– Гоншон[120]. Запомни эту фамилию, Питу.
– Гоншон, или Гоншониус. Запомню, – отвечал Питу.
– В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! – со все возрастающей свирепостью раздавались крики из толпы.
– Ну, иди, и да предшествует тебе гений свободы! – напутствовал Бийо Марат и тоже крикнул: – В Дом инвалидов!
И он направился по Жеврской набережной, а за ним потекли уже более двадцати тысяч человек.
Бийо же оставил себе примерно шестьсот человек – тех, у кого были ружья.
И вот, когда они повернули вниз по течению реки, а другие – к бульварам, в окне появился купеческий старшина.
– Друзья, – спросил он, – а почему у вас на шляпах зеленые кокарды?
То были листья каштана, предложенные Камилем Демуленом; многие их нацепили, увидев у других и даже не зная, что это значит.
– Надежда! Надежда! – закричали несколько человек.
– Да, но цвет надежды в то же время является цветом графа д’Артуа. Иль вы хотите выглядеть так, будто носите ливрею принца?
– Нет! Нет! – завопил согласный хор голосов, причем Бийо кричал громче всех.
– Тогда смените кокарду. И уж коль вы желаете носить чей-то цвет, то пусть это будет цвет нашего родного города Парижа – синий и красный. Да, да, друзья мои, синий и красный[121].
– Да! Да! – заорали все. – Синий и красный!
С этими словами люди стали срывать зеленые кокарды, требовать ленты, и в тот же миг, словно по волшебству, распахнулись окна – из них посыпались красные и синие ленты.
Но хватило их едва ли на тысячу человек.
Тогда были розданы, разрезаны, порваны передники, шелковые платья, шарфы, занавески; из лоскутьев сделаны банты, розетки, перевязи – их уже достало на всех.
После этого маленькая армия Бийо тронулась в путь.
По дороге она пополнилась: на всех улицах Сент-Антуанского предместья к ней присоединялись самые отчаянные, самые отважные люди из народа.
В относительном порядке все дошли до конца улицы Ледигьер, где уже было множество любопытных, которые – кто робко, кто спокойно, а кто и с негодованием – глазели на залитые ярким солнцем башни Бастилии.
Проход барабанщиков по Сент-Антуанскому предместью, затем сотни французских гвардейцев по бульвару и, наконец, прибытие отряда Бийо, выросшего до тысячи – тысячи двухсот человек, в один миг изменили облик и настроение толпы: робкие осмелели, спокойные возбудились, негодующие стали выкрикивать угрозы.
– Долой пушки! Долой пушки! – вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками орудиям, бронзовые стволы которых выглядывали из амбразур.
И как раз в это время, словно комендант крепости исполнял приказ народа, на орудийные платформы вышли артиллеристы и откатили пушки, так что их не стало видно.
В толпе раздались рукоплескания: значит, она – сила, если перед ее угрозами отступили.
Тем не менее на верху башен продолжали расхаживать часовые: солдаты инвалидной команды и швейцарцы.
Теперь уже вместо «Долой пушки!» орали «Долой швейцарцев!». Это было продолжение вчерашних призывов «Долой австрияков!».
Но швейцарцы продолжали ходить туда-сюда по башням, равно как и солдаты инвалидной команды.
Один из кричавших «Долой швейцарцев!» не выдержал; он вскинул ружье, прицелился в часового и выстрелил.
Пуля ударилась о серую стену Бастилии футом ниже вершины башни как раз под тем местом, где проходил часовой. Она оставила щербину, похожую на белую точку, но часовой не остановился, даже не повернул головы.
Вокруг этого человека, давшего сигнал к бессмысленной, безумной атаке, поднялся ропот. Но в ропоте было куда больше испуга, чем ярости.
Большинство даже не понимало, что выстрелить из ружья по Бастилии – преступление, карающееся смертной казнью.
Бийо рассматривал эту серо-зеленую глыбу, подобную тем сказочным покрытым чешуей чудовищам, о которых повествуют древние предания. Он считал амбразуры, из которых в любой момент могли вновь показаться пушки, прикидывал, сколько крепостных ружей могут угрожающе выглянуть из бойниц.
И, вспомнив слова де Флесселя, он покачал головой.
– Нет, – пробормотал он, – нам туда никогда не ворваться.
– А почему это нам туда никогда не ворваться? – раздался голос у него за спиной.
Бийо обернулся и увидел человека в отрепьях, с ожесточенным выражением лица и глазами, горящими, словно две звезды.
– Потому что мне кажется невозможным взять эту громадину силой, – объяснил он.
– Взятие Бастилии – не военный подвиг, а акт веры. Верь, и ты совершишь его, – сказал его собеседник.
– Терпение, – проговорил Бийо, роясь в карманах в поисках пропуска, – терпение.
Человек неверно понял его.
– Терпение! – вскричал он. – О, я понимаю, ты жирный, ты похож на фермера.
– А я и есть фермер, – подтвердил Бийо.
– Тогда я понимаю, почему ты говоришь о терпении: ты всегда ел досыта. Но посмотри на этих призраков, что стоят вокруг нас, взгляни на их пересохшие вены, пересчитай у них кости сквозь дыры в лохмотьях и спроси у них, понятно ли им слово «терпение».
– Этот человек красиво говорит, но он пугает меня, – заметил Питу.
– А меня нет, – бросил в ответ Бийо.
И он снова обратился к этому человеку:
– Да, терпение, но всего на четверть часа.
– Вот как? – улыбнулся тот. – Четверть часа? Ну, это не так уж и много. А что ты намерен сделать в эти четверть часа?
– За эти четверть часа я схожу в Бастилию, узнаю, сколько там гарнизона, каковы намерения коменданта, да, наконец, узнаю, как туда входят.
– Ну, это если ты узнаешь, как оттуда выходят.
– А если я не выйду, один человек вытащит меня оттуда.
– И кто же этот человек?
– Гоншон, Мирабо народа.
Собеседник Бийо вздрогнул, глаза его сверкнули.
– Ты его знаешь? – спросил он.
– Нет.
– А как же ты его найдешь?
– Очень просто. Мне сказали, что стоит мне обратиться к первому встречному на площади Бастилии, и он проведет меня к Гоншону. Я встретил тебя на площади Бастилии, проведи меня к нему.
– Зачем он тебе?
– Я передам ему этот листок.
– От кого?
– От врача Марата.
– От Марата? Ты знаешь Марата? – воскликнул человек в лохмотьях.
– Я только что расстался с ним.
– Где?
– В ратуше.
– И что он делает?
– Повел двадцать тысяч человек в Дом инвалидов, вооружаться.
– Давай мне записку. Я – Гоншон.
Бийо отступил на шаг.
– Ты – Гоншон? – спросил он.
– Друзья! – крикнул человек в лохмотьях. – Вот он не знает меня и спрашивает, правда ли, что я Гоншон.
Стоящие поблизости расхохотались; этим людям казалось немыслимым, что кто-то может не знать их излюбленного оратора.
– Да здравствует Гоншон! – закричали тысячи три голосов.
– Держи, – сказал Бийо, протягивая Гоншону листок.
– Друзья, – объявил Гоншон, прочтя записку, – этот человек – брат, Марат рекомендует его. На него можно рассчитывать. Как тебя зовут?
– Бийо.
– А меня, – усмехнулся Гоншон, – прозвали Топор, и надеюсь, мы на что-нибудь сгодимся.
Услышав эту кровожадную игру слов[122], окружающие заулыбались.
– Сгодимся! Сгодимся! – загудели они.
– Так что будем делать? – спросил кто-то.
– Как что? Брать Бастилию, черт побери! – отвечал Гоншон.
– В добрый час! – воскликнул Бийо. – Вот это называется говорить дело. Скажи, Гоншон, сколько у тебя людей?
– Примерно три тысячи.
– Три тысячи твоих, двадцать тысяч, которые скоро придут из Дома инвалидов, и десять тысяч, что уже здесь, – этого более чем достаточно, чтобы добиться успеха, или же мы никогда его не добьемся.
– Добьемся, – уверенно сказал Гоншон.
– Я тоже в этом уверен. Ладно, веди сюда свои три тысячи, а я пойду к коменданту, потребую, чтобы он сдался. Если он сдастся – прекрасно, обойдется без кровопролития, а если не сдастся – что ж, пролитая кровь падет на него. Нынче кровь, пролитая за неправое дело, приносит несчастье. Можете спросить у немцев.
– Сколько ты пробудешь у коменданта?
– Сколько смогу, пока Бастилия не будет обложена со всех сторон, чтобы, когда я выйду, можно было начать штурм.
– Договорились.
– Ты не сомневаешься во мне? – спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.
– Сомневаюсь в тебе? – пренебрежительно улыбнулся Гоншон, пожимая руку здоровяка фермера с силой, которую трудно было заподозрить в этом изможденном, почти бесплотном теле. – А с чего мне сомневаться в тебе? Да стоит мне захотеть, и по одному моему слову, по одному знаку от тебя останется мокрое место, даже если ты укроешься в этих башнях, которые завтра перестанут существовать, под охраной солдат, которые завтра присоединятся к нам или будут убиты. Ступай и рассчитывай на Гоншона, как я рассчитываю на тебя.
– Не знаю, как выглядит Мирабо дворянства, но наш мне показался отвратительным, – сообщил Питу папаше Бийо.
XVI. Бастилия и ее комендант
Мы не описываем Бастилию, в этом нет нужды.
Она навеки запечатлена в памяти и стариков, и детей.
Ограничимся тем, что напомним: ежели смотреть с бульвара, она была обращена к площади Бастилии двумя спаренными башнями, а боковые стены шли параллельно берегам нынешнего канала.
Вход в Бастилию преграждали, во-первых, кордегардия, потом две линии караулов, а кроме того, два подъемных моста.
Преодолев многочисленные преграды, вы попадали на Комендантский плац, где стоял дом коменданта.
Оттуда галерея вела ко рвам Бастилии.
Здесь был второй вход: кордегардия, подъемный мост через ров, опускная железная решетка.
У первого входа Бийо хотели задержать, но он предъявил пропуск от де Флесселя, и его пропустили.
И тут Бийо обнаружил, что Питу идет за ним. Сам по себе Питу был безынициативен, но, следуя за фермером, он спустился бы в ад или забрался на луну.
– Останься, – велел ему Бийо. – Если я не выйду, надо, чтобы кто-то напомнил народу, что я туда вошел.
– Правильно, – согласился Питу. – А через сколько времени надо напомнить об этом?
– Через час.
– А шкатулка?
– Верно! Ну, так вот, если я не выйду, если Гоншон не возьмет Бастилию или если ее возьмет, но меня там не обнаружат, надо сказать доктору Жильберу – его-то, может, найдут, – что из Парижа были присланы люди и они отняли у меня шкатулку, которую он мне доверил пять лет назад, что я тотчас же отправился в Париж, чтоб сообщить ему об этом. Тут я узнал, что его заключили в Бастилию, и решил взять ее, но при взятии лишился жизни, которая всецело принадлежала ему.
– Все это прекрасно, папаша Бийо, – ответил Питу, – только страшно длинно, я боюсь что-нибудь забыть.
– Из того, что я сказал?
– Ну да.
– Сейчас повторю.
– Лучше написать, – произнес кто-то рядом с Бийо.
– Я не умею писать, – ответил он.
– Я умею. Я – письмоводитель суда.
– Вы – письмоводитель суда? – переспросил Бийо.
– Станислас Майар[123], письмоводитель в Шатле[124].
И он извлек из кармана роговую чернильницу, в которой были бумага, перо и чернила, то есть все, что нужно для письма.
Это был человек лет сорока пяти, длинный, тощий, хмурый, одетый во все черное, как и положено при его профессии.
– Он чертовски смахивает на факельщика на похоронах, – пробормотал Питу.
– Так вы говорите, – бесстрастно осведомился письмоводитель, – что люди, прибывшие из Парижа, похитили у вас шкатулку, доверенную вам доктором Жильбером?
– Да.
– Но ведь это преступление.
– Эти люди были из парижской полиции.
– Ах, эта гнусная грабительница! – пробормотал Майар, после чего передал бумагу Питу. – Возьмите, молодой человек. Если его убьют, – он показал на Бийо, – и если тебя убьют, будем надеяться, что я останусь жив.
– И что же вы сделаете, если останетесь в живых? – поинтересовался Питу.
– То, что должен сделать ты.
– Спасибо, – сказал Бийо и протянул судебному приставу руку.
Тот с неожиданной силой сжал ее.
– Значит, я могу рассчитывать на вас? – спросил Бийо.
– Как на Марата и Гоншона.
– Вот уж уверен, эту троицу не пустят в рай, – пробурчал Питу и обратился к фермеру: – Папаша Бийо, обещайте, что будете благоразумны.
– Питу, – отвечал фермер с красноречием, поразительным в устах невежественного крестьянина, – запомни одну истину: во Франции самое большое благоразумие – это смелость.
Он прошел через первую линию караулов, а Питу вернулся на площадь.
Перед подъемным мостом Бийо снова пришлось вести переговоры.
Он предъявил пропуск, мост опустился, решетка поднялась.
За решеткой находился комендант.
Внутренний двор, в котором комендант ожидал Бийо, служил для прогулок узников. Его стерегли восемь башен, восемь великанов. В этот двор не выходило ни одно окно. Никогда луч солнца не падал на камни этого двора, влажные и чуть ли не покрытые тиной, подобно дну глубокого колодца.
Две статуи скованных пленников держали часы, которые отсчитывали время, медлительно и размеренно роняя в глубину двора минуты, точно так же, как сквозь своды каземата, просачиваясь, падают на каменный пол, долбя его, капли воды.
Оказавшись на дне этого колодца, в этой каменной бездне, узник некоторое время созерцал неумолимую наготу стен и очень скоро просил отвести его обратно в камеру.
За решеткой во дворе, как мы уже сказали, стоял г-н Делоне.
Господин Делоне был в возрасте между сорока пятью и пятьюдесятью; он был в сером кафтане из льняного полотна с красной лентой ордена Святого Людовика, в руке держал трость со шпагой внутри.
Господин Делоне был дурной человек, и воспоминания Ленге[125] показывают его в самом непривлекательном виде; ненавидели его почти так же, как самое тюрьму.
Подобно Шатонефам, Лаврийерам и Сен-Флорантенам, несколько поколений которых держали в заточении тех, кто был им прислан по именному королевскому указу, в Бастилии служили и несколько поколений Делоне.
Как известно, офицерский чин дает тюремщику не военный министр. В Бастилии все должности, начиная с коменданта и кончая поваренком, покупались. Комендант Бастилии был просто-напросто очень высокопоставленным тюремным смотрителем, носящим эполеты, содержателем дрянного трактира, который к шестидесяти тысячам ливров причитающегося ему содержания присовокуплял еще шестьдесят тысяч, добытых вымогательством и хищениями.
В этой должности надо было вернуть выложенные деньги и получить на них еще проценты.
Господин Делоне отличался исключительной алчностью, превзойдя в этом всех своих предшественников. Возможно, он заплатил за должность дороже, чем они, и предвидел, что недолго будет сохранять ее.
И он сам, и слуги его кормились за счет узников. Он уменьшил узникам выдачу дров, удвоил цену за любой предмет меблировки.
Он имел право ввозить в Париж сто бочек вина, свободных от обложения городскими пошлинами. Свое право он продал какому-то кабатчику, который ввозил благодаря этому великолепные вина. А г-н Делоне за десятую часть полученных денег покупал чудовищную кислятину, каковой и поил своих подопечных.
У несчастных узников оставалось одно-единственное утешение – маленький садик на бастионе. Там они прогуливались, там могли насладиться свежим воздухом, цветами, солнечным светом, самой природой.
Господин Делоне сдал этот садик некоему садовнику и ради пятидесяти ливров в год лишил заключенных последней радости.
Правда, к богатым узникам он обнаруживал исключительное попустительство; одного из них он отвозил к любовнице; этот же узник обставил камеру собственной мебелью и сам платил за свое содержание, так что не стоил Делоне ни гроша.
Посмотрите «Разоблаченную Бастилию», и вы найдете там и этот факт, и множество других в том же роде.
Вместе с тем он был отважный человек.