Но как трудны были первые мои уроки!
Теперь, когда я уже успела пожать плоды моей когда-то кропотливой работы, я с чувством приятного и гордого удовлетворения излагаю эти первые шаги моего самообучения.
Я решила не разбрасываться и приступить к трудной задаче не сразу. Некоторое начало уже было сделано мной ранее, так как я уже привыкла разбираться в разнице между криками восторга и ужаса, радости и горя; понимала по общему состоянию духа моих соседей, когда они были голодны, когда сыты; разобралась даже в том, какое настроение можно было назвать благодушным, какое — равнодушным, какое — гневным.
Впоследствии я убедилась, что нам, неразумным сравнительно с человеком животным, такое изучение душевного состояния по мимолетному общему обзору должно даваться легче, чем самому человеку, так как едва ли он обладает для того такой остротой зрения и впечатлительностью, как мы, звери. Для нас они имеют жизненное значение.
Мы, звери, живем в естественных условиях природы, и ночь для нас — ночь, восход солнца — утро, его закат — вечер. Люди же давно отняли у ночи часть времени и продолжают свои дневные дела при искусственном свете. Едва ли это проходит для них безнаказанно, и я, старуха, серьезно подозреваю: не от этого ли люди носят на носу различные стекла, которые они зовут очками и еще как-то. Люди избаловали себя теплым жильем и одеждой зимой и разной защитой от летней жары, и я грешным делом, думаю: не от этого ли у них происходят разные простуды и другие болезни. Люди, наконец, покорив мир выдуманными ими машинами, оружием и уловками, перестали бояться природы и утратили потому часть своей внимательности, наблюдательности и разные сноровки. Того понимания, которое связано не с умом, а со сметкой, у нас, зверей, теперь больше.
Итак, благодаря тому, что я была вполне исправной и неглупой крысой, я многое уже успела позаприметить ранее.
Первой же новой задачей я себе поставила: запомнить те частые звуки, которые я слышала ежедневно в своей комнате, причем непременно запомнить время, место и те обстоятельства, при которых эти звуки раздавались. Пока я не останавливалась на каком-либо отдельном существе, а обратила такое особенное внимание на всех вообще.
Для этого я провела один день в полном напряжении своего слуха. И вот каковы были результаты на другой день к вечеру, когда я, укрепив в памяти звуки первого дня, проверила их во второй.
Я отметила, что мой хозяин издавал один и тот же тихий крик, когда в дверь раздавался легкий стук, а после этого тихого крика в комнату входил кто-нибудь из людей.
Я заметила, что очень часто при входе какого бы то ни было существа, даже собаки, — кстати сказать, я стала ее частенько видеть бегавшей по кабинету и саду — попугай громко издавал какое-то однообразное тараторение.
Я заметила… да, впрочем, выпишу просто, сколько теперь помню, некоторые частые звуки одного изученного мною дня.
Хозяин кричал одно и то же перед тем, как собака ложилась в углу, хозяин кричал что-то другое, но всегда одно и то же, и — собака приходила к нему. Маленькая девочка говорила что-то очень коротенькое и ясное, когда мне что-нибудь давала. То же самое говорили другая девочка и хозяин, но они прибавляли еще несколько звуков. Я только впоследствии догадалась, что маленькая девочка произносила, по незнанию, меньше разговорных звуков, чем старшая девочка или их отец. Собака всегда одинаково взвизгивала при встрече с хозяином и особенным, но все же всегда в такие минуты одинаковым образом лаяла, когда за окном кто-нибудь проходил. Серая кошка, появления которой я перестала пугаться за своей крепкой клеткой, известным образом мяукала, когда стояла за дверью, и она же издавала другие ужасные звуки в саду, когда я видела ее дерущейся с другими кошками… И т. д., и т. д., и т. д.
Память у меня была прекрасная, и все звуки стояли передо мной, как живые, только что произнесенные.
На третий день, когда кто-нибудь стучал в дверь к хозяину, я за него мысленно кричала его криком и немедленно к радости своей слышала, как он действительно испускал выученный мною крик.
Увы, радость удачи первых моих уроков омрачалась невозможностью самой воспроизводить чуждые звуки! Этой способности я была лишена навсегда. Эту способность, но в очень слабой степени, я впоследствии нашла только у некоторых птиц — у нашего попугая она тоже была — и у некоторых людей, которые в действительности неподражаемо передавали крики всевозможных животных. Но не буду уклоняться в сторону, как это ни естественно у существа, пишущего свои воспоминания.
Я по нескольку раз в день поверяла свои наблюдения предыдущих дней, и моя изумительная память меня положительно не покидала. Ежедневно я прибавляла в уме своем новые и новые крики, которые научилась понимать, и чем чаще их слышала, тем точнее усваивала их сокровенный смысл.
Окружавший меня маленький мир оживал новой жизнью… О, милое мое заточение! О, чудная тюрьма!..
V
Мир звуков. — Печальный случай. — Дальнейшие успехи. — Мой способ изучения чужих дум.
Самый богатый материал для обучения давали мне взрослые люди, но скорее и легче я начала понимать животных и детей, так как я скоро заметила, что у них было гораздо меньше разнообразия в криках, чем у взрослых людей. Из этого я заключила, что желаний и мыслей у животных меньше, чем у моих знакомых девочек, а у них меньше, чем у их отца и матери или у других взрослых.
Изучив звуки и обстоятельства, им предшествовавшие и их сопровождавшие, я приступила к изучению смысла этих звуков. Мне надобно было не только знать, что за чем следует, но что значит каждый звук — для какой цели он произносится? В некоторых случаях это было очень нетрудно, и я легко переводила их мысленно на мой собственный язык (мы, крысы, издаем мало звуков).
Я легко переводила курлыканье попугая словами «есть надо, есть надо», когда он спускался к своей чашке с орехами. Без труда понимала я и мяуканье кошки за дверью словами «пустите… пустите», а у стола, где мой хозяин резал мне ветчину, несколько иное мяуканье — словами «дайте и мне… дайте и мне». Скоро также поняла я, что короткий звук, издаваемый маленькой девочкой, дававшей мне сухарь, значил «возьми».
Собственно слов, которые я здесь выписываю, я, конечно, как теперь, еще не понимала, но, что они означали, усваивала и уверяю: если бы я могла, то, желая поесть, я, обращаясь к попугаю, непременно прокурлыкала бы по его манере, прося мяса у кошки, замяукала бы перед ней настоящим соответствующим звуком и непременно сказала бы точь-в-точь то же слово, что девочка. Девочка говорила: «На!», — подавая кошке какой-нибудь кусочек.
Однако впереди воздвигались все большие и большие трудности, когда от звуков и отдельных мыслей я перешла к соединению нескольких звуков и нескольких мыслей вместе. Здесь я должна была сосредоточить свои исследования главным образом на речи людей, так как животные ограничивались весьма немногочисленными звуками. Конечно, как всегда, я начала с того, что было легче, а легче было изучить сколько-нибудь сносно звуки маленькой девочки, которая произносила их не особенно быстро, издавала реже и однообразнее. При всем этом я очень радовалась, что у меня была прекрасная память, а то пришлось бы мне отказаться от своего интересного изучения в самом разгаре его.
Зеленый сад стал желтым, потом голым, земля покрылась густым белым слоем, и только к этому времени я кое-как разобралась с речью моей невольной маленькой учительницы, которая к моему изумлению стала говорить гораздо сложнее, чем раньше. Я тогда недоумевала и только теперь понимаю, что девочка и сама училась говорить лучше, почему речь ее день ото дня становилась сложнее.
Однако, благодаря своему труду и памяти, я делала такие успехи, которые, радуя меня, обеспечивали мне надежды на дальнейшие благие результаты. Крики кошек, собак и моих других сожителей я уже изучила настолько, что, когда я слышала ночью из угла, где спала собака, легкое подлаивание, я просто из любопытства выбегала на ящик посмотреть, кто идет под окном. Лай собаки, вызывавший меня на это, ясно значил: «Кто это еще там шляется?». Впрочем, собака лаяла просто: «Кто там?», иногда прибавляя: «Берегись!». И если я здесь выражаюсь несколько иначе, то потому, что теперь знаю также, что собака желала придать своим простым звукам именно такой сложный смысл. Я понимала собак лучше, чем они друг друга.
Однако одно обстоятельство временно охладило пыл моего увлечения ученьем. Судьба послала случай, который чуть не стоил мне жизни, а с нею конца всем моим удивительным начинаниям.
Позанявшись за день, сколько тому представилось возможности, я мирно дремала в своем деревянном ящике на свежих опилках, как вдруг мой тонкий слух разобрал несколько голосов, направлявшихся к нашему кабинету.
Я услышала лай собаки, кричавшей:
— Дайте, пожалуйста, дайте!
Ее перебивали голоса девочек, среди которых особенно выделялся тоненький голосок моей учительницы:
— Папа, — так звала она нашего хозяина, — неси, неси. Не урони, папа!..
Хозяин что-то отвечал, но я его речь еще плохо разбирала.
Попугай наш сильно заволновался и почему-то вообразил, что ему несут есть. Он пустился лазить по клетке и весело курлыкал:
— Есть — это хорошо… Есть — это хорошо… — прибавляя еще что-то на человеческом языке, которого у него я пока хорошенько не понимала.
Остальные сожители мои, однако, не беспокоились — белка спала, свернувшись калачиком, а кролики сбились в одну пушистую массу.
Дверь в кабинет отворилась, и в него вступила целая компания из хозяина, двух девочек и вечно веселой и громогласной собаки. В руках у хозяина была ловушка, а в ней… одна из моих подпольных приятельниц, кто-либо из моих троюродных или четвероюродных сестриц.
Это была большая рыжая крыса, бешено рвавшаяся вон из западни. Я невольно вспомнила свое былое.
Ловушка захлопнула бедную товарку довольно неприятным образом, щелкнув дверцей ее по хвосту, отчего на нем образовалась заметная ссадина. К удивлению своему, я заметила, что иной раз, должно быть от ярости, крыса впивалась и кусала свой собственный хвост. Мне было очень жаль ее, но я не в силах была помочь.
Однако мне не пришлось много рассуждать обо всем этом событии, так как через секунду вся компания была уже около меня, и в свое оконце — вход в ящичек — я увидела, как, к великой радости девочек и при громком лае собаки, хозяин ловко перепустил крысу из западни… ко мне в клетку.
Все это было так неожиданно, что я не успела даже сообразить: радоваться мне или нет?
Рыжая крыса, попав в более просторное помещенье, заметалась еще сильнее, но, найдя отверстие в ящике, тотчас же забралась в мою спальню. Увидев меня, она, однако, нисколько не признала во мне родственницу и сердито ляскнула своими зубами. Признаться, я не ожидала этого от родни, но, как рассудительная крыса, тотчас же объяснила это расстройством по случаю переживаемой невзгоды.
От этого было мне не легче, так как новая и близко родственная приятельница, кажется, и не собиралась успокаиваться. Желая сколько-нибудь свести дружбу, я протянула мордочку и начала обнюхивать пришелицу. Случайно я наступила на больное место хвоста, и произошло что-то невероятное.
Рыдая, приятельница остервенилась и впилась мне в шею. Это в свою очередь не понравилось мне, и я, не долго думая, ответила тем же. Крыса повторила нападение, и через секунду в тесном ящике-спальне начался настоящий поединок крыс. Мой ум и рассудительность куда-то исчезли, и я превратилась в обыкновенную драчливую крысу. Но, право же, все это только потому, что моя соперница была положительно невменяема и мне приходилось только защищаться.
Наша драка перешла в ожесточенную борьбу, на которую уже безо всякой веселости смотрели два испуганных детских личика и смущенный хозяин. И только собака упорно лаяла:
— Дайте мне, дайте мне!..
Да откуда-то доносилось сердитое курлыканье:
— Есть хочу, а не дают… есть хочу, а не дают… — после которого следовало вновь что-то на человеческом языке.
Но мне было не до попугая и собаки. Я кончила тем, что, выгнав крысу из ящика, щелкая зубами старалась ее не впускать обратно. Такой подруги мне было не надо…
Все же не знаю, — чем бы могла кончиться эта борьба, так как, хотя я и была сильнее, но противница моя была страшно возбуждена, а ярость придавала ей сил. Она нанесла мне несколько ран, по счастью, не опасных, но могла еще нанести и более серьезные.
Видя около клетки лица людей, крыса старалась вернуться в ящик. Я отстаивала свою позицию.
Вдруг в отворенную дверцу клетки влезли какие-то огромные щипцы, и сильно ущемленная в них рыжая неприятельница, извиваясь, двинулась вон из моей клетки. Через секунду я услышала знакомый мне стук хлопнувшей западни. Я не выходила смотреть, но думаю, что моя противница вновь попала туда, откуда она так неожиданно для меня перебралась в мое помещенье.
На грустные мысли навела меня эта история. Такая печальная встреча с тем, кто был мне роднее всех из обитателей этого дома! Но я все же лелеяла мысль, что это только случай и жаждала в будущем новых более приятных встреч с родными… Как показало время, эти надежды были напрасны.
Вскоре я зализала свои раны и совершенно оправилась от пережитого потрясения.
Остаток времени, когда земля была белой, я употребила на прочное закрепление в памяти пройденного мной и пошла в своем изучении дальше не ранее, как сад вновь стал зеленым. Однако я это делала вовсе не из каких-либо мудрых соображений. Согласитесь, что молодую крысу, хотя по уму и выше обыкновенной, мудрой все же считать нельзя. Я это делала по необходимости, и дело было весьма просто. Сидя в кабинете в своей клетке, я никогда не могла бы изучить языка маленькой девочки, так как, само собой разумеется, что-то, что говорила она в кабинете, было далеко не все, что она вообще умела говорить, и, сравнительно, даже очень, очень мало. Конечно, тогда я этого не знала, но теперь-то знаю. На мое счастье мою клетку не оставляли всегда в кабинете а по различным случаям уносили в другие комнаты. Я не могу теперь сказать, что были за причины таких переселений, но догадываюсь, что в некоторых случаях это было желание показать диковинно веселую, ручную крысу другим людям, а иной раз желание самих девочек. В первом меня убеждает то обстоятельство, что меня выносили в те комнаты, которые я теперь могу назвать гостиной, столовой, чужими кабинетами и даже вместе с девочками возили в каком-то огромном ящике на колесах к другим людям. Что иногда меня выносили по желанию девочек, сужу по тому, что я частенько проживала на подоконнике в детской, куда мое помещение ставилось при громких ликованиях моей маленькой подруги. Впрочем, оговариваюсь: эта подруга была несравненно крупнее меня, и я ее зову маленькой только по сравнению с другими людьми.
Вот при таких-то условиях мне только-только и удалось справиться как следует с полной речью маленькой девочки, которую я видела и слышала говорящей в разнообразных случаях жизни. Я убеждена, что, если бы меня выпускали на свободу, я гораздо скорее усвоила бы себе все то, что учила, но меня не выпускали даже побегать по полу. Может быть, люди поступали благоразумно, так как и я скажу, что за крысу, пойманную уже взрослой, а не вынянченную из крысенка, никогда ручаться нельзя. Не знаю, что я выбрала бы в то время, если бы мне дали возможность уйти из клетки: свободу и прежнюю жизнь в подпольях или добровольное заключение ради дальнейшего самообразования? Однако меня не выпускали и, следовательно, этого вопроса решать не приходилось.
Дни вновь шли своей обычной чередой. Для окружающих я по-прежнему была забавной крысой, а в своих глазах я становилась все более и более образованной. Если бы я не была полна этого чувства обогащения своего ума и не видела перед собой одну и ту же цель — «вперед, вперед на пути знания!», то я, наверное, страдала бы от чувства одиночества. Ведь, как хотите, а тяжело быть всегда одной со своими мыслями, с успехами, с планами! Никого, с кем бы поделиться ими, никого, кто бы иной раз вместе порадовался, а иной раз и погоревал бы! Я хорошо видела, что мое одиночество привело меня к моему усовершенствованию, но, когда оно было создано, я, несмотря на бывший случай, не прочь была иметь возле себя другую, такую же, как я, крысу для истинной дружбы, которой я была лишена и, увы, как оказалось — навсегда…