Сосед посмотрел сквозь Питу, обозвал его ябедником и удалился, не пожелав продолжить разговор.
Питу задумался, почему его обозвали ябедой, хотя за все четыре часа занятий он ни разу не открыл рта. Однако за это время он наслушался столько непонятного и от учеников, и от аббата Фортье, что отнес обвинение соседа к числу вещей, слишком возвышенных для его понимания…
Когда Питу в полдень возвратился домой, тетя Анжелика, горя желанием тоже приобщиться к учению, ради которого она принесла столь огромные жертвы, поинтересовалась у племянника, чему он научился.
Питу ответил, что он научился молчать. Ответ был достоин пифагорейца[29]. Только пифагореец дал бы его посредством знаков.
На вечерние занятия новый ученик шел без особого отвращения. Если утренние занятия ученики посвятили изучению внешности Питу, то вечерние занятия учитель посвятил исследованию его духовных качеств. Проведя же это исследование, аббат Фортье пришел к твердому убеждению, что у Питу есть все предрасположения стать Робинзоном Крузо, но крайне мало шансов стать Фонтенелем или Боссюэ[30].
В продолжение всего вечернего урока, куда более тягостного для будущего семинариста, нежели утренний, школяры, наказанные из-за него, неоднократно показывали ему кулаки. Во всех странах, как цивилизованных, так и нецивилизованных, демонстрация кулака воспринимается как угроза. Питу решил быть настороже.
Наш герой не ошибся: едва он вышел или, вернее сказать, покинул пределы дома аббата, шестеро учеников, оставленных после уроков, возвестили Питу, что он им заплатит за эти два часа беззаконного заключения.
Питу понял, что речь идет о кулачном поединке. Хоть он еще не изучал шестую книгу Энеиды, в которой юный Дарет и старец Энтелл упражняются в кулачном бою под громкие рукоплескания быстроногих троянцев, но этот вид развлечения был ему знаком, поскольку не был чужд поселянам из его родной деревни. Он объявил, что готов сойтись на ристалище сначала с тем из противников, который пожелает выйти первым, а затем поочередно с остальными пятью. Это заявление снискало ему всеобщее уважение.
Предложенные Питу условия поединка были приняты. На ристалище был образован круг, и бойцы, скинув – один куртку, а второй кафтанчик, – вступили в него и встали друг против друга.
Мы уже говорили о руках Питу. Созерцание его рук не доставляло удовольствия, но еще меньше удовольствия доставляло соприкосновение с ними. Руки его кончались кулаками величиной с детскую голову, и хотя бокс еще не получил распространения во Франции и, следовательно, Питу не имел возможности ознакомиться с началами этого искусства, тем не менее он сумел нанести такой точный удар первому противнику, что вокруг глаза у того мгновенно появился темно-синий круг, геометрически столь совершенный, как если бы его очертил с помощью циркуля опытнейший математик.
На ристалище вступил второй противник. Следовательно, для Питу это был второй поединок, но на сей раз его соперник был куда слабее, чем первый. И сражение было куда более коротким. Чудовищный кулак врезался в нос, и почти в ту же секунду из ноздрей, подвергшихся воздействию кулака, двойным потоком хлынула кровь.
Третий отделался легче всех: у него был выбит зуб. Трое остальных заявили, что не имеют к Питу никаких претензий.
Питу прошел сквозь толпу, которая расступилась перед ним с почтением, достойным триумфатора, и, целый и невредимый, возвратился к родимому, а вернее будет сказать, к теткиному очагу.
На следующий день, когда трое учеников пришли в школу – один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, а третий со вздувшейся губой, аббат Фортье произвел дознание. Но школяры держались молодцом. Ни один из пострадавших не показал себя болтливым, и только назавтра аббат Фортье узнал – причем не прямым путем, а от случайного свидетеля драки, не имеющего никакого касательства к школе, – что это Питу произвел такие повреждения на физиономиях его учеников, повреждения, разбору причин которых он посвятил весь вчерашний день.
Надо иметь в виду, что аббат Фортье отвечал перед родителями не только за нравственные успехи своих учеников, но и за их телесную сохранность. Три семейства подали наставнику жалобу. Следовало дать им удовлетворение. И Питу трижды оставался после занятий: один день за глаз, один день за нос, один день за зуб.
В один из этих трех дней м-ль Анжелике пришла хитроумная мысль. А состояла она в том, чтобы лишать Питу обеда всякий раз, когда аббат Фортье будет оставлять его после уроков. Такой порядок несомненно должен был пойти на пользу Питу, поскольку вынуждал дважды подумать, прежде чем совершить проступок, влекущий двойную кару.
Да только вот Питу никак не мог взять в толк, почему его обозвали ябедой, хотя он не промолвил ни слова, и почему наказали за то, что он побил намеревавшихся побить его, но если бы он все в мире понимал, то жизнь утратила бы для него одну из главнейших своих прелестей – таинственность и непредсказуемость.
Питу три дня сидел в классе после уроков, и все эти три дня довольствовался лишь завтраком и ужином.
Нет, довольствовался – не совсем то слово, поскольку Питу отнюдь не был доволен этим, но язык наш так скуден, а Академия[31] так строга, что приходится довольствоваться тем, что у нас есть.
Но зато наказание, которое претерпел Питу, ни словечком не выдав, что он всего-навсего противостоял нападению, снискало ему всеобщее уважение. Правда, три нанесенных им могучих удара кулаком, надо полагать, тоже в какой-то мере способствовали этому уважению.
Начиная с этого дня жизнь его стала схожа с жизнью остальных школяров с той лишь незначительной разницей, что остальным могло повезти или не повезти на письменных работах, тогда как Питу неизменно оказывался в числе пяти или шести последних, вследствие чего оставался после уроков вдвое чаще, чем любой другой из его однокашников.
Правда, следует сказать, что в характере Питу была одна особенность, проистекающая от начального образования, какое он получил, или, вернее, не получил, особенность, которой он обязан по меньшей мере третьей части наказаний, а именно прирожденная склонность к животным.
Пресловутый сундучок, который тетушка Анжелика одарила именем пюпитра, являл собой благодаря объемистости и множеству перегородок, устроенных внутри его Анжем Питу, некое подобие Ноева ковчега, где обитало по паре всевозможных тварей – ползающих, скачущих и летающих. В нем имелись ящерки, ужи, муравьиные львы, жуки, лягушки, и все эти создания были настолько дороги Питу, что ради них он неоднократно терпел более или менее суровые наказания.
Обитателей своего зверинца Питу набирал во время воскресных прогулок. Ему очень хотелось иметь саламандр, которые были весьма популярны в Виллер-Котре, поскольку были гербом Франциска I и тот велел изваять их на всех трубах; Питу удалось их раздобыть, и только одна деталь весьма его озадачивала, хотя в конце концов он опять отнес ее к числу вещей, превосходящих его разумение; дело в том, что саламандр он неизменно находил в воде, меж тем как поэты утверждают, будто те живут в огне. Это несоответствие преисполнило Питу, обладающего точным умом, глубочайшим презрением к поэтам.
Заполучив двух саламандр, Питу взялся за поиски хамелеона, однако на сей раз все его старания оказались тщетны и не принесли никаких плодов. В результате этих своих бесплодных поисков Питу пришел к заключению, что либо хамелеонов вообще не существует, либо они обитают в других широтах.
И на том Питу прекратил поиски хамелеона.
Причиной же остальных двух третей наказаний, которым подвергался Питу, были чертовы солецизмы и проклятые варваризмы, пышно расцветавшие в сочинениях Питу, словно куколь на пшеничном поле.
Что же касается четвергов и воскресений, то есть дней, когда занятий не было, то Питу проводил их или на мочажках, или за браконьерством, но поскольку он вырос, вымахал за пять футов четыре дюйма ростом и достиг шестнадцатилетия, появилось некое обстоятельство, которое несколько отвлекло его от излюбленных занятий.
По дороге к Волчьим вересковищам находится деревня Пислё, быть может, та самая, что дала фамилию прекрасной Анне д’Эйи, возлюбленной Франциска I.
В деревне Пислё была ферма папаши Бийо, и на пороге этой фермы почти всякий раз, когда мимо проходил Анж Питу, по чистой случайности оказывалась прелестная девушка, свежая, игривая, жизнерадостная, крестильное имя которой было Катрин, но которую чаще всего называли малышка Бийо.
Питу начал с того, что стал кланяться малышке Бийо, затем понемножку до того осмелел, что поклон сопровождал улыбкой, а однажды дошел до неслыханной отчаянности, остановился и, покраснев, выпалил фразу, казавшуюся ему вершиной вольности:
– Добрый день, мадемуазель Катрин!
Катрин была славная девушка, она ответила Питу как старому знакомому. Она действительно давно знала его, так как чуть ли уже не года три наблюдала, как он, самое меньшее, раз в неделю, проходит мимо фермы то в сторону леса, то из леса. Но Катрин обращала внимание на Питу, а Питу на Катрин не обращал. Дело в том, что в самом начале Катрин было шестнадцать лет, а Питу четырнадцать. Ну, а теперь мы видели, что случилось, когда Питу тоже достиг шестнадцати лет.
Постепенно Катрин начала оценивать таланты Питу, поскольку он приобщал ее к своим талантам, одаривая самыми красивыми птицами и самыми жирными кроликами. Она осыпала Питу похвалами, а Питу, падкий на похвалы, тем более что ему редко приходилось выслушивать их, поддался очарованию новизны и, вместо того чтобы продолжить путь до Волчьих вересковищ, как сделал бы он это прежде, и посвятить день сбору буковых орешков и установке силков, застревал на полдороге и терял время, бродя вокруг фермы папаши Бийо в надежде хоть на секунду увидеть Катрин.
Результатом этого стало чувствительное уменьшение количества кроличьих шкурок и почти полное отсутствие малиновок и дроздов.
Тетя Анжелика сетовала. Питу отвечал, что кролики стали недоверчивы, а птицы, которые теперь научились распознавать ловушки, утоляют жажду с листиков и в дуплах деревьев.
При такой столь далеко продвинувшейся сообразительности кроликов и хитрости птиц, каковые тетя Анжелика связывала с успехами философии, ее утешало лишь одно: племянник получит стипендию, поступит в семинарию и через три года выйдет из нее аббатом. Дело в том, что м-ль Анжелика всегда мечтала стать домоправительницей аббата.
И эта честолюбивая мечта должна была в скором времени осуществиться, поскольку, став аббатом, Анж Питу просто не посмел бы не взять свою тетушку домоправительницей, учитывая все то, что она сделала для него.
Блаженные мечты старой девы омрачала одна-единственная тучка: однажды она заговорила об этой своей надежде с аббатом Фортье, и тот, покачав головой, сказал:
– Дорогая мадемуазель Питу, чтобы стать аббатом, вашему племяннику надо бы поменьше заниматься естественной историей и побольше «De viris illustribus» или «Selectoe profanis scriptoribus»[32].
– Как это понимать? – осведомилась м-ль Анжелика.
– А так, что он допускает слишком много варваризмов и бесконечно больше солецизмов, – ответствовал аббат Фортье.
После такого ответа м-ль Анжелика пребывала в самой тягостной неопределенности.
IV. Какое влияние могут оказать
Эти подробности необходимы, чтобы достаточно сообразительный читатель, каким мы его и считаем, мог представить себе весь ужас положения, в котором оказался внезапно вышвырнутый из школы Анж Питу. В ушах у него еще гремели гневные слова аббата Фортье: уныло свесив одну руку, а второй придерживая на голове сундучок, он брел по дороге к кварталу Пле в задумчивости, которую можно определить лишь как высшую степень ошеломления.
И вдруг в мозгу Питу забрезжила некая мысль, и с уст его сорвались два слова, выражающие ее:
– Господи, тетка!
Ведь надо же будет сказать м-ль Анжелике, что все ее надежды рухнули!
О планах старой девы Анж узнал благодаря тому же способу, каким умные, верные собаки узнают о планах своих хозяев, то есть наблюдая за ее лицом. Это путеводитель, столь же драгоценный, как инстинкт: он никогда не обманывает. А вот умозаключения могут оказаться ложными из-за вмешательства воображения.
Поводом для этих размышлений Анжа Питу и жалобного возгласа, изданного им и приведенного нами чуть выше, было то, что он понимал, как разочарована будет старая дева, когда узнает ужасную новость. И еще то, что он на собственном горьком опыте знал, каковы бывают последствия разочарований м-ль Анжелики. Только на сей раз причина разочарования была неизмеримо огромнее, а следовательно, и последствий надо ждать неизмеримо более страшных.
Вот под каким жутким впечатлением Питу вступил в Пле. На путь от ворот дома аббата Фортье до их улицы он затратил почти четверть часа, хотя всего-то надо было пройти сотни три шагов.
В этот миг часы на церкви пробили час.
Питу сообразил, что его последний разговор с аббатом и медлительный путь к дому заняли шестьдесят минут, иначе говоря, он на тридцать минут опоздал к тому крайнему сроку, после которого в доме тети Анжелики обеда ему уже не полагалось.
Мы уже упоминали, каким благотворным способом старая дева пыталась воздействовать на племянника, дабы он, во-первых, старательно учился, а во-вторых, не шалил, и благодаря этому ей удавалось за год сэкономить на бедняге Питу, худо-бедно, до шестидесяти обедов.
Но на сей раз опоздавшего школяра беспокоили не сожаления о скудном тетушкином обеде; как бы ни был скуден завтрак, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он заметил, что желудок его пуст.
Существует чудовищная пытка, хорошо знакомая школьнику, будь он даже величайшим лодырем, и пытка эта – противоестественное безделье после исключения из школы, вынужденный и бессрочный отдых, к которому он приговорен, меж тем как его соученики идут с книгами под мышкой заниматься своим каждодневным трудом. В такие дни прежде столь ненавистная школа становится желаннейшим местом в мире. Школьник самым серьезным образом раздумывает о столь важных вещах, как переводы с латыни и на латынь, которыми там занимаются в его отсутствие, хотя прежде он никогда о них не думал. И вообще у школьника, изгнанного своим наставником, есть изрядное сходство с тем, кто отлучен от церкви за неверие и больше не имеет права войти в храм: он тоже умирает от желания прослушать мессу.
Вот почему по мере приближения к теткиному дому будущее бездельное прозябание в этом жилище все больше ужасало беднягу Питу. Вот почему впервые в жизни школа ему представилась земным раем, откуда только что его изгнал карающий ангел аббат Фортье, правда, не огненным мечом, а плеткой.
И хотя Питу плелся медленнее нельзя, хотя после каждых десяти шагов делал передышки, которые становились тем продолжительнее, чем ближе была цель, все же в конце концов он добрел до порога этого столь пугающего его дома.
– Ах, тетя Анжелика, я так болен, – сразу же объявил он, желая предотвратить любые насмешки или попреки, а может быть, даже пробудить к себе сострадание.
– Ну-ну, – заметила м-ль Анжелика, – мне известна эта болезнь. Ее легко можно вылечить, передвинув стрелки часов назад на полтора часа.
– Вовсе нет, – горестно промолвил Питу. – Я ничуть не хочу есть.
Тетя Анжелика удивилась и даже, можно сказать, встревожилась; болезнь вызывает тревогу и у любящих матерей, и у мачех: у любящих матерей из-за опасности, которую она несет, у мачех из-за опустошений, которые она производит в кошельке.
– Ну-ка, говори, что с тобой? – спросила старая дева.
После этих слов, произнесенных тем не менее без всякой нежности и сочувствия, Анж Питу заревел, и надо признать, что гримасы, которые он корчил, заливаясь горючими слезами, были самые безобразные и противные, какие только можно представить.
– Ах, милая тетечка, со мною случилась страшная беда! – объявил он.
– Какая еще беда? – бросила старая дева.