Он отвернулся. Миг прошел. Он бережно поддержал ее.
– Царь захочет видеть тебя позже. Ты будешь в лазарете?
– Она будет с женщинами, – сказала Таис, и они оба уставились на нее. – Госпожа Мариамне, я собираюсь пойти поговорить с персидскими женщинами. Им может быть приятно услышать женский голос, даже если он принадлежит врагу.
Мериамон застыла.
– Я не люблю персов, – сказала она.
– А кто любит? – Таис оправила вуаль. – Но они ведь женщины и, наверное, напуганы.
– Я думала, их оставили одних, – сказала Мериамон.
– Так было бы еще хуже. – Таис бросила взгляд на Птолемея. – Нам понадобится охрана, мой друг?
«О, – подумала Мериамон, – это звучит, как «моя любовь». Как будто одни и те же слова».
– Я пошлю с вами человека, – сказал Птолемей. – Сейчас все вроде бы спокойно, но не будем испытывать судьбу.
Никто никогда не догадался бы, что они любят друг друга. Они не прикасались друг к другу, и глаза их встречались редко, но между ними была тончайшая связь.
Сейчас она натянулась, готовая порваться. Птолемей вернулся к своим воинам. Таис пошла вниз по склону холма, походкой танцовщицы, прямая, сознавая свою грацию. Мериамон не сразу поняла, что она ей что-то рассказывает.
– Я познакомилась с ним в Афинах, когда Александр был там в посольстве своего отца, еще до того, как он стал царем. Я тогда была почти ребенком; моя грудь была еще совсем маленькой. Мой покровитель решил, что Птолемей вполне подойдет, хоть он и македонец. Мне он тоже понравился: он всегда был вежлив, никогда не злился и не стремился показать себя. Затем он уехал, а я стала взрослой женщиной и нашла себе покровителей, которые выучили меня всему в обмен на то, что я могла дать. В прошлом году, когда я узнала, что Александр собирается отправиться в Азию, я решила отправиться с ним.
– Не с Птолемеем? – задумчиво спросила Мериамон.
– Конечно, с Птолемеем. Мы снова встретились и заключили договор.
– Твой… опекун сказал что-нибудь на это?
– Мой опекун умер. В Афинах женщинам не разрешают жить самостоятельно, без мужской руки. А. с наследником моего опекуна мы не поладили.
– И так ты уехала.
– Я намекнула и надавила, где надо, и мне разрешили уехать. Не думаю, что я скоро вернусь в Афины. Мне нравится такая жизнь, эта безумная охота за персами.
Таис и сама была неукротима. Хотя ее учили, воспитывали и выращивали, как дерево в саду фараона, она создала себя сама. Она не будет носиться верхом по полю битвы, как мужчина, вряд ли это ей подойдет, но она будет смотреть жадными глазами и прислушиваться к звону мечей. Таис будет ждать, когда вернется ее мужчина, чтобы увенчать его победу.
Они обошли далеко кругом погребальный костер. На другой стороне их со всеми почестями встретил воин, передал любезные слова своего начальника и пошел вслед за ними через поле битвы, готовый их защищать. Поле было пустынно, земля где взрыта, где утоптана, но ни одно тело не осталось лежать, искушая хищных птиц. Мертвые греки превратились теперь в кости на погребальном костре. Мертвые персы были предоставлены заботам соплеменников для совершения похоронных ритуалов, ничуть не менее ужасных, чем сожжение: персы не сжигали покойников, считая это осквернением священного огня, а поднимали их на вершины, чтобы хищные птицы склевали тело, а безымянные кости сбрасывали в яму.
Мериамон почувствовала перемену, когда они переходили вброд реку. Охранник шел теперь впереди, а Таис приподняла свои прекрасные одежды и без малейшего колебания шагнула в обжигающе холодную воду. Эта река была границей. Другой берег был персидским, хотя и находился сейчас в руках македонцев. Лагерь персов раскинулся, как город, широко по равнине и по окрестным холмам, без всякого порядка и системы, что было совсем не похоже на площади и прямые улицы македонского лагеря.
И тень ее чувствовала, и сердце ее видело вокруг мир одновременно странный и до боли знакомый. Мускусный аромат их духов, запах приправ с их кухни, шипящие и горловые звуки персидского языка слишком долго царили в ее стране. Даже лишенный воинов, которые теперь стали ранеными или рабами, и царственных женщин, этот лагерь мог быть только персидским. Мериамон поморщилась от запаха, который знала лучше всех остальных.
Слабый, но легко различимый, как запах раскаленного металла; тень ощутила прикосновение жара, глаз сердца уловил блеск огня. Маги бежали вместе со своим трусливым царем. Но их сила еще бродила там, где они были когда-то.
Гибкая песочно-коричневая фигурка появилась впереди, мелькая среди теней. Сехмет, мудрая кошка, избегала пеших переходов и сожжений. Она описывала круги вокруг Мериамон, удивляя встречных. Таис изумленно воскликнула:
– О боги, это еще что?
– Сехмет, – ответила Мериамон и протянула руки. Сехмет прыгнула и с привычной ловкостью забралась на плечо, удобно устраиваясь. Она мурлыкала. Мериамон называла это заклинаниями, охраняющими их обеих от враждебной магии.
– Это твоя кошка? – спросила Таис. Она казалась озадаченной.
– Сехмет сама себе хозяйка, – ответила Мериамон. – Она выбирает тот же путь, что и я. Главным образом если у нее нет более важных и интересных дел.
За эти слова Сехмет тут же вонзила ей в плечо когти, но лишь на мгновение, не до крови.
– Замечательно, – сказала Таис, которая быстро пришла в себя. – Женщинам Великого Царя будет о чем поговорить.
– Ты говоришь по-персидски?
– Ни слова, – ответила Таис. – Но мы как-нибудь исхитримся.
Шатер Великого Царя был гигантским, настоящим дворцом из шелка и золота, такой высокий и широкий, что внутри него находился целый холм. Стены были из шелка, их можно было передвигать, чтобы сделать одну комнату больше, другую меньше или объединить все в один огромный зал. Пол был устлан коврами, яркими, как цветущий луг. Обстановка была вся из золота и драгоценных камней, каждая комната – баснословной стоимости, все самое лучшее, что только можно найти.
Сейчас Дарию было бы неприятно видеть это. Ничего не было украдено и не испорчено зря, потому что этого потребовал Александр. Но македонские воины находились там, куда прежде разрешалось входить только принцам, они расположились на бесценных ложах, угрожая повредить доспехами нежную шелковую обивку.
Воины сказали, что женщин здесь нет. Позади этого шатра стояли другие. Посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они предложили проводить туда Таис и Мериамон.
Таис бросила на них презрительный взгляд и направилась туда, куда они указали. Нужно было выйти из большого шатра и пересечь двор, огороженный стенами из шелка. Здесь никто не шатался без дела. В дверях стояла стража, которая, казалось, относилась к своим обязанностям не так легкомысленно, как их товарищи. Может быть, это была неприязнь, а, может быть, виной тому было присутствие другого стража, в персидской одежде. Великан-нубиец и, судя по его присутствию здесь и по безбородому лицу, евнух.
– Мы пришли, – решительно сказала Таис своим чистым голосом, – чтобы поговорить с царскими женщинами.
– Царь никого не велел пускать, – сказал один из охранников-македонцев.
– Царь не велел пускать мужчин. – В голосе Таис явно слышалось нетерпение. – В конце концов ты же знаешь, кто я. Разве я могу изнасиловать или оскорбить дочь царя? Даже персидского?
Охранник колебался. Никто его не поддержал. Он пожал плечами.
– Ладно. Но если будут какие-нибудь неприятности, я скажу, что все началось из-за вас.
– Правильно, – ответила Таис. – Пойдем, Мариамне.
Здесь, не как в шатре Великого Царя, все еще сохранился дух Персии. Ни одного македонского лица, ни одного мужчины, кроме евнухов. Царила глубокая тишина, изредка нарушаемая приглушенным звуком – всхлипыванием женщины, плачем ребенка. Все было проникнуто ароматом разных духов, но у этого густого, вязкого запаха не хватало силы скрыть запах страха. Воздух был неподвижен, лампы светили ровно и тускло. Всегда и везде все тот же воздух, все тот же полумрак, все та же бесконечная монотонная неизменность.
– Даже птица в клетке может видеть небо, – заметила Мериамон.
Таис издала какой-то звук, возможно, это был смех.
– Эта тюрьма богаче, чем та, где живут афинские жены и дочери. Стены из шелка, на полу ковры, каждый из которых стоит полцарства. И они могут путешествовать со своим мужчиной, хотя и в закрытой повозке.
– Если даже тюрьма движется, разве от этого она перестает быть тюрьмой?
– Философия, – сказала Таис без насмешки, глядя, как к ним подходит евнух.
Он был старый, тонконогий, но с огромным животом, одетый так богато, что это выглядело чуть ли не пародией на одежду: темно-вишневый шелк, весь покрытый вышивкой. Он напомнил Мериамон священного бабуина в храме Тота – длиннорукого, со сморщенным лицом. Евнух поклонился им хорошо рассчитанным поклоном, не слишком низко, чтобы признать их господство, но и не слишком небрежно, чтобы не оскорбить. Его приветствие было безупречным, но сказано на придворном персидском языке.
Мериамон говорила на этом языке не очень хорошо, но поняла смысл. Поняла слишком хорошо. Даже если вторгшиеся сюда – победители, они должны говорить на языке Кира и Камбиза, или не говорить вовсе.
Она слегка наклонила голову.
– Мы возвращаем твои приветствия, о повелитель слуг. Эта женщина со мной – подруга царя. Не соизволит ли великая царственная госпожа уделить нам свое внимание?
Губы евнуха чуть скривились: конечно, ему не понравились и ее акцент, и ее самонадеянность. Но он был придворным, и лицо его ничем не выдало его чувств.
– Разве пленнику дана возможность выбирать?
– У царицы всегда есть такая возможность, – сказала Мериамон.
– Я узнаю, – ответил евнух и ушел. Мериамон присела на ложе. Оно показалось ей слишком мягким, но все же лучше, чем ничего. Таис осталась на месте, стоя у проема внутренней перегородки.
– Что он сказал?
– Он пошел спросить царицу, пожелает ли она говорить с тобой. – Мериамон откинулась на ложе. Сехмет спрыгнула с ее плеча и шла по спинке ложа, урча и настороженно нюхая. Вдруг она чихнула. Мериамон улыбнулась: Сехмет тоже не нравятся персидские духи.
– Он был невежлив, – сказала Таис, – говоря по-персидски.
– Да, – ответила Мериамон, – и еще более невежливо было бросить нас так внезапно, не сказав ничего на прощание. Видно, ему здесь совсем не нравится.
– Да уж, наверняка, – согласилась Таис, отошла от двери и села возле Мериамон. Она забралась на ложе с ногами, опершись на тонкую руку. – На всех войнах царь-победитель всегда забирал женщин врага себе. А Александр сюда даже не заходил.
– Пока…
– Когда он придет, – заметила Таис, – то совсем за другим.
– Он грек до мозга костей, – сказала Мериамон.
Таис сбросила вуаль, открыв лицо.
– Это верно. Но он – Александр. Он никогда не станет добиваться любви силой. Он любит удовольствия и не откажется от любви, если он может получить ее, а не взять.
– Не могу представить, чтобы он ухаживал за персидской царевной, – сказала Мериамон.
– Я могу, – возразила Таис. – Ему нравится бросать вызов трудностям.
– Не думаю, что она стоит того, если уж он захватил ее, – сказала Мериамон. – Птицы, выросшие в клетке, плохо летают.
– Не все, – сказала Таис, – во всяком случае не те, кто хочет быть свободным.
– Любовь к свободе и сила духа быстро прокисают в гареме. Одни привыкают пить вино, другие много едят и толстеют, третьи развлекаются тем, что подсовывают яд неугодным.
– В Египте тоже так? – спросила Таис.
– Нет, – ответила Мериамон, но очень тихо. Сехмет вернулась, обследовав комнату, и устроилась на коленях Мериамон. Та погладила нежный мех, успокаиваясь. – Не так было… в очень давние времена.
В глазах Таис был вопрос, но она промолчала. Она сама походила на кошку, гибкая, расслабленная, но готовая в любой момент вскочить.
Они ждали долго, предоставленные самим себе. Никто не принес им ни вина, ни сладостей, как это было принято.
Евнух, который пришел за ними, был другой, помоложе, хотя и не юный, сохранивший следы былой красоты. Глаза его все еще были прекрасны, он смотрел на гречанку и на египтянку в персидской одежде, как испуганный пес, явно не понимая, в чем дело. Голос у него был сильный и пронзительно-сладкий, как иногда бывает у евнухов.
Мериамон подумала, что он, наверное, певец.
– Пожалуйте за мной, – произнес он.
Они молча последовали за ним. Сехмет шла в тени Мериамон, беззвучная, как тень, почти невидимая.
Внутренние комнаты были полны женщин. Мериамон слышала их сквозь стены, как птиц в птичнике: они щебетали, бормотали, иногда вскрикивали, резко и коротко.
Комната, куда их привел евнух, была, видимо, центральной. Стройная главная опора поддерживала крышу, а обстановка была такая же, как и в царском шатре: чрезмерно, кричаще роскошная. Там была кучка евнухов, сбившихся вместе, как будто от холода. Три или четыре женщины под вуалями молча сидели у стены, а в центре, в кресле, прислоненном спинкой к главному столбу – еще одна женщина. Другая стояла рядом и немного позади. Они были без вуалей. Та, что стояла, была молода, хотя и не по понятиям персов, и лицо ее было типично персидским – безупречно красивым и словно вырезанным из слоновой кости.
Другая была стара. Фигура ее была величественна, и сразу было видно, что в свои лучшие дни она была ослепительно красива. Она и сейчас еще была хороша – с резкими, ястребиными чертами лица и глубокими глазами. Она еще сохранила стройность и, даже сидя, выглядела царственно.
Царь Дарий был великаном среди своего народа. Понятно было, чего он мог достичь благодаря этому, если бы не трусость. Сизигамбис, его мать, царица-мать Персии, сидела на троне и произносила слова приветствия ясным, сильным голосом. Женщины, стоявшие рядом, переводили на греческий, почти без акцента, правильно выговаривая слова.
Таис поклонилась так, как будто сама была царицей.
– Я благодарю тебя, великая. И тебя, Барсина. Как случилось, что вас оставили здесь, а не в Дамаске, вместе с другими благородными женщинами?
Царица-мать поняла. Мериамон увидела это по ее глазам. Барсина взглянула на нее и уловила блеск разрешения.
– Я предпочла остаться здесь, – сказала она.
– Ты знаешь, что твой отец бежал вместе с царем, – сказала Таис, спокойно, негромко, без всякой жестокости.
– Я знаю это, – ответила Барсина.
– Барсина, – объяснила Таис египтянке, – дочь сатрапа. Ее отец в детстве был другом Александра, а греки верны дружбе, пока живы. Ее первый муж был греком. Когда он умер, Барсина вышла замуж за его брата. Он погиб в прошлом году при осаде Митилены; она вернулась обратно к отцу, и вот теперь она здесь. Ей лучше было бы уехать в Дамаск вместе с остальными.
– Александр все равно разыскал бы меня и там, – возразила Барсина, спокойствие которой было просто великолепно.
Царица-мать говорила по-персидски, а Барсина переводила по-гречески:
– Зачем египтянка следует за македонским царем? Известно ли ей, что сатрап ее провинции умер?
– Умер? – переспросила Мериамон по-гречески, чтобы поняла Таис. – Несомненно, его женщины оплакивают его.
– Ты не ответила на мой вопрос, – сказала Сизигамбис.
Для персидской женщины она очень прямолинейна.
– Египет – не провинция, – ответила Мериамон. – А я здесь, чтобы служить Александру.
– Зачем?
– Мой отец – Нек-тар-аб, Нектанебо Египетский, – ответила Мериамон.
Царица-мать прикрыла глаза. Мериамон вспомнились кобры. Но в этом жесте не было враждебности, а только неизбежность и непреодолимая отстраненность.
– Так, – произнесла Сизигамбис, и в одном этом коротком восклицании была бездна понимания.
Мериамон слегка улыбнулась.
– Да, мятежник, и потому он умер. Но я жива. И я говорю за него.
– Это твой долг, – сказала Сизигамбис.
Сехмет возникла из тени Мериамон, приблизилась к Царице-матери. Сизигамбис рассматривала ее без удивления, но с заметным интересом.
– Это священная кошка? – спросила она.