И то сказать, в тете Анжелике не было ничего хоть сколько-нибудь привлекательного для ребенка, привыкшего, подобно Питу, к материнской заботе; к тому времени тетя Анжелика являла собой образчик старой девы лет пятидесяти пяти – пятидесяти восьми, одуревшей от чрезмерно щепетильного исполнения самых ничтожных религиозных обрядов; в душе ее превратно понятое благочестие вытеснило все теплые, сострадательные, человеческие чувства, чтобы принять на их месте природный побег алчной хватки, который изо дня в день разрастался все сильнее и сильнее благодаря неустанному общению с городскими святошами. Нельзя сказать, что тетушка Анжелика жила подаянием: она продавала лен, который сама пряла на прялке, сдавала во время богослужения стулья внаем, на что получила право от капитула церкви, однако иные богобоязненные души, поддавшись на ее притворную набожность, время от времени вручали ей небольшие суммы денег; мелкую медную монету она меняла на серебряную, а серебряную на луидоры, и те тут же исчезали, да так, что никто не только не замечал их исчезновения, но даже не догадывался об их существовании: исчезали они в сиденье ее рабочего кресла и в этом темном тайнике встречались с изрядным числом своих собратьев, которым выпала такая же судьба быть изъятыми из обращения до того пока что неведомого дня, когда смерть старой девы не предаст их в руки ее наследника.
В обиталище этой почтенной родственницы и направлялся доктор Жильбер, ведя за руку долговязого Анжа Питу.
Мы сказали – долговязого, потому что начиная с трехмесячного возраста Анж был куда длиннее, чем его ровесники.
В тот момент, когда отворилась дверь, чтобы впустить племянника и доктора, мадемуазель Роза Анжелика Питу пребывала в исключительно радостном настроении. В тот же день, когда в арамонской церкви служили заупокойную мессу над телом ее невестки, в церкви Виллер-Котре происходили крестины и свадьбы, так что выручка за сданные стулья в один этот день составила шесть ливров. Медяки, слагающие эти шесть ливров, м-ль Анжелика преобразовала в большой экю, каковой, будучи добавлен к трем таким же монетам, скопленным в разное время, дал золотой луидор. И этот луидор присоединился к другим луидорам, а день, когда происходило такое соединение, был, как это легко понять, для м-ль Анжелики праздничным.
Тетушка Анжелика только-только отперла дверь, запертую на время операции, в последний раз обошла кресло, желая убедиться, что по внешнему его виду невозможно догадаться о том, какие сокровища оно скрывает, и тут вошли доктор и Анж Питу.
Последовавшая сцена могла бы показаться умилительной, но, на взгляд столь наблюдательного человека, как доктор Жильбер, она выглядела всего лишь гротескной. Узрев племянника, старая ханжа произнесла несколько слов о своей драгоценной сестре, которую она так любила, и сделала вид, будто утирает слезу. Со своей стороны, доктор, желавший составить более основательное впечатление о сердце старой девы, прежде чем вынести окончательный приговор, похоже, собрался прочесть ей наставление о долге тетушек по отношению к племянникам. Но едва он завел речь, едва с его уст начали срываться елейные слова, как с неувлажнившихся глаз старой девы испарились незримые слезы, в лице ее проступила та сухость, о которой начинаешь думать, когда видишь старинный пергамент; она оперлась острым подбородком на левую руку, а на пальцах правой принялась подсчитывать, сколько еще су примерно может принести ей до конца года сдача стульев в церкви; по случайности подсчет этот завершился, когда доктор закончил свою речь, так что м-ль Анжелика незамедлительно смогла сообщить, что, как ни велика ее любовь к несчастной сестре, какое бы безмерное сочувствие она ни испытывала к своему дорогому племяннику, недостаточность средств не дает ей возможности, невзирая на то что она является и его тетушкой, и крестной матерью, позволить себе столь непомерные дополнительные расходы.
Впрочем, доктор ждал отказа и ничуть не удивился ему; он был пылким сторонником всех новых идей и, поскольку уже прочитал недавно вышедший первый том труда Лаватера[24], решил применить физиогномическую доктрину цюрихского философа к тощей, желтой физиономии м-ль Анжелики.
Результат же оказался следующий: горящие глаза старой девы, длинный нос и тонкие губы свидетельствовали, что в ней сошлись алчность, эгоизм и лицемерие.
Поэтому ответ ее, как мы уже сказали, не вызвал у доктора ни малейшего удивления. Однако как исследователь человеческих характеров он пожелал удостовериться, до какой степени старая богомолка готова проявлять эти свои гнусные пороки.
– Мадемуазель, но ведь Анж Питу – сын вашего брата, и теперь остался сиротой, – заявил он.
– Ах, господин Жильбер, да вы послушайте, – отвечала старая дева, – ведь это же увеличение расходов самое малое на шесть су в день, да и то при самых дешевых ценах: этот шалопай съедает за день, должно быть, не меньше фунта хлеба.
Питу скорчил гримасу: он съедал полтора фунта только за завтраком.
– Это если не считать мыла, что пойдет на стирку, – продолжала м-ль Анжелика. – Я ведь помню, как он пачкает одежду.
Да, правда, Питу очень быстро пачкал одежду, что вполне объяснимо, если взять в соображение, какую жизнь он вел, но тут следует отдать ему справедливость и добавить, что еще быстрее он ее рвал.
– Господи! – воскликнул доктор. – Мадемуазель Анжелика, вы так преуспели в следовании христианскому милосердию и вдруг начинаете считать, когда дело идет о вашем племяннике и крестнике!
– Это без учета расходов на починку одежды! – взорвалась криком старая святоша, вспомнив, сколько ее невестка зашивала прорех на блузе племянника и ставила заплат на штанах.
– Короче, – подытожил доктор, – вы отказываетесь принять к себе племянника. Ну что ж, сирота, выгнанный из дома своей тети, вынужден будет просить милостыню в чужих домах.
Как ни жадна была м-ль Анжелика, но тут она смекнула, какой позор падет на нее, ежели вследствие отказа принять племянника он будет вынужден прибегнуть к подобной крайности.
– Нет, нет, я позабочусь о нем, – объявила она.
– Прекрасно! – промолвил доктор, обрадованный тем, что в сердце, которое он считал совершенно иссохшим, еще сохранились добрые чувства.
– Да, – продолжала старая дева, – я порекомендую его августинцам в Бур-Фонтене, они возьмут его послушником.
Доктор, как мы уже упоминали, был философ. А что значило слово «философ» в ту эпоху, известно всем.
Он тут же решил вырвать юного неофита из лап августинцев с тем же рвением, с каким августинцы, в свой черед, постарались бы вырвать юного адепта у философов.
– Ну что ж, дражайшая мадемуазель Анжелика, – объявил он, глубоко засунув руку в карман, – раз вы находитесь в таком трудном положении, что из-за недостатка средств вынуждены препоручить родного племянника милосердию чужих людей, мне придется поискать кого-нибудь, кто способен успешнее использовать на содержание бедного сироты ту сумму, которую я для него предназначил. Мне необходимо вернуться в Америку. Перед отъездом я отдам вашего племянника Питу в учение к столяру или каретнику. Впрочем, он сам выберет, к чему его больше влечет. Пока меня не будет, он вырастет, а когда я вернусь, у него уже будет ремесло, и тогда я посмотрю, что еще смогу для него сделать. Итак, мой мальчик, – заключил доктор, – поцелуй свою тетю и пошли отсюда.
Доктор не успел закончить, а Питу протянул уже к почтенной девице свои длинные руки; он страшно торопился запечатлеть на ее лице прощальный поцелуй в надежде, что этот поцелуй станет знаком вечной разлуки между ними.
Однако слово «сумма», жест, каким доктор запустил руку к себе в карман, серебряный звон, раздавшийся при этом и свидетельствовавший, как, впрочем, и выпуклость кармана, что в нем находится изрядное количество больших экю, произвели огромное впечатление на старую деву, и она чуть не задохнулась от жадности.
– А знаете, дорогой господин Жильбер, – объявила она, – я вам кое-что скажу.
– Что же? – поинтересовался Жильбер.
– Как бог свят, никто на свете не будет любить это бедное дитя больше, чем я.
И, сплетя свои иссохшие руки с протянувшимися к ней руками Питу, она кисло чмокнула племянника в обе щеки, отчего тот содрогнулся от макушки до пяток.
– Я в этом не сомневаюсь, – заверил доктор. – Я уверен в ваших добрых чувствах к нему и хотел, чтобы вы стали его естественной опорой. Но недавние ваши слова, дражайшая мадемуазель Анжелика, убедили меня как в вашей доброй воле, так и в невозможности оказать помощь тому, кто беднее вас, ибо вы сами, как я вижу, крайне бедны.
– Ах, дорогой господин Жильбер, – отвечала старая ханжа, – разве нет на небе всемилостивого господа и разве небо не посылает пищу своим созданиям?
– Вы правы, – согласился Жильбер. – Но дело в том, что оно дает пищу птицам небесным, но вот сирот в учение не определяет. А именно это и нужно сделать для Анжа Питу, однако вы, как я понял, при ваших ничтожных средствах на это не способны.
– Господин доктор, но если вы дадите ту сумму…
– Какую сумму?
– Про которую вы только что упомянули и которая лежит у вас в кармане, – пояснила м-ль Анжелика, указав крючковатым пальцем на полу докторского каштанового кафтана.
– Можете быть спокойны, дражайшая мадемуазель Анжелика, я дам ее, – заверил доктор, – но предупреждаю: при одном условии.
– Каком?
– При условии, что мальчик получит профессию.
– Обещаю вам, господин доктор, он ее получит. Слово Анжелики Питу! – воскликнула старая пустосвятка, не отрывая глаз от кармана.
– Значит, обещаете?
– Обещаю!
– Без обмана?
– Господом истинным клянусь, господин Жильбер!
И мадемуазель Анжелика вытянула костлявую руку.
– Ну что ж, ладно, – сказал доктор и извлек из кармана пузатый, туго набитый мешочек. – Как видите, я готов дать деньги, а вы, со своей стороны, готовы отвечать передо мной за этого мальчика?
– Истинный крест!
– Не стоит, дражайшая, так злоупотреблять клятвами. Лучше мы с вами подпишем договор.
– Подпишу, господин Жильбер.
– У нотариуса?
– У нотариуса.
– Идемте тогда к папаше Ниге.
Ниге, которого доктор, по причине долгого знакомства назвал по-дружески папашей, был, как известно читателям, знакомым с нашей книгой «Жозеф Бальзамо», лучшим здешним нотариусом.
Папаша Ниге был, кстати, и нотариусом м-ль Анжелики, так что она ничего не могла возразить против выбора доктора. И вот они пришли в контору, и там нотариус зарегистрировал на письме данное девицей Розой Анжеликой Питу обещание принять под свою опеку и отдать в учение для получения достойного ремесла племянника Луи Анжа Питу, за что ей ежегодно будет выплачиваться двести ливров. Договор был заключен на пять лет; восемьсот ливров доктор положил у нотариуса, а двести выдал авансом м-ль Анжелике.
На следующий день, уладив кое-какие дела с одним из своих арендаторов, с которым позже нам еще предстоит встретиться, доктор покинул Виллер-Котре. А м-ль Питу, схватившая, подобно коршуну, вышеупомянутые двести полученных авансом ливров, спрятала в своем кресле восемь луидоров.
Что же касается оставшихся восьми ливров, то они еще три недели ждали на фаянсовом блюдечке, куда в течение чуть ли не сорока лет складывались монеты самого разного достоинства, пока от сборов в церкви не накопилась сумма в двадцать четыре ливра, каковая, как мы уже объяснили, была достаточна для обращения в золото, после чего тоже исчезли в сиденье кресла.
III. Анж Питу у тетки
Мы видели, сколь мало склонности выказал Анж Питу к длительному проживанию у своей доброй тети Анжелики; несчастный мальчик, одаренный инстинктом, равным, а может, и превосходящим инстинкт лесных зверей, с которыми он вел неустанную войну, заранее предугадал, какие оно сулит ему, нет, вовсе не разочарования – на этот счет, как мы заметили, у него ни на миг не было даже малейших иллюзий, – но огорчения, неприятности и муки.
Надо, правда, сказать, что поначалу, после отъезда доктора Жильбера, вопрос об отдаче в учение даже не возникал, и вовсе не это настраивало его против тетушки. Добрейший нотариус было заикнулся об этом главнейшем условии, но м-ль Анжелика заявила, что племянник слишком мал, а главное, слишком нежного здоровья, чтобы отдавать его в работу, которая, вполне возможно, будет ему не под силу. Услышав такой ответ, нотариус восхитился добрым сердцем м-ль Питу и перенес срок отдачи в учение на следующий год. Время терпит, мальчику исполнилось всего лишь двенадцать лет.
Питу, поселившись у тетушки, пока та ломала голову, как извлечь наибольшую выгоду из племянника, сразу же отправился, можно уже так сказать, к себе в лес и произвел обследование на местности, поскольку намеревался вести в Виллер-Котре ту же жизнь, что и в Арамоне.
Обойдя окрестности, он определил, что наилучшие мочажки располагаются близ дорог в Данпле, в Компьень и Вивьер, а дичью всего богаче так называемые Волчьи вересковища.
Определив это, Питу произвел соответственные приготовления.
Самым простым, не требующим вложения никаких денежных средств, было изготовление клея и ловушек для ловли птиц на клей: он истолок пестом кору остролиста, промыл как следует в большом количестве воды и получил клей, ну, а что касается ловушек, для них годились ветки чуть ли не любого дерева в окрестностях. Питу втайне нарезал с тысячу веток, запасся горшочком первоклассного клея и как-то утром на рассвете, взяв накануне у булочника за тетушкин счет четырехфунтовый хлеб, ушел на весь день и возвратился только вечером, когда уже темнело.
Питу, разумеется, никогда бы не решился на это, не рассчитав результат. Он предвидел: будет гроза. Но, даже, не обладая мудростью Сократа, он изучил характер тети Анжелики не хуже, чем прославленный наставник Алкивиада изучил характер своей супруги Ксантиппы[25].
Питу не ошибся в предвидении, но только он рассчитывал противостоять грозе, представив старой лицемерке плоды своих дневных трудов. Однако он не смог угадать, где и когда поразит его молния…
А она поразила его уже при входе.
Мадемуазель Анжелика, чтобы не прозевать возвращения племянника, затаилась в засаде за дверью, и едва Питу посмел переступить порог, как тут же получил здоровенную затрещину по затылку; ему не потребовалось проводить тщательного расследования, чтобы понять, что затрещину эту нанесла костлявая рука старой пустосвятки. К счастью, у Питу была крепкая голова, и хотя затрещина не причинила ему особых страданий, он, желая умилостивить тетку, гнев которой еще более возрос, потому как, не рассчитав силы удара, она ощутила боль в костлявых пальцах, притворился, будто падает, и растянулся во весь рост на полу; увидев, что тетка направляется к нему с веретеном в руках, он поспешно вытащил из кармана талисман, который, как он надеялся, поможет ему снискать прощение за целодневное отсутствие.
То были дюжины две птиц, в том числе дюжина малиновок и с полдюжины певчих дроздов.
Глаза м-ль Анжелики до невозможности округлились от изумления; не переставая ворчать, она выхватила у племянника его добычу и засеменила с нею к лампе.
– Это что такое? – спросила она.
– Птицы, тетечка, – ответил Питу.
– А есть их можно? – осведомилась старая дева, которая, как большинство святош, была изрядной чревоугодницей.
– Можно ли их есть? – изумился Анж Питу. – Малиновок и дроздов? Еще как можно!
– Где ты украл этих птичек, негодник?
– Я их не украл, я их поймал.
– Где?
– У мочажки, где же еще.
– Что такое мочажка?
Питу с изумлением воззрился на тетку: он не мог поверить, будто существуют люди, чье невежество столь велико, что они не знают, что такое мочажка.
– Мочажка? – переспросил он. – Мочажка – это мочажка и есть.
– Вот как? А вот я, негодяй ты этакий, не знаю, что такое мочажка.