бросился к ним. Те, прижав уши, на миг замерли и тут же стремглав пустились наутек...
А с поляны, где боролись старшие княжичи, доносились их возбужденные, звонкие голоса:
Так не честно! Ты — словно ордынец, со спины наскочил! Ну, я ж тебе дам!
Ольга Федоровна решительно поднялась,
-- Иван! Юрий! Сейчас же сюда!
Боярыни, услыхав окрик княгини, торопливо вскочили с холста на траве, где отдыхали вместе со своими служанками, и поспешили к княжичам.
К Ольге Федоровне подошли Андрей Иванович и Дмитрий. Уловив молчаливый упрек в глазах боярина, она молвила:
Сейчас отъезжаем! Ты уж не сердись на меня, Андрей Иваныч, слово тебе даю, что сей день нигде больше не остановимся.
Хоть бы так! — не переставая хмуриться, бросил Курной.— Только все одно не поспеть нам в Тарусу до ночи.
Ну, завтра в день прибудем... Благодарствую тебя, Андрей Иваныч, и тебя, Дмитрий, за верность и заботы ваши. Константин Иваныч сие не забудет.
В ответ оба молча поклонились ей.
Позади остались сладковатые, дурманящие запахи болота, узкие тропки из сросшихся кочек дернистой осоки, где шуракальцы, спешившись, вели коней в поводу. Несколько бродяг, захваченных крымцами под Тулой, хорошо знали здешнюю глухомань. В дремучем дубовом лесу, густо поросшем кустами орешника, волчьего лыка и крушины, вилась, петляла стежка, по которой можно было ехать гуськом. А когда начался сосновый бор с редким подлеском, скакать стало и вовсе легко. Поджав хвосты, разбегалось перед всадниками испуганное зверье, разлетались с тревожными криками птицы.
Повернувшись лицом к востоку, шуракальцы в положенный час сотворили на коленях намаз-молитву, благодарили аллаха, который провел их через глухие леса и гиблые болота урусутов. Не все дошли — кто утонул в топи, кто, отстав, пропал в дебрях, но большинство добралось к дороге. Поводырям, как было обещано, сохранили жизнь: привязали к деревьям и рты заткнули войлочными кляпами — никто не должен проведать о тайном набеге... Хан Бек Хаджи, разграбив и спалив Тулу, только вышел со своей ордой из города, его дозорные отряды еще находились в нескольких десятках верст от Тарусы, а триста отборных воинов уже проникли на Тарусские земли и теперь мчались на север к стольному граду удельного княжества.
За каждым всадником бежало в поводу две-три лошади, колчаны были полны стрел, в руках — копья, у поясов кинжалы, к седлам подвешены плетеные щиты, сабли.
Лихим ночным налетом конников хан шуракальцев Бек Хаджи захватил Тулу, перебил ее защитников и, казнив тульского князя Федора, взял в полон его семью. Весь следующий день бесчинствовали ордынцы — грабили и убивали жителей, вязали молодежь и подростков, чтобы угнать в Крым. Узнав, что из города дня три назад уехала тарусская княгиня, гостившая с детьми у своего отца, Бек Хаджи позвал тысячника-мынбасы Тагая. Возбужденно кружа возле костра, разложенного посредине просторной юрты из разноцветного войлока, хан сказал молчаливо застывшему у входа Тагаю:
Слушай, мой верный Тагай! Три заката назад из этого города выехала на полуночь жена тарусского. коназа Константина. С ней дети коназа. Трое! — показал он на пальцах.— Их сопровождает горстка урусутских воинов. Ты должен догнать беглецов и пленить. Это — моя добыча! Скачи, Тагай! Скачи! И да поможет тебе аллах!
Тысячник отобрал триста отважных нукеров, и не успело солнце взобраться на полуденную высоту, как шуракальцы уже выступили из Тулы.
Пробираясь болотными и лесными тропами во главе своих сотен на север, мынбасы Тагай, круглая, бритая голова которого была сплошь изборождена шрамами — следами вражеских мечей и сабель, вспоминал тяжелый, немигающий взгляд Бека Хаджи и с удивлением ощущал, как тревожно бьется его не знающее страха сердце. Что станется с ним, Тагаем, если аллаху будет неугодно помочь его верному рабу и он не поймает урусутскую княгиню? Пощады от свирепого Бека Хаджи ему не ждать. После того, как Бек Хаджи получил тарханную грамоту с алою тамгою от великого хана Золотой Орды Тохтамыша, он еще пуще вознесся в гордыне, забыл о тех, кто были ему верными сподвижниками, нещадно карает за всякий промах... Но нет, Тагай догонит княгиню! Аллах не оставит его и даст то, к чему он всю жизнь стремился[ Он станет богатым и знатным беком! Ведь он со своими воинами верно и храбро служил всем шуракальским ханам. Дрался вместе с ними в Крыму и на Кавказе, на Воже и на Куликовом поле. С мурзой Бегичем едва не утонул в реке, спасаясь от преследования урусутов, а после разгрома Мамая лишь чудом унес свою израненную вражескими мечами голову... До сих пор аллаху неугодно было обратить взор на своего раба. Но теперь, кажется, пришел его час! Он пленит та- русскую княгиню! Он прославит себя в решающей битве с неверными! Он дойдет до Мушкафа и установит зеленое знамя пророка на ее белокаменных стенах! Он получит пожалование от великого хана Тохтамыша — тарханную грамоту, если не с красною, то с синею тамгою!..
Так лелеял себя надеждами тысячник Шуракальской орды Тагай, ибо, несмотря на то, что владел десятками верблюдов, табунами в сотни коней, тысячными отарами овец и многочисленными пленниками-рабами, всегда считал, что обойден судьбой.
Ордынский предводитель не жалел ни себя, ни своих воинов-нукеров. Шуракальцы скакали без привалов. Когда лошадь под всадником выбивалась из сил, он пересаживался на другую, шедшую в поводу, потом на следующую. Тагай знал от лазутчиков, что у тарусского коназа сильная конная дружина, и хотел перехватить беглецов, пока те не добрались до города. Он торопил сотников и десятников, а те подгоняли нукеров. Но воины были уже не те, которых вели когда-то за собой Чингисхан и Батухан. Что было надо тем? Немного сушеного мяса, положенного под седло, горстка проса, вода из лужи. Если не было и этого, убивали изнуренных лошадей, ели траву, вскрывали вены и пили кровь лошадей. Могли несколько дней ничего не есть, а дрались злее сытых... Но это было давно, теперь же ордынцы уставали, слабели от голода и жажды, робели среди бескрайних лесов и болот, а после Куликовской битвы страшились урусутских воинов.
В тот день гонка была неистовой. Выехав на рассвете, татары скакали, не останавливаясь, до самого вечера. Даже закаленные в битвах онбасы и жузбасы — десятники и сотники — едва держались в седлах, не говоря уже
овоинах; До Тарусы оставалось два десятка верст, но темнота заставила Тагая прекратить погоню. Шуракальцы расположились в лесу неподалеку от дороги. Злые, усталые, голодные; ночь выдалась холодной, даже слегка приморозило, но тысячник не разрешил жечь костры, и воины, лежа на сырой траве, теснились поближе друг к другу, чтобы хоть как-нибудь согреться. Некоторые сразу заснули, остальные долго ворочались, тихо переговариваясь между собой. Шепотом сетовали, роптали, чтобы, упаси аллах, не услыхали жузбасы и грозный мынбасы Тагай...
Ордынцы скакали по земле, которая несколько лет не знала вражеских нашествий. Вдоль дороги — где ближе, где дальше — за эти годы выросли села и деревни, размножился скот. На лугах паслись лошади, коровы, козы. Много людей, много скота. Правда, и на Тарусчину уже дошли слухи, что бессчетные ордынские полчища проникли в завоеванные Литвой княжества в верховьях Оки. Но это было далеко отсюда, люди надеялись, что обойдется, и потому не торопились укрыться в лесных дебрях.