Семенихи. И крыша, и углы избенки наполовину прогнили. В рамах ни одного целого стекла — все собрано из
осколков и кое-как скреплено, лишь бы не было больших дыр да щелей.
Издали этот домик с жестяным ведром без дна вместо трубы на крыше и замшелым коньком, казался
нежилым, заброшенным. Вблизи же можно было рассмотреть за тусклыми осколками стекол полулитровую банку с
солью на подоконнике, кастрюлю с отбитой эмалью, бутылку с постным маслом и еще кое-какие вещи, которые
неоспоримо доказывали, что изба жилая.
За домом, в сторону леса, небольшой огород, в котором из года в год росло одно и то же — картошка да лук.
Изгородь вокруг усадьбы, под стать домику, держалась еле-еле и густо заросла крапивой. Скотина, видимо,
понимала, что за ветхой изгородью поживиться нечем, и потому туда не лезла, и только аксеновские куры, беспрепятственно проникая в огород, деловито разгребали кусты картошки.
Особенно много набезобразили куры в те дни, когда Гусь с Толькой скрывался на Сити. Раньше хоть Дарья
бывала днем дома, но с началом сенокоса она с утра до вечера находилась на лугах, и куры преспокойно
разгуливали по картофельнику. Возвратившийся домой Гусь застал в огороде все аксеновское куриное стадо.
Даже петух не заметил, как Кайзер перемахнул через изгороди. Когда первая курица истошно закричала в
зубах волчонка, и петух подал сигнал тревоги, было уже поздно.
Кайзеру давно не удавалось погоняться за курицами, к тому же он заметно окреп на полувольной жизни, и на
этот раз перьями да хвостами дело не ограничилось. Три курицы оказались намертво закушенными волчонком.
А от аксеновской избы бежал сам хозяин. Небритый, с опухшим от запоя лицом, дико матерясь, бригадир
выломал из изгороди кол и кинулся на Кайзера, который все еще трепал одну из куриц; перья белыми хлопьями
кружились над картофельником.
«Хорошо, что Толька домой не пошел, в кустах остался!» — подумал Гусь и крикнул:
— Кайзер, бежим!..
Волчонок хищно взглянул на приближающегося бригадира, глухо прорычал и с курицей в зубах поспешил за
хозяином.
Задыхавшийся бригадир швырнул вслед ему кол и, потрясая кулаком, пригрозил:
— Попадетесь под руку — обоих убью!..
— Вор! Тебя самого в каталажку упрячут! — крикнул Гусь издали.
Толька, который все это видел, похвалил Кайзера:
— Молодец! Хорошо поработал. Половину надо было передавить!
Если бы Гусь знал, как дорого обойдется ему и Кайзеру эта «работа»! И как он не подумал о том, насколько
жестокой может быть рука Аксенова, рука, поднявшаяся на родного сына?
На второй день после расправы с аксеновскими курами Гусь как ни в чем не бывало собрался с Кайзером в
лес. Они спустились с крыльца, и волчонок, как всегда, стал ласково тереться мордой о колено хозяина: он хотел
воли, он просился с поводка.
— Обожди, обожди! — Гусь похлопал Кайзера по спине. — Вот зайдем в лес, и я тебя отпущу.
Только они прошли за огород, как Кайзер нервно закрутил головой, стал внюхиваться в неподвижный воздух.
Он был явно взволнован, он что-то чуял: влажные ноздри его трепетали, глаза посверкивали настороженно и
тревожно, шерсть на загривке поднималась дыбом.
— Ты что это! — прикрикнул Гусь, осаживая волчонка. — Рядом!..
Кайзер повиновался, пошел у ноги хозяина, но скоро снова натянул поводок. Смутное предчувствие охватило
Гуся. Он огляделся. Вокруг никого не было.
— Спокойно, Кайзер, спокойно! — ласково сказал Гусь. — Никого же нет, что ты?
Они уже миновали баню, до кустов — рукой подать, и тут сзади, как гром средь ясного неба, грянул выстрел.
От неожиданности Гусь чуть не упал — ему показалось, что выстрелили в спину. Но в то же мгновение он увидел,
как волчонок, будто споткнувшись, сунулся мордой в землю и медленно повалился на бок. На зелень травы, откуда-
то из-за уха, дымясь, хлынула алая кровь.
— Кайзер!..— дико вскрикнул Гусь и кинулся к волчонку.
Из-за бани вышел бригадир, как всегда небритый, с красным опухшим лицом. Из ствола ружья, которое он
держал в руках, точно готовясь ко второму выстрелу, еще струился дым.
— Ну что? Получил? Вот так!..— сказал он с видом торжествующего победителя и побрел к своему дому,
опираясь на ружье, как на палку.
Гусь не помнил, что он закричал этому пьянице в приступе горя и отчаяния. У Гуся перехватило горло и слезы
застлали глаза. Он поднял на руки мертвого Кайзера и, спотыкаясь, пошел в лес. Уронил волчонка на землю,
свалился на траву, зарылся лицом в густую теплую шерсть Кайзера и заплакал;
Казалось, время остановилось. Не было мыслей, не было никаких чувств, кроме ощущения неизбывного горя,
которое сковало все нутро и все тело. Гусь и сам не мог бы сказать, жил ли он в эти тяжелые минуты.
Он не слышал, как сзади тихо подошла Танька. Она была бледна, губы ее дрожали, в широко раскрытых
глазах стояли слезы. Танька смотрела на худую, вздрагивающую спину Гуся и сама вот-вот готова была
разреветься.
— Вася, не надо так!..— чуть слышно произнесла она.
Гусь замер на миг, потом привстал и резко обернулся.
— Чего шпионишь? Чего притащилась? Я тебя звал? Звал, да?
Лицо у Гуся было мокрое, к нему пристали серые шерстинки, глаза сверкали. Танька ступила шаг назад.
— Уходи! — вскочил Гусь. — Нечего тебе тут делать!..
Ничего не сказала Танька, лишь брови сдвинулись на ее бледном лице. Она повернулась и так же тихо, как и
пришла, направилась в сторону деревни. А Гусь снова лег на траву и незряче уставился в небо...
Кайзера похоронили вечером здесь же, под елкой. Собрались все ребята Семенихи. Не было лишь Витьки
Пахомова — в колхозе начался сенокос. Не пришла на похороны и Танька...
Co смертью Кайзера в душе Гуся что-то надломилось. Он стал молчаливей, темные глаза его смотрели на мир
угрюмо и по-взрослому мрачно, ходил он теперь ссутулясь и нигде не находил себе места.
Кайзер снился ему каждую ночь, как живой, мерещился в сумраке сарая, а иногда Гусь явственно слышал
тихое поскуливание или просыпался от ощущения, что волчонок лижет ему руку горячим шершавым языком. И
тогда сами собой закипали на глазах слезы, и Гусь чувствовал себя настолько одиноким, несчастным и никому не
нужным, что ему не хотелось жить. Он вытаскивал из-под подушки ошейник Кайзера, до боли в пальцах сжимал
его и терся мокрой щекой о жесткую кожу, которая еще хранила — или это ему казалось? — запах волчонка...
— Эх, Кайзер, Кайзер, — шептал Гусь.
А тут еще получилось так, что дружная компания Гуся распалась. Толька надолго угодил в городскую
больницу, Вовка Рябов переметнулся к Витьке Пахомову и ходил за ним, как привязанный; между Витькой и Гусем
растерянно метался Сережка. Остальные ребята, бывшие поклонники Гуся, которых он по малолетству еще не
принимал в свою компанию, завороженные Витькиной охотой, тоже потянулись к Пахомову.
После гибели Кайзера они окончательно отшатнулись от Гуся, который уже ничем не мог их удивить, и все
свои симпатии отдали Витьке. Поощряемые взрослыми — Витька не то, что Гусь, не шалопай, работящий парень!
— они охотней, чем прежде, ходили на сенокос, всячески набивались Витьке в друзья и бывали необыкновенно
довольны, когда он брал с собой, давал носить ласты, маску и трубку, в на обратном пути — подстреленную рыбу.
А Гусь томился в одиночестве. Особенно угнетала его размолвка с Танькой. И как это получилось, что он
накричал на нее, когда самому было тошно? Разве Танька была хоть в чем-нибудь виновата? Ведь и он, случись у
Таньки горе, тоже пришел бы к ней — не смог бы не прийти!
Гусь понимал, что он должен попросить прощения за свою горячность, но как это сделать, если Танька не
заходит и даже не показывается на улице? Сережка сказал, что она ни с того ни с сего засела за книги и не ходит
даже в кино. Конечно, если бы не было у Шумилиных бабки, Гусь сам рискнул бы прийти к Таньке. Но бабка... Она
всегда сидит на сундуке возле окна, будто примерзла. Не будешь же при ней просить прощения у девчонки!..
Невольно думалось и о том, что если бы Танька желала ого видеть, она бы нашла время забежать хоть на минутку.
Гусь не знал, что делать, куда себя деть.
Сережка, сочувствующий другу, не раз предлагал Гусю пойти вместе со всеми ребятами на Сить.
— Чего ты все время один да один? — говорил он. — А на Сити знаешь, как хорошо! Немножко поработаем,
потом — купаться... С маской поплаваешь...
Но Гусь взрывался:
— Неужели ты думаешь, что я буду ворошить сено по нарядам этой пьяной сволочи? Да я за Кайзера, будь у
меня сила, всю его опухшую рожу разбил бы!.. Вот кончу восьмой, заберу мамку и уеду в город. Ничего мне
больше не надо...
— Это когда еще будет!..— вздыхал Сережка. — Но разве тебе самому не охота с маской поплавать? Тебе бы
Витька и ружье дал, запросто!
Гусь кипятился:
— Чего привязался со своим лягушечником? Подумаешь — подводное ружье! У меня, может, не такое
будет!..
Витьку Пахомова Гусь невзлюбил сразу и называл не иначе как лягушечником. Невзлюбил потому, что Витька
отбил у него всех дружков, подорвав его, Гуся, авторитет.
Если бы Витька сам пришел к Гусю — другое дело. Но Пахомов и не думал приходить первым, и это злило.
Целыми днями Гусь валялся на сарае или бесцельно бродил по деревне. Он ни с кем не разговаривал, все его
раздражало. В эти дни он острее, чем когда бы то ни было, ощущал внутреннюю потребность покинуть деревню,
где все опостылело, где не осталось верных друзей. С тоской он думал о том, что предстоит вот так терпеть и жить
еще целый год, долгий год!..
Как-то раз, когда Гусь бродил возле старой кузни, его окликнул комбайнер Иван Прокатов.
— Чего надо? — неприветливо отозвался Гусь.
— Давай, Гусенок, лети сюда! — помахал рукой Прокатов. — Да шевели костылями-то!..
Но Гусь не ускорил шаг. Лениво, вразвалочку он приблизился к Прокатову, скользнул равнодушным взглядом
по шестеренкам и цепям, что лежали на разостланном брезенте, и снова хмуро спросил:
— Ну, чего надо?
Прокатов, коренастый и низкорослый, с лицом широким и добродушным, глянул на Гуся из-под выгоревших
бровей и не то осуждающе, не то шутя сказал:
— Экой дубина вымахал, о ходишь — руки в брюки!
Гусь и в самом деле был на полголовы выше комбайнера.
— Ну и что? — с вызовом сказал Васька.
— Да ничего. Пособи-ко мне маленько! — и подал гаечный ключ. — Я уж хотел к тетке Дарье на выучку
идти — поглядеть, как она с одной-то рукой по хозяйству управляется. У меня вот две руки, а не хватает! Другой
раз хоть ногами ключи держи...
— Давай, пособлю, — пожал плечами Гусь.
— Вот эту гайку держи!— указал Прокатов.— А то она провертывается,— и полез в чрево полуразобранного
комбайна.
За первой гайкой последовала вторая, за второй — третья.
— Вишь как ловко вдвоем-то! — удовлетворенно бормотал Прокатов. — Теперь вот здесь нажми... Стой,
стой! Полегче! Ишь, силы-то накопил...
Гусь засопел.
— Волчонка-то, поди, жалко?
— А ты что думаешь? Конечно, жалко,
— Верно, жалко, — согласился Прокатов. — Безобидный был зверенок. Вдвойне жалко, что от паскудного
человека пропал.
Участие Прокатова тронуло Гуся, но он сказал:
— Вот ты знаешь, что Аксенов — паскудный человек, и Пахомов знает, а сделать вы ничего не можете, —
Гусь вздохнул. — А еще коммунистами называетесь...
Прокатов высунул голову из комбайна и сдержанно сказал:
— Ты, парень, такими словечками не козыряй. Мал еще.
— А что, я не правду сказал? Аксенов — пьяница, Аксенов — вор. Все вы это знаете, а он как был
бригадиром, так и остался, как пил, так и пьет. На ваших глазах!
Прокатов соскочил на землю, вытер руки тряпкой, закурил.
— Скоро Аксенова будут судить, — сказал он.
— Будут! — усмехнулся Гусь. — Потому что моя мамка про телку все узнала.
Прокатов нахмурился.
— Мать у тебя — молодец. Это правда... Но Аксенова мы сами не раз предупреждали. И хватит о нем!
Поговорим - ка лучше о тебе.
— Чего обо мне говорить?
— Разве нечего? Видишь ли, иногда неловко бывает на тебя смотреть: большой парень, и силенка есть, а к
делу — боком.
— Я на каникулах. Что хочу, то и делаю.
— Витька Пахомов тоже на каникулах, а каждый день на покосе.
Если бы Прокатов не упомянул о Витьке, Гусь, может быть, и поддержал разговор. Но Витька, поставленный в
пример, — это задело самолюбие Гуся.
— Плевать я на него хотел! Приехал в деревню, вот и пусть работает. А я здесь жить не собираюсь.
— Вон как! Куда же ты денешься?
— Это мое дело.
— Зря горячку порешь.
— Не думай, не пропаду!
— Эх, молодо-зелено! От себя, парень, никуда не уйдешь.
Но Гусь не дослушал. Засунув руки в карманы, он независимой походкой направился к деревне.
— Скучно будет — заглядывай! — крикнул вслед ему Прокатов. — Поговорим, да и пособишь маленько. -
Гусь не отозвался.
Как ни тяжко было горе Гуся, но время брало свое: боль утраты постепенно утихала, только на душе по-
прежнему было пусто и холодно. Не зная, чем заполнить эту пустоту и как скоротать долгие летние дни, Гусь
задумал сделать настоящий, большой лук по чертежам, которые случайно попались на глаза в одном из старых
журналов «Пионер», взятых у Сережки еще в прошлом году. И стрелы Гусь решил сделать настоящие, с
наконечниками из медной трубки. Какое ни есть, а все же дело!..
Гусь подыскал в лесу полдесятка подходящих можжевельников, вырубил их, очистил от коры и положил на
печку сушиться. А пока заготовки сохнут, начал мастерить стрелы. За этим занятием и застал его Сережка в
воскресный вечер.
— Витька Пахомов сейчас на Вязкую старицу пойдет! — крикнул он с порога. — Пошли?
— Ну и что? Пускай идет.
— Так он же охотиться будет!
— Пускай охотится.
— Да ты хоть поглядел бы, какое у него ружье, ласты! — и, понизив голос, добавил: — Может, мы сами
такое сделаем. И ласты можно бы склеить.
И Гусь клюнул на эту удочку.
— Ладно уж, так и быть, сходим, — нехотя согласился он. — Вот только эту стрелу доделаю.
— Так Витька же уйдет!
— Ты что, без него дорогу на старицу не знаешь?
— Дак ведь...— замялся Сережка. — Он, наверно, что-нибудь рассказывать будет, пока туда идем.
— Тогда беги!
Сережка вздохнул и сел на порог.
Гусь кончил строгать, потом долго шлифовал стрелу кусочком наждачной бумаги. Он не спешил. Больше того,
Сережке показалось, что Гусь нарочно тянет время.
Гусь и Сережка подошли к Вязкой старице последними. Витька уже разделся и стоял по колени во взмученной
грязной воде, натягивая ласты.
— И охота тебе в такой бурде плавать? — сказал Гусь, остановившись несколько в сторонке, чтобы лучше
видеть подводное снаряжение.
— Это здесь — грязь, а там, дальше, вода светлая, — отозвался Витька.
Когда Пахомов поплевал в маску и стал протирать стекло, Гусь спросил:
— А плюешь-то для чего?
— Чтобы стекло не запотевало.
— А ты соплями попробуй. Может, лучше? — и засмеялся.
Витька промолчал. Ружье Гусь разглядеть не успел, заметил лишь две в палец толщиной резиновые тяги,
которые Витька натянул с большим трудом.
Плыл Пахомов в самом деле легко и бесшумно, но не так уж быстро, как об этом не раз говорил Сер жк
?
а.
— И это называется — плавает как рыба? — насмешливо спросил Гусь.
— А ты попробуй, угонись! — ответил Вовка Рябов.
— И угонюсь! — вспыхнул Гусь и, к удивлению, всех, стал раздеваться.