Усвоив язык девочки, я перешла к более основательному наблюдению над речью других людей, пользуясь для того самыми мимолетными случаями. Кое-что путало меня своей трудностью, кое-что было уже мне удивительно легко. Разбить на отдельные звуки длинную речь взрослого человека и уловить в них некоторые слова моей невольной учительницы было делом ужасно трудным и доступным — и то не всегда — только такому тонко выработавшемуся слуху, как мой. Но зато я легко разбирала смысл речи взрослого, если он обращался к кому-нибудь с короткой речью, в которой было два-три звука, мне уже знакомых из языка маленькой девочки.
Для примера, как теперь помню, могу привести такой случай, который я для ясности изложу уже моим настоящим языком.
Я прекрасно изучила, что звуки «на», «возьми», «прими» значили одно и то же, т. е. предложение принять предмет из одних рук в другие, знала, что звуки «дай», «беру», «протяни» и кое-что другое значило противоположное, т. е. предложение сделать то же самое, но только не тем лицом, которое их говорит. В первом случае говоривший отдавал вещь, а во втором — он ее получал. Знала я также, что звуки «не», «нет» и все, на них похожие или их заключавшие, значили отказ, несогласие. Так, слыша «не надо», «некогда», — я уже знала, что говоривший их отказывается от предложений и при этом — кстати замечала — часто тряся головой. Впрочем, были у меня и курьезы… Например, звук «несколько» мне всегда напоминал отсутствие чего-нибудь или отказ, а впоследствии оказалось наоборот, и «несколько кусков хлеба» вовсе не значило «ни одного куска хлеба». Но очевидно: нет правил без исключения!..
Итак, зная много отдельных длинных и коротких простых и сложных звуков (слов), я в рассказываемом мною случае хорошо понимала слова моей учительницы: «Дайте попке воды». За ними обыкновенно следовало наливание воды в попкину ванночку.
Но вот однажды наш серый попугаи слишком поусердствовал над положенными ему орехами и каким-то образом основательно подавился крупным ядром. Он как-то зауркал, закинулся навзничь и повалился с насеста вниз. Звук этот обратил внимание сидевшего за столом хозяина, который обернулся и посмотрел на задыхавшегося попугая. Увидев его, он быстро вскочил, подбежал к клетке и схватил было ванночку. Заметив, что последняя пуста, он бросился к двери и ясно ясно для меня, закричал:
— Дайте попке скорее воды!
В этих словах был новый для меня звук «скорее», и я тотчас принялась за его разрешение путем обсуждения обстоятельств, при которых он был произнесен и которые за ним последовали. Я видела хозяина несколько возбужденным, нетерпеливым, видела, как прибежавшая с водой женщина поспешно эту воду подала и как столь же поспешно хозяин влил эту воду в горло попугаю.
Попугай скоро оправился, но не в этом был мой интерес. Очевидно, звук «скорее» имел отношение к поспешности. Я это вывела и ждала подтверждения, которое, к моей довольно обычной удаче, не замедлило последовать.
В этот же вечер в растворенное окно нашего кабинета влетела летучая мышь — я уже знала это животное, — и все человеческое население принялось ее ловить. Это было не так легко, так как проворное существо носилось по комнате, ловко избегая тех тряпок, которые в него бросались. Внезапно я услышала слова хозяина:
— Скорее закройте окно!
И вслед за этими словами девочка побольше быстро подбежала и захлопнула окно, как раз вовремя, так как мышь порхнула в этот момент именно к нему.
Но меня ловля более уже не интересовала, и, если бы эти люди были бы проницательнее, они заметили бы, что маленькое существо, жившее на окне в большой клетке, пришло в неописуемый восторг. И было отчего: еще один разгаданный звук, еще одним шагом ближе к заветной цели!
Так — медленными, но твердыми шагами я завоевывала свои новые знания и становилась существом исключительным. Кроме меня никто об этом не знал, да и узнает ли? Этого одного сознания было бы достаточно, чтобы прекратить это никому не нужное и никем не постигаемое дело моего самообразования, но в числе моих достоинств была одна черта характера, которой я столь же гордилась в жизни, как и моими знаниями, это — твердость и непоколебимость в осуществлении раз намеченной благородной цели. Я и теперь считаю, что благородную цель всякий должен преследовать, не отступая и в то же время не ставя ее на глаза ради дешевой похвалы. Само благородство цели — вот что должно быть двигателем чистой и идейной задачи. Полагаю, что старая, дряхлая крыса в этом случае не глупее высших существ природы — людей.
VI
Утро в кабинете. — Мир движений. — Трудности новой задачи. — Конец венчает дело.
Года через два все трудности изучения языка звуков были мной уже пройдены, и я свободно понимала смысл почти каждого слова человека, каждого писка и крика животного. Кроме людской речи, я изучила моим способом ржанье лошадей, мычанье коров, хрюканье свиней, блеяние овец, гоготанье гусей, кряканье домашних уток, — словом, все звуки, наполнявшие днем и ночью большой дом, где я жила, сад и двор при нем. Сад я изучала в растворенное окно, двор же изучить мне помог случай. Около трех месяцев моя клетка простояла на окне людской избы двора, но случаю отъезда моих хозяев. Против избы помещались через двор стойла, в которых стояли постоянно или временно лошади и коровы, а немного далее находились сарай для овец и свиней — хлев.
Кроме языка этих обыкновенных в человеческом жилье животных, я научилась понимать также речи и всех диких зверьков.
Понимая общий смысл всякой речи, я все же тогда не могла бы в точности изложить все это в рассказе, как теперь, после моей богатой событиями жизни, но, так как мое одряхлевшее тело все еще сохраняет в себе свежую память, я смело передаю события моей тогдашней жизни, ручаясь за их точность.
Ручаясь! Перед кем? Какая насмешка судьбы! Воспоминания крысы! Для кого они пишутся существом, часы которого, может быть, уже сочтены? Но будь, что будет, — я стану продолжать свои воспоминания: это отрада для бедной старухи…
Для меня наступила особая пора жизни. Завеса спала с глаз, и я видела чудный мир в его истинном величии, которое кроется в понимании его.
Как приятно было мне просыпаться в своей клетке у растворенного окна и слышать встречу утра и дня самыми разнообразными существами!
Первыми обыкновенно просыпались петухи — я говорю о дневных существах — и один за другим громогласно оповещали:
— Скоро восхо-о-о-о-о-д!
Прекурьезно это было у молодых, которые сильно картавили и глотали звуки. Они просто кричали:
— Скоргхохо-од!
И даже последний звук не тянули так долго, как старики.
За ними просыпались воробьи, а издали слышалось карканье в роще ворон.
Воробьи большею частью тараторили одну и ту же свою фразу:
— Вот и день!.. Есть, есть… где еда? Ищи, ищи, ищи…
И затем уже это «ищи» мне прямо надоедало. Вороны тянулись разрозненной стаей с соседней рощи и на всю окрестность кричали:
— Вставать пор…ра!
А их в некотором роде родственницы, сороки, вскоре отвечали им:
— Так-так-так… Так-так-так…
После этого уже начинался целый хор звуков, в шуме которого величественно поднималось из-за дальнего леса чудное солнце.
В кабинете у нас обыкновенно жизнь начиналась чуть-чуть позднее, и перед ее проявлением просто слышалась какая-то возня.
Мои соседи все были молчаливы, и только попка в клетке, завешанной плащом, начинал курлыкать по-попугаичьи:
— Черт знает что: темно, слышу день!
И вдруг неожиданно орал что-нибудь, выученное им от людей, вроде:
— Дайте же завтрак! — или
— Скажите, пожалуйста, вот новости!
И все это — ни к селу, ни к городу.
Но настоящее утро я считала начавшимся в кабинете с того времени, когда в него входил наш хозяин и со словами: — Здравствуйте, приятели! — снимал плащ с клетки попугая, бросая при этом взгляд на всех нас. Мы приветствовали его каждый по-своему. Белка залезала тотчас в колесо и, как дурочка, без конца вертелась; кролики ерзали по клетке и мешали друг другу, а попка, ослепленный светом после снятого плаща, орал или свое любимое:
— Скажите, пожалуйста, вот новости! — или более приличное случаю:
— Желаю распрекраснейшего здоровья! — причем пробовал чихать, но это ему обыкновенно не удавалось.
Я… бедная, разумная тварь, я! Я могла бы, если бы обладала даром людского слова, ответить нашему милому хозяину такими умными речами:
— Спасибо за ласку, славный человек, здравствуй и ты!..
Увы… вместо этого я молчаливо смотрела на доброго человека, и он ничего не читал в этом взгляде пары черных и, смею уверить, умных глаз. Но… мимо, мимо: не время сетовать.
Изредка, после этого общего приветствия, наш хозяин здоровался с нами с каждым отдельно, и вот тут, я думаю, уже уместно знать, что каждый из нас имел, кроме общего названия, еще и отдельное имя или прозвище, как хотите, как у людей. Так — меня звали вообще крысой, а, когда обращались ко мне или говорили много обо мне, то Хрупом. Это новое название мне очень нравилось. Звук этот был мне и родным: я его слышала в хрустении твердых предметов, например, корок и сухарей, когда я их грызла.
Белку звали Бобка, но лучше, если бы ее назвали Вертушка. Кролики особенного названия не имели, но маленькие девочки звали одного Беленьким, другого Сереньким, а третьего Косоглазеньким. На свои имена эти глупыши не отзывались, почему я и не считаю их достойными имен. Попугая звали двояко: Попка и Ворчун. Первого названия он не любил и всегда орал на него свое «скажите, пожалуйста, вот новости!», но второе одобрял и сейчас же подставлял свою шею для щекотанья, которое ему очень нравилось.
Собаку звали странно — Гри-Гри, а кошку с ломаным хвостом — Матюшей, насколько я поняла, потому так, что это имя ей дала маленькая девочка. Рыбы и жители ящика имен не имели, хотя и их тоже как-то умудрялись именовать маленькие девочки.
Поздоровавшись с нами, хозяин усаживался за рабочий стол, на который ему ставили иногда стакан с чаем. Работой в это время он обыкновенно не занимался попивая чай или просто отдыхая, смотрел в окно на сад, изредка перекидываясь словами с проходившими по дорожкам рабочими. Я, конечно, говорю о летней поре.
Иногда взгляд хозяина падал на мою клетку, и он ронял два-три слова мне.
— Ну что, Хруп, — говорил он иной раз, — хорошо тебе, шельма?
Последнего слова я не понимала.
— А презабавная ты, брат, крыса! Сидишь и не чуешь, милейший, что за тебя мне даже деньги предлагают!
Он и не догадывался что «милейший Хруп» это не чуял, а просто знал.
— Только я тебя не отдам. Во-первых, — ты мне не мешаешь, а во-вторых, — ты любимец Веры и Нюты. Этого довольно… Довольно? А? — обращался он ко мне, протягивая палец.
Что было мне делать? Сделать довольную мину — он ее не поймет, как никогда не понимал ранее. Оставит вопрос и обращение с пальцем без ответа — сочтет за невежливую крысу. И приходилось мне просто протягивать свою мордочку к его пальцу, слабо, слабо, без боли куснуть его или подставить шею, если казалось, что хозяин намерен пощекотать ее.
Я не так любила щекотку, как желала, чтобы не нарушалось доброе расположение духа хозяина.
А он, не понимая сути, щекотал меня и приговаривал:
— Любишь, шельма… любишь, мошенник… любишь, животное…
Ни первого, ни второго названия я не понимала.
Бог с ним: я его, конечно, любила, хотя много меньше, чем моих двух молодых хозяюшек, отстаивавших присутствие моей особы в доме. Я и сама из разговора в кабинете слышала, что один знакомый хозяина просил продать меня ему. Он уверял, что сделает из меня «умнейшую крысу». Он подразумевал всякие штуки, вроде лазанья и прыганья по команде. Бедный человек и бедная крыса: как невысоко мой покупатель ставил ее ум!
Если бы он знал!..
Не только людям, как я знаю теперь, свойственно, не довольствуясь прекрасным настоящим, желать лучшего будущего, но и мне — удивительной крысе, «милейшему Хрупу», как меня назвал хозяин.
Изучив значение звуков, я решила продолжить свое образование, обратив внимание на значение движений. У меня явилось сильное желание разгадать мало уловимые движения живых существ, заметные в их мордочках, лицах, в их общей позе и ее мелких подробностях. Мне казалось, что существо, о чем-либо думающее, что-либо предпринимающее, непременно отражает это внутреннее чувство и на своей внешности. Я заметила, что смех у людей поднимает углы рта, испуг или изумление поднимает брови, морщит лоб. Я заметила, что жидкость, которую нечаянно лизнула Гри-Гри из тарелки у самовара, вычищенного прислугой, вызвала на морде собаки, почти всегда однообразной, особенную гримасу, даже подметила особое выражение у озадаченного кролика, когда его щелкнул в нос один из приятелей моего хозяина. Всех этих грубых случаев наружного выражения того, что чувствуют живые существа, было достаточно, чтобы я, рассуждающая и нелюбящая пустого досуга крыса, решилась вновь продолжать наблюдения и изучения.
Я думаю, лишнее будет рассказывать в подробностях тот способ, при помощи которого я понемногу усвоила все тайны языка движений. В общем это был мой прежний способ, только перенесенный на иные задачи. Я начала с движений людей, которые мне показались более легкими для изучения, так как то, что они чувствовали, ясно отражалось на их лицах. Я изучила постепенно смех, улыбку, усмешку непосредственно рядом со словами; то же самое я сделала с криками радости, печали. Труднее было узнать выражение испуга, особенно ужаса, но в этом мне помогла все та же моя маленькая учительница, девочка Вера, страшно испугавшаяся выскочившего из ящика ужа. Другой еще более хороший случай для изучения ужаса представился мне один раз под вечер, когда какой-то человек, тихонько влезая через мое окно в кабинет, наткнулся на няню детей, случайно в это время вошедшую. Няня остановилась, слабо крикнула и, как сноп, грохнулась на пол. Неизвестный человек тоже спрыгнул с окна и убежал.
Я с прежним упорством и неослабевающей памятью мало-помалу уяснила себе значение главных выражений ощущений на лицах людей, во время их соответствующей речи. После этого я старалась понять переходы выражений одного в другое, в зависимости от той же смены речей. Это было очень трудно, так как нужно было зорко всматриваться и почти мгновенно запечатлевать в памяти выражение лица и связанный с ним смысл сказанного слова. Кратко скажу, что только спустя полгода и то только потому, что я вообще приобрела навык на таких опытах раньше, удалось мне действительно изучить связь между словами, т. е. их смыслом, и всеми переливами и оттенками выражений лица и всей фигуры людей. Слушая человека, я, зажмуря глаза, ясно представляла себе все эти переходы, и, когда для проверки открывала глаза, чтобы посмотреть на выражение лица, я встречала всегда то, которое ожидала.
Но это была еще легчайшая часть труда. Я и не думала, что он будет серьезнее моего первого обучения языку звуков. Животных я все еще оставляла в стороне. При первых попытках вглядываться в них, я пока создавала в голове невообразимую путаницу, лишь только соединяла звук с выражением морды и фигуры.
Я обратила свое внимание на то, что казалось, хотя трудным, но более доступным, — на изучение выражений лиц людей, не говоривших. Девочки для меня в это время были такими же трудными для изучения, как и взрослые, так как они, во-первых, говорили слов нисколько не меньше взрослых, а, во-вторых, — если и имели самые разнообразные ощущения, то зато и меняли их так, что я едва успевала запоминать их. К тому же они без умолку тараторили, а я уже дошла до изучения безмолвных выражений людей, и говор мне был иногда помехой.
Смело могу сказать, что для людей почти невозможно изучение того, за что взялась простая крыса: впрочем… пожалуй, далеко не простая. Невозможно оно потому, что ни один человек, по-моему, не может обладать, как я уже раз высказала, той впечатлительностью, какой обладаем мы, звери и зверьки. Наше зрение удивительно остро, и дело не в том, что мы видим хорошо вдаль, вроде орла, а в том, что мы видим такие подробности выражений, которые, наверно, ускользают от глаз людей. Ускользают же они потому, что зрение свое человек для этого не упражняет. Зачем, спрашивается, ему пронизывать соседей своими взглядами, а между тем мы, звери и зверьки, мы именно так и смотрим. Не глядите на нас, что мы иной раз смотрим как будто равнодушно, вскользь. Верьте, что, если мы только взглянули, — мы уже многое поняли. Само собой разумеется, это в том случае, если у нас раньше был хоть какой-нибудь опыт. Люди, например, знают, что в новых странах животные встречают человека дружелюбно и не боятся его. Зачем таким животным еще какие-то выражения ощущения человеческого лица? Но, раз животное напугано, имеет, следовательно, опыт, оно уже смотрит на испугавшего его другими глазами. Из людских разговоров я слышала, что к пуганой вороне легче подойти с граблями, чем с ружьем, что пуганые волки боятся даже клока сена. Вот эти-то «другие глаза» и есть те глаза, которыми я смотрела на все изучаемые мною выражения, и в присутствии этих-то «других глаз» у людей я и сомневаюсь.