– Господин аббат выгнал меня! – возопил Анж Питу, взрываясь громогласными рыданиями.
– Выгнал? – переспросила м-ль Анжелика, словно еще не поняв, в чем дело.
– Да, тетечка.
– Откуда?
– Из школы.
И Питу зарыдал еще громче.
– Из школы?
– Да, тетечка.
– Насовсем?
– Да, тетечка.
– Значит, не будет ни экзаменов, ни конкурса, ни стипендии, ни семинарии?
Теперь Питу уже не рыдал, а прямо-таки выл. М-ль Анжелика смотрела на него с такой пронзительностью, словно хотела проникнуть в глубины его сердца и вычитать там причину изгнания.
– Готова поклясться, что вы прогуливали уроки и бродили вокруг фермы папаши Бийо. Фи, и это будущий аббат!
Анж замотал головой.
– Вы лжете! – взвизгнула старая дева, гнев которой возрастал по мере того, как она прониклась пониманием, что положение сквернее некуда. – Лжете! В воскресенье вас видели в Аллее вздохов с этой девицей Бийо.
Лгала-то сейчас м-ль Анжелика, но во все времена ханжи уверены в своем праве лгать, опираясь на правило иезуитов: «Дозволено утверждать ложь, дабы вызнать правду».
– Да не могли меня видеть в Аллее вздохов, – запротестовал Анж, – мы прогуливались у оранжереи.
– Ага, негодник! Вот видите, вы были с нею!
– Да нет, тетечка, – покраснев, отвечал Анж, – мадемуазель Бийо тут вовсе ни при чем.
– Вот-вот, называйте ее мадемуазель, чтобы скрыть свое порочное поведение! Но я все расскажу исповеднику этой кривляки.
– Тетечка, но я клянусь вам, мадемуазель Бийо вовсе не кривляка.
– А, так вы защищаете ее, вместо того чтобы повиниться! Я вижу, вы спелись с нею. Чего уж лучше! Куда мы катимся, господи боже ты мой! Шестнадцатилетние дети!
– Тетечка, да вовсе мы не спелись с Катрин. Напротив, Катрин всегда прогоняет меня.
– Ага! Вот вы и выдали себя! Сейчас вы назвали ее просто Катрин. Конечно, она, лицемерка, прогоняет вас… когда люди смотрят.
– Гляди ты, – протянул Питу, которого вдруг осенило. – Ведь верно. А мне и в голову даже не приходило!
– Ага, вот видишь, – бросила старая дева, использовав простодушное восклицание племянника для того, чтобы убедить его, что он в сговоре с малышкой Бийо. – Ну, а теперь позвольте мне заняться этим делом. Господин Фортье – ее исповедник. Я попрошу его подержать тебя две недели взаперти на хлебе и воде. Что же касается мадемуазель Катрин, то если для того, чтобы умерить ее страсть к тебе, потребуется монастырь, что ж, она отведает его. Мы запрем ее в монастырь Сен-Реми.
Последние слова старая дева произнесла с такой властностью и с такой убежденностью в своем всемогуществе, что Питу затрепетал.
– Милая тетечка, – молитвенно сложив руки, обратился он к ней, – клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, будто мадемуазель Бийо хоть капельку повинна в моем несчастье.
– Разврат – родитель всех пороков, – наставительно обрезала его м-ль Анжелика.
– Тетечка, да повторяю вам: господин аббат выгнал меня не потому, что я порочный. Он выгнал меня, потому что я допускаю слишком много варваризмов, а также из-за солецизмов, которые время от времени тоже случаются у меня. И он сказал, что это лишает меня всяких шансов на получение стипендии в семинарии.
– Ты говоришь, всяких шансов? Значит, ты не получишь стипендии и не станешь аббатом? И значит, я не стану твоей домоправительницей?
– Да, тетечка, да.
– А кем же ты тогда станешь? – в смятении поинтересовалась старая дева.
– Не знаю. – Питу скорбно возвел глаза к небу. – Как будет угодно провидению, – добавил он.
– Провидению? А, теперь я понимаю, в чем дело! – вскричала старая дева. – Ему задурили голову, научили новым идеям, внушили принципы философии.
– Нет, тетечка, так не бывает, потому что философию начинают учить, только когда закончат риторику, а я все никак не могу покончить с тривиумом[33].
– Смейся, смейся. Я говорю не про эту философию. Я имею в виду философию философов, негодник ты этакий! Я имею в виду философию господина Аруэ[34], философию господина Жан Жака, философию господина Дидро, который написал «Монахиню».
Мадемуазель Анжелика перекрестилась.
– «Монахиню»? – переспросил Питу. – А что это такое?
– Ты читал ее, несчастный?
– Тетечка, клянусь, нет!
– Вот почему ты и не хочешь стать служителем церкви.
– Тетечка, ведь все же не так: это церковь не хочет, чтобы я стал ее служителем.
– Нет, это решительно не ребенок, это змееныш. Он дерзит мне.
– Да нет же, тетечка, я просто объясняю.
– Все, он погиб! – вскричала м-ль Анжелика, выказывая все признаки глубокого упадка сил, и побрела к своему любимому креслу.
На самом-то деле возглас «Он погиб!» означал совсем другое, а именно: «Я погибла!»
Опасность была неминуема. Тетя Анжелика приняла окончательное решение, вскочила, как будто ее подбросила пружина, и помчалась к аббату Фортье, чтобы попросить у него объяснений, а главное, попытаться умилостивить его.
Питу следил за тетушкой до самой двери, а когда она выскочила, сам вышел на порог и увидел, как она стремительно – он даже и заподозрить не мог, что она способна развить такую скорость, – несется в сторону Суассонской улицы. С этой минуты у него не было никаких сомнений насчет намерений м-ль Анжелики: она направлялась к его наставнику.
Это означало по меньшей мере четверть часа покоя. И Питу решил воспользоваться этой четвертью часа, дарованной ему провидением. Он собрал остатки тетушкиного обеда и покормил ящериц, наловил мух для муравьев и лягушек, а затем открыл хлебный ларь и шкаф и позаботился о еде для себя, так как вместе с одиночеством к нему вернулся аппетит.
Произведя все вышеназванные действия, он встал в дверях, чтобы не прозевать возвращения своей второй матери.
Мадемуазель Анжелика величала себя второй матерью Питу.
Он стоял и смотрел, и вдруг в переулке, идущем от Суассонской улицы к Лорметской, показалась красивая девушка. Она сидела на крупе лошади, везущей две корзины; в одной были куры, во второй – голуби. И эта девушка была Катрин. Завидев Питу, торчавшего на пороге теткиного дома, она остановила лошадь.
Питу по своему обыкновению покраснел и замер с открытым ртом, восхищенно взирая на м-ль Бийо, поскольку для него она была высшим воплощением женской красоты.
Катрин стрельнула глазками вдоль улицы, чуть заметным кивком поздоровалась с Анжем и продолжила свой путь.
Питу ответил ей, дрожа от радости.
Эта сцена заняла ровно столько времени, сколько нужно, чтобы долговязый школяр, восхищенно взиравший на м-ль Катрин и продолжавший созерцать то место, где только что находилась она, прозевал возвращение тетки; та как раз вернулась от аббата Фортье и, побледнев от гнева, схватила племянника за руку.
Анж, внезапно вырванный из дивных мечтаний электрическим ударом, ибо именно такое действие всегда производило на него прикосновение м-ль Анжелики, очнулся, перевел взгляд с гневного тетушкиного лица на собственную руку и с ужасом обнаружил в ней огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем сливочного масла и накрытый солидным куском белого сыра.
Мадемуазель Анжелика издала яростный вопль, Питу ойкнул от страха. Анжелика подняла руку, Питу наклонил голову. Анжелика зацепилась рукавом за стоящую рядом метлу, Питу уронил бутерброд и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, задал деру.
Два этих сердца без слов поняли – отныне между ними все кончено.
Мадемуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь. Питу, которого скрежет ключа, поворачивающегося в замке, ужаснул как свидетельство продолжающейся бури, понесся с удвоенной скоростью.
А из этого проистекли последствия, которые м-ль Анжелика просто не могла предвидеть, а уж Питу, разумеется, тем более не ожидал.
V. Фермер-философ
Питу бежал, словно за ним по пятам гнались все силы ада, и в мгновение ока очутился за пределами города. Завернув за угол кладбища, он чуть было не ткнулся носом в лошадиный круп.
– Боже мой! – раздался приятный голосок, так хорошо знакомый Питу. – Да куда же вы так мчитесь, господин Анж? Вы так нас перепугали, что еще немного и наш Каде понес бы.
– Ах, мадемуазель Катрин! – вскричал Питу, отвечая своим мыслям, а вовсе не девушке. – Какое несчастье, мадемуазель Катрин! Господи, какое несчастье!
– Боже, вы меня пугаете, – ответила Катрин, останавливая лошадь. – Что с вами приключилось, господин Анж?
– А то, мадемуазель Катрин, – произнес Питу таким тоном, словно он собирался открыть страшную тайну, – что я никогда не буду аббатом.
Но вместо того чтобы горестно всплеснуть руками, чего ожидал от нее Питу, м-ль Бийо расхохоталась.
– Не будете аббатом? – переспросила она.
– Нет, – отвечал потрясенный Питу, – похоже, этому никогда не бывать.
– Ну, тогда станете солдатом, – бросила Катрин.
– Солдатом?
– Ну да. Господи, да стоит ли отчаиваться из-за такого пустяка! Я-то вначале решила, что вы пришли сообщить о скоропостижной смерти вашей тетушки.
– Но для меня, – с горечью промолвил Питу, – это все равно как если бы она умерла, потому что она выгнала меня.
– Прошу прощения, но тогда у вас вообще нет причины плакать, – заметила м-ль Бийо и опять залилась прелестным смехом, чем опять же возмутила Питу.
– Вы, я вижу, не поняли, что она выгнала меня! – воскликнул отчаявшийся школяр.
– Вот и прекрасно, – ответила Катрин.
– Вам легко смеяться, мадемуазель Бийо. Это доказывает, что у вас счастливый характер и беды других людей для вас ничто.
– А кто вам сказал, господин Анж, что я не пожалела бы вас, если бы с вами случилась настоящая беда?
– Вы пожалели бы меня, если бы со мной случилась настоящая беда? Но вам, видно, неизвестно, что я остался без всякой поддержки.
– Тем лучше! – бросила Катрин.
Питу был совершенно сбит с толку.
– А есть?! – возопил он. – Ведь мне же нужно есть, мадемуазель, тем паче что я все время хочу есть.
– А вы не хотели бы поработать, господин Питу?
– Работать? Где? Как? Господин Фортье и тетушка всегда твердили мне, что я ни на что не годен. Уж лучше бы меня отдали в учение к столяру или каретнику, чем пытаться сделать из меня аббата! Ах, мадемуазель Катрин, – произнес Питу с жестом отчаяния, – решительно надо мной тяготеет проклятие.
– Увы, – сочувственно вздохнула девушка, знавшая, как и все в округе, горестную историю Питу. – В том, что вы говорите, дорогой господин Анж, очень много справедливого, но… А почему бы вам не сделать одну вещь?
– Какую? – воскликнул Питу, хватаясь за предложение м-ль Бийо, как утопающий хватается за соломинку. – Скажите, какую?
– Мне кажется, у вас есть покровитель?
– Да, господин доктор Жильбер.
– И вы были школьным товарищем его сына, потому что он учился вместе с вами у аббата Фортье.
– Ну да. И я даже неоднократно выручал его, когда его хотели поколотить.
– Тогда почему бы вам не обратиться к его отцу? Он вас не оставит.
– Я обязательно бы это сделал, знай я, где он находится. Но, может быть, вашему отцу это известно? Он ведь арендует ферму у доктора Жильбера.
– Я знаю только, что часть арендной платы отец посылает в Америку, а часть кладет у нотариуса в Париже.
– В Америку? Это далеко, – произнес со вздохом Питу.
– Вы поедете в Америку? – воскликнула девушка, можно сказать, напуганная решением Питу.
– Я – в Америку? Нет, мадемуазель Катрин, никогда! Ни за что! Если бы я знал, где и как найти себе пропитание, я нашел бы его и во Франции.
– Вот и хорошо, – облегченно вздохнула м-ль Бийо.
Питу опустил глаза. Катрин замолчала. Молчание продлилось некоторое время. Питу погрузился в мечты, весьма поразившие бы аббата Фортье, который был очень логичным человеком.
Мечты эти, родившиеся из некой темной точки, постепенно засверкали, потом стали чуть более расплывчатыми, оставшись, правда, столь же яркими, как зарницы, происхождение которых сокрыто, а источник неведом.
Каде тем временем пошел шагом, и Питу побрел рядом с ним, держась рукой за одну из корзинок. Что же касается м-ль Катрин, она тоже, подобно Питу, погрузилась в мечты, не испытывая опасений, что ее скакун понесет. Впрочем, чудовища на дороге не предвиделось, да и Каде был из породы, не имеющей никакого отношения к коням Ипполита[35].
Когда лошадь встала, Питу машинально тоже остановился. Они прибыли на ферму.
– А, это ты, Питу! – воскликнул человек могучего сложения, стоявший с гордым видом у корыта, из которого пил его конь.
– Да, господин Бийо, это я.
– С беднягой Питу опять случилось несчастье, – сообщила Катрин, соскакивая с лошади и ничуть не обеспокоенная тем, что юбка ее задралась и присутствующие могут видеть, какого цвета у нее подвязки, – тетка выгнала его.
– А чем он так досадил старой пустосвятке? – поинтересовался фермер.
– Оказывается, я не слишком силен в греческом, – объяснил Питу.
Хвастун, он должен был сказать – в латыни!
– Не силен в греческом? – удивился широкоплечий фермер. – А на кой тебе быть сильным в греческом?
– Чтобы толковать Теокрита[36] и читать «Илиаду».
– А какая тебе польза от толкования Теокрита и чтения «Илиады»?
– Это помогло бы мне стать аббатом.
– Вот возьми меня, – сказал г-н Бийо. – Разве я знаю греческий? Разве я знаю латынь? Разве я знаю французский? Разве я умею читать и писать? И что же, по-твоему, это мешает мне сеять, жать и сохранять собранный урожай?
– Ну, так вы же, господин Бийо, не аббат, вы – земледелец, adricola, как пишет Вергилий. О fortunatos nimium[37]…
– Уж не думаешь ли ты, глупый поповский прихвостень, что земледелец не стоит попа, особенно если у земледельца на виду шестьдесят арпанов земли и припрятана тысяча луидоров?
– Мне всегда говорили, что нет ничего на свете лучше, чем стать аббатом. Правда, – добавил Питу, улыбнувшись самой приятной своей улыбкой, – я не всегда слушал, что мне говорили.
– И был прав, парень. Между прочим, я ведь тоже не больно-то слушаю, когда лезут в мои дела. Мне кажется, в тебе достаточно доброго материала, чтобы стать кем-нибудь получше, чем аббатом, и тебе повезло, что ты не стал им, а погода теперь скверная для аббатов.
– Ну да? – удивился Питу.
– Надвигается гроза, – продолжал фермер. – Так что можешь мне поверить. Ты парень честный, ученый…
Питу, крайне польщенный, поклонился: впервые в жизни его назвали ученым.
– Ты ведь и по-другому можешь заработать на жизнь, – заключил фермер.
Мадемуазель Бийо, которая снимала с лошади корзины с курами и голубями, с интересом прислушивалась к разговору между Питу и ее отцом.
– Вот заработать-то на жизнь как раз для меня самое трудное.
– Что ты умеешь делать?
– Ловить птиц на клей, ставить силки. А еще я очень хорошо подражаю птичьим голосам. Правда ведь, мадемуазель Катрин?
– Что правда, то правда. Он свищет, как зяблик.
– Да, но только это не ремесло, – заметил папаша Бийо.
– Так черт меня подери, я о том и толкую!
– О, ты умеешь ругаться? Это уже хорошо.
– Я выругался? – испугался Питу. – Господин Бийо, прошу меня простить.
– Не за что, – успокоил его фермер, – со мной иногда тоже такое случается. Разрази тебя гром небесный! – вдруг повернулся он к своей лошади. – Ты что, не можешь постоять спокойно? Ох, уж эти чертовы першероны, вечно они то ржут, то копытом бьют. Ну-ка, скажи мне, – вновь обратился он к Питу, – ты ленив?
– Не знаю, я ведь всю жизнь занимался только латынью да греческим и…
– И что?
– И не скажу, чтобы я в них особенно преуспел.
– Тем лучше, – сделал вывод папаша Бийо. – Это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.
От изумления глаза Питу округлились и расширились до невозможности: впервые перед ним гласно исповедовали круг идей, ниспровергавших все теории, которые ему приходилось слышать до сих пор.