По поведению и словам сопровождавших нас людей я догадалась, что мы приближаемся к нашей последней остановке у города. Клетки и ящики то и дело осматривались, некоторые выносились наверх, другие чаще проветривались, т. е. с них снимали щиты и полога. Мне показалось, что в последний день дороги даже пища была предложена животным обильнее.
Нужно было и мне подумать, как поудобнее улизнуть с этого плавучего жилища.
Наконец, мы прибыли. Но баржу нашу остановили не у самого города, а где-то дальше, у других баржей. Возле них, насколько я могла окинуть взглядом, виднелись только столбы, веревки да висели огромные тряпки. Впрочем, я тогда уже знала, что все это имело свои особые названия: то были мачты, канаты и паруса. Так простояли мы почти целый день, но из разговора я узнала, что рано утром нас подвезут к городу и что остановка эта сделана нарочно, чтобы перевезти клетки и крупных зверей на берег тогда, когда в городе еще будут спать. Это делали для того, чтобы ни наши звери, ни городские жители друг друга не пугались. Мне это показалось странным в особенности по отношению к людям.
Однако дождаться подвозки к берегу мне не пришлось. Ночью на одной из соседних барж я услышала следующую негромкую беседу, которая хорошо раздавалась в тихом ночном воздухе. Передавая ее, я, конечно, пользуюсь уже, кроме своей памяти, приобретенными мною знаниями разной людской речи.
— А что, паря, коли наш-то на море идет?
— Завтра, чуть свет поутру!
— Тэ-э-к-с! Значит, неча и в город проситься?
— Да и просись — не пустит!
— Ну, а как ты чаешь, дойдем што ли до Петровска?
— Надо полагать, дойдем: путь-то не велик.
— Да посудина-то не больно крепка. Ишь — старая, вся в заплатах!
— Пустое! До Петровска большой крепости не надо.
— Ну и ладно, а таперя, значит, спать. Если спозаранку тронемся, то оно хватить два-три часика сну не мешает.
И говоривший сладко зевнул.
Из этой беседы, сохранившейся целиком в моей памяти, я вывела одно главное, что баржа эта, названная почему-то посудиной, рано утром плывет в море, поэтому я тотчас же и составила план своих дальнейших действий.
Посетить какое-то «море» мне захотелось с той еще поры, как я о нем услышала, но бежать берегом моря или ехать с удобством на барже по самому морю — было две вещи разные. А так как, вполне понятно, я не могла не предпочесть удобства всяким возможным превратностям судьбы, то и решила перебраться на ту баржу, откуда слышала голоса. Для этого я, на всякий случай, заприметила ее вид, что было вовсе нетрудно, так как ее мачты и поперечные палки с парусами были как-то особенно налажены. Сначала я думала перебраться на это судно, переходя с борта на борт, но это оказалось невозможным, так как суда стояли друг от друга на расстоянии большем, чем хороший прыжок крысы. Оставалось одно: добираться вплавь. Я думала недолго и принялась выискивать способ спуститься в воду. Но, обежав кругом всю баржу по борту, я не встретила ничего, что бы могло способствовать моему спуску: ни единой хорошей доски. Я начала уже отчаиваться в возможности исполнения своего намерения, как взгляд мой упал на толстый канат, тянувшийся от нас к пароходу. Канат этот, не будучи натянут, серединой свой окунался в воду. Конец его, лежавший на нашей барже, переваливал за борт неподалеку от носа.
— Рискнуть или не рискнуть? — мелькало в моей голове. Я решила рискнуть.
Выбравшись на борт, я ступила на толстую снасть, охватывая своими цепкими лапками мохристую пеньку. Непривычный для меня спуск начался. Тихонько перебирая своими ногами, я начала сползать к черневшей подо мной воде, помогая себе даже своим упругим хвостом. Дело шло на лад, несмотря на крутизну каната. Только у середины я как-то неловко шагнула и, не рассчитав, сорвалась задними ногами. Однако, уцепившись передними лапками, я удержалась на месте и только перевернулась, став мордой вверх, хвостом к воде. Но в таком положении спуск для меня оказался уже не трудным, и я мигом добралась до мокрой части каната, а по ней до воды. Через секунду я уже окунулась в холодную влагу и, кинув канат, поплыла по предполагаемому направлению.
Однако то, что легко было различить сверху, трудно и даже невозможно было разобрать снизу, и каждая из стоявших кругом баржей казалась совершенно одинаковой с соседской: все они были черными от ночи и все громадами поднимались из воды вверх к небу. Я даже потеряла представление того пути, который совершила от своей баржи, и теперь плыла в непонятной толпе стоявших суден. Но судьбе было угодно направить меня туда, куда я стремилась.
С одной из барж, как раз с той, нос которой вырисовывался передо мной черным выступом на небе, послышался знакомый уже мне голос:
— Так не утонем, паря, ась? — за которым послышался другой, ответный:
— Да спи ты, косой! Экий навязчивый!
Баржа была найдена, — оставалось на нее взобраться. Я оплыла ее кругом и увидела такой же канат, как тот, которым к нам был привязан пароход, но только этот свешивался в воду совсем круто.
Однако думать было нечего, и я принялась карабкаться. Вспомнив былые уроки и проделки в нашей родной кладовой, я заработала всеми четырьмя лапами и хвостом. Восхождение удалось так же, как и спуск.
Взобравшись на нос, с которого свешивался канат, я увидела две человеческие фигуры, лежавшие в армяках на палубе. Поодаль от них виднелась какая-то дверь, видимо, вход под палубу. Я тихонько соскочила с борта и осторожно начала пробираться к двери. Но вдруг одна из лежавших фигур закричала во все горло:
— Эй, паря! Смотри: крыса!.. Ей же ей, крыса!..
Я, как безумная, метнулась в дверь и уже как-то смутно позади себя расслышала сердитый голос:
— Да спи ты, черт! Крыс что ль не видал?
Я влетела в темное помещенье, пропитанное запахом веревок, дегтя и рыбы, и мигом забилась в теснину между сложенными канатами. Больше мне ничего не было нужно.
Не слыша сверху никакой погони, я обчистилась, вылизалась, прикорнула и задремала самым мирным сном.
Проснулась я уже тогда, когда наверху шел какой-то шум и топот. Шуршали по борту, судя по звуку, какие-то веревки, звенели, падая на палубу, какие-то железные цепи, отчего палуба вздрагивала наверху же, в воздухе, слышалось какое-то хлопанье, точно на мачтах сидели огромные птицы.
Все это меня только радовало, так как я чуяла новое путешествие, — первое, надуманное мной самой.
Разумеется, я не могла оставаться на месте и, пользуясь темнотой помещения — кто-то запер дверь наверху, — отправилась на разведку. Мне важно было найти провизию, чтобы не нуждаться в будущем. Однако, несмотря на дразнивший меня запах, я не скоро добралась до желаемого, так как в помещении, куда попала я, были только следы чьих-то обедов, самой же провизии не было.
Но чутье мое не могло меня обманывать, и я была уверена, что где-нибудь, да помещается большой склад рыбы.
Обежав несколько раз небольшую комнатку вдоль и поперек, вскочив раза два на широкие тянувшиеся по бокам скамьи с какими-то сбившимися, сплюснувшимися настилками, очевидно, служившими для спанья, я, наконец, бросила попытки отыскать что-либо в этой комнате и задумала перебраться в соседнее помещение: быть может, запах шел оттуда, через какую-нибудь щель. Конечно, в этом случае я руководствовалась уже врожденной крысиной привычкой и выбрала местом для устройства хода один из темных углов и притом тот, который, на первый взгляд, казался наиболее годным для грызения. Ляскнув зубами, я начала усердно скрести почерневшие доски внутренней обшивки. Зубы мои были в великолепном состоянии, и дело быстро заспорилось. Через час около меня лежал целый ворох мельчайшей щепы, а черный угол забелел от свежепрогрызенной дыры. Несколько расползшиеся в этом месте доски-перегородки — я прогрызла нетолстую перегородку — облегчили мне работу по расширению отверстия, и я, наконец, юркнула в соседнее помещение, где, действительно, в воздухе точно стоял тяжелый и, несомненно, рыбный запах. В этом помещении, очевидно, лежала где-нибудь кадка с соленой или сушеной рыбой. Мой нос, действительно довел меня до желаемой цели: я увидела несколько пучков сушеной мелкой рыбы, но это, видимо, были только остатки, так как весь пол так пахнул рыбой, что я не могла сомневаться в ее частом пребывании на нем в соленом или сушеном виде.
Впрочем, мне было все равно: была ли здесь рыба в огромном изобилии и часто ли, — так как того запаса, который я нашла в большом углу просторной комнаты, было пока вполне достаточно для скромной путешественницы.
Утолив голод, я приступила к необходимым дальнейшим расследованиям.
Под шум и скрип, раздававшийся сверху, я смело скакала по большой комнате-трюму — это название я узнала впоследствии — и на всякий случай решила прогрызть дыру и в противоположной стенке.
Следующее помещение оказалось каким-то складом веревок, сетей, якорей и было для меня приятно тоже тем, что заключало в себе много чудных крысиных уголков. Я тотчас же разыскала среди этого хаоса связку старого растрепавшегося каната и мигом устроила в нем самую удобную постель. Я заслужила право на хороший отдых.
Когда я вторично проснулась на моем судне, то считала себя уже вполне дома. Однако мне что-то нездоровилось. Хотя мой желудок прекрасно варил всякую провизию, как бы и чем бы она ни пахла, но на этот раз я ре шила, что причиной моего нездоровья была рыба, и я немного огорчилась: неужели придется вновь рыскать по судну в поисках другой провизии?
Однако головокружение и одновременно какая-то неловкость в желудке, впервые мною ощущаемые, хоть не сразу, а начали проходить, а вместе с тем я догадалась о причине моего начинавшегося и так быстро исчезавшего нездоровья: судно сильно качалось, точно подвешенное к чему-то за веревку. Это качанье и расстроило было меня, но, повторяю, я понемногу и к нему привыкла и перестала обращать внимание, так как никаких дурных последствий от него больше уже не ожидала. А качало сильно, так что иной раз я должна была крепче цапаться коготками.
Зная теперь расположение комнат, или, вернее, кают, я отправилась обратно в первую комнату, чтобы из нее, если можно, пробраться наружу. Пролезая через первую проделанную мною щель, я уже видела, что дверь наверх была отперта и даже заметила, как в ней мелькнула нога поднимавшегося по лестнице человека.
Сама комната была пуста, и я смело запрыгала вверх по той же лестнице, будучи, конечно, на страже, в случае чего — юркнуть обратно вниз. Однако ничего подозрительного не случилось, и я благополучно вылезла на палубу.
Пронесясь стрелой ближе к встречным предметам, я кинулась прежде всего в кучу сложенных на палубе канатов, откуда выглянула не раньше, как уверилась, что меня никто видеть не может.
Затем я пробралась к какой-то большой дыре в стенке — так звала я борт палубы, через которую сползала к воде тяжелая цепь, а на конце ее большой якорь. О нем я уже знала из своего предыдущего путешествия. Якорь был подтянут канатами к самой стенке снаружи судна. Мое положение было таково, что я видела через дыру всю воду, а, обернувшись, все, что делалось на судне.
Новизна картины меня поразила, и теперь я не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести перед своими глазами эту картину, как я ее вспоминаю.
Широкое водное пространство ошеломило меня своей необъятностью, и с застывшей вытянутой мордочкой, едва пошевеливая усиками, я не могла оторваться от необозримого зеленого полога воды, изборожденного белыми кружевами падающих гребней. Чем дальше, тем море становилось как бы ровнее, белые борозды становились тоньше и смешивались с зеленью, а еще дальше, ближе к светлому, голубому небу, вода казалась успокоившейся и постепенно принимала нежно-лиловую окраску. И куда я ни глядела через широкую якорную дыру, везде мой взор видел одну и ту же воду, колыхающуюся и волнующуюся с белым узором вблизи и ровную, с цветными переливами — вдали. Белые узкокрылые птицы, перекликаясь, плавно летели возле судна, то отставая, то перегоняя его. С неба глядело ослепительно желтое солнце, плывшее по чистой голубой дороге среди редких встречных, точно таявших облаков.
— Так вот что такое море! — подумала я, и, сказать по правде, я ему не обрадовалась: что-то страшное для одинокой крысы было в этом подавляющем величии однообразия.
Наше судно, сильно качаясь, представилось мне огромной птицей с многими странными гладкими крыльями, надувшимися вперед; оно, точно птица, пыталось спорхнуть с воды, но в то же время словно прилипло к ней.
На палубе ходили и сидели люди. Один из них стоял на одном месте и держал в руках длинное бревно, прикрепленное другим концом к задней части судна.
Мне припомнились такие же люди и на пароходах, плывших по реке мимо нашей баржи. У всех у них было одно общее: они не обращали, видимо, никакого внимания на других и больше глядели вперед, куда-то не то на небо, не то на воду.
Иногда я слышала какие-то строгие крики, приказывавшие людям то отвязывать, то привязывать какие-то веревки, которые звали почему-то другими именами. Впрочем, как я заметила, человек, стоявший у бревна, больше обращал внимание не на эти крики, а на какой-то ящик, лежавший перед ним.
В следующую же ночь, пользуясь темнотой, я незаметно успела рассмотреть этот ящик с качающейся в нем стрелкой. Разумеется, ни тогда, ни теперь я устройства этого ящика не поняла, да он меня с этой стороны мало и интересовал. Мне было достаточно того, что я разрешила вопрос: куда это часто глядят люди, стоящие у руля, — так зовут подвижное бревно.
Когда такой человек подвигал руль, крылья паруса начинали слегка волноваться, потом опять надувались, если поправляли веревки от поперечных палок, к которым паруса были привязаны. Палки эти люди иногда звали реями. Самое же судно вдруг начинало поворачиваться, и я чувствовала, как боковая качка менялась на продольную.
Так прошли день и ночь. Наступил второй день. Не много времени прошло, а я уж заскучала и собиралась бранить себя за свою выдумку отправиться в путешествие. Лучше было бы продолжать свою жизнь среди диковинных зверей. Все-таки там было общество, а здесь — кроме опасных для меня людей да белых вялых птиц, летавших возле, я не видела ни одного существа.
В молчаливых взглядах птиц я читала простое любопытство, а речи людей касались предметов, мало мне интересных. Правда, я из этих речей слышала, что мы куда-то придем, но при этом не могла дознаться, будет ли это что-либо вроде людского селения или какое-либо новое море.
Один раз слышала даже разговор про себя:
— А что, паря, куда таперя эта самая крыса задевалась? — спрашивал знакомый голос.
— Знамо, в трюм, куда еще? Одно им место. Ну, да ладно, не больно ей там сладко будет одной-то. Мы, это, недавно с хозяином всех, поди, крыс перетравили. А которые живы остались, чай со страху на берег ушли.
Каким образом эти злые люди перетравили моих сотоварок, за какие их провинности и действительно ли сбежали все с судна, — я не узнала, хотя и пыталась вслушиваться в разговор.
Больше о нас, крысах, на палубе речи не было, а ночью случилось то, что не только исключало всякую возможность расследований в этом направлении, но привело к ужасной по событиям разлуке моей с моими спутниками. После слов, слышанных наверху, я, конечно, занялась разыскиванием следов присутствия на судне крыс. Я и раньше видела эти следы, но мало обращала на них внимания. Кроме того, после последнего уничтожения крыс владельцем судна, должно быть, многое было зачинено и поправлено, иначе я могла бы пользоваться ходами своих предшественниц. Мои изыскания привели только к открытию, что крысы бродили, действительно, по всему судну и не только наверх и по комнатам трюма, но и куда-то ниже под пол, где слышалось странное бульканье воды. Разыскав один из таких заделанных людьми ходов, я вновь его расчистила и спустилась вниз. Там было темно, как ночью, и страшно сыро. Я могла идти на разведку только уж под руководством своих ушей и носа.
Стены, сначала сухие, ниже становились сырыми и имели мягкий, слегка подгнивший наружный слой. Пуская в ход свои когти и хвост, я сползала все ниже и ниже, и, наконец, добралась до уровня воды, налитой на самом дне.
Здесь, внизу, не так качало, но вода все-таки то и дело мочила меня, когда я пробиралась вдоль стенок Вдруг я ощутила что-то мягкое, ударившее меня по всему боку. В страхе я отскочила, но неловко, и получила новый слабый удар. Его было достаточно, чтобы узнать ужасную истину: это был труп моей родственницы, большой крысы-пасюка!