— На старицу.
— И не выдумывай!
— А что? — насторожился Витька.
— Да там, понимаешь, коряга на коряге, и все вот так травами переплетено, — для убедительности Танька
покрутила руками.
— Ну, а рыба-то есть там?
— Там рыбы навалом! — загалдели ребята. — Только ее ничем не выловишь.
— Веди на старицу! — обернулся Витька к Сережке.
Вязкая старица выглядела впечатляюще. По берегам черные от воды и почти лишенные листьев заросли ивы,
то тут, то там зеленеют островки камыша и рогоза, местами торчат из воды причудливо изогнутые коряги, увешанные тиной и мхом. И всюду трава, трава, трава — элодея, кувшинки, кубышки, стрелолист.
— Ну что, поплывешь? — скрывая усмешку, спросил Сережка.
— Конечно!
— Валяй! Лодки, смотри, нету, запутаешься — некому вытаскивать.
Но Витька не обратил на предупреждение никакого внимания. Он разделся, забрел в воду до пояса, натянул на
ноги ласты, сполоснул маску, зачем-то поплевал в нее и потер пальцами, снова сполоснул и только после этого
надел на лицо, а трубку взял в рот.
Тем временем со дня поднялась вонючая рыжая грязь, в которой плавали какие-то жуки и пиявки. Однако и
это ничуть не смутило Витьку. Он зарядил ружье, еще раз поправил маску, потом наклонился и почти без всплеска
нырнул прямо в гущу водорослей. Через несколько секунд на поверхности воды показался конец трубки и затылок
пловца.
— Вот обождите, он запутается в траве, обязательно запутается! — тревожилась Танька.
Сережка молчал. Он сам был неплохим пловцом, уступал лишь Гусю, и видел, что Витька плывет необычайно
легко, быстро и бесшумно, а водоросли будто раздвигаются перед ним.
Вода в Вязкой старице была непроточная и потому прогревалась хорошо. Отстоявшаяся, она к тому же была
прозрачна, как в хорошем аквариуме, и у Витьки захватило дух от той прелести, которая открылась взору. Розовые,
желтые, коричневые, зеленые — всех оттенков листья водных растений и тонкие извивающиеся стебли создавали
впечатление сказочного неземного мира. А по дну расстилались зеленоватые мхи. Вдали они выглядели почти
голубыми и будто растворялись в синеватой толще воды.
Чуть-чуть шевеля ластами, держа ружье в правой руке, Витька осторожно раздвигал рукой водоросли и во все
глаза смотрел на это подводное царство непривычных красок. Никакого сравнения с тем, что наблюдал он в
мутных водах пригородной реки, где весь подводный мир предстает лишь в одном желто-сером цвете и где дальше
полутора метров ничего увидеть невозможно. А здесь прозрачность воды была, по крайней мере, метров пять или
шесть.
Перед маской сновали мелкие рыбешки, тоненькие, прозрачные, с мизинец и меньше. Их тут были тысячи. Но
вот впереди показалась стайка окуньков. Красноперые рыбки, топорща колючие спинные плавники, таращили на
Витьку — это огромное чудовище — желтые глаза, смешно поднимались на изогнутые хвостики, потом вдруг
бросались врассыпную, уступая пловцу дорогу.
Витька выбрал окуня покрупнее и повернул предохранитель, собираясь стрелять. И в этот миг вдали возникли
туманные силуэты огромных рыб. Витька замер. Он знал, что под водой, сквозь маску, рыба кажется на добрую
треть крупнее. Но даже если бы эти рыбы оказались вдвое, втрое меньше, и то они выглядели бы гигантами по
сравненью с окуньками.
Витька повис на месте. Он не дышал, он не смел моргнуть, шевельнуть пальцем! Он со страхом ждал, был
уверен, что рыбы — это были язи — вот-вот исчезнут.
Однако язи и не собирались уплывать. Они явно желали рассмотреть подводного пловца поближе и повернули
навстречу. Вот уже видны их желтоватые глаза, красные грудные плавники, серебристая чешуя — каждая
чешуинка! Витьке сделалось жарко. От наконечника гарпуна до ближайшей рыбины не больше метра. Надо
стрелять! Но разве попадешь, если рыба плывет навстречу?
«Промахнусь, ой, промахнусь!»» — с отчаянием думал Витька, сгибая палец на спусковом крючке.
Этого малейшего движения пальцем было достаточно, чтобы вся стая встревожилась. Язи стали
разворачиваться — одни вправо, другие влево. Теперь ни секунды промедления!
Витька слышал тупой удар гарпуна и видел, как брызнули сорванные острым наконечником чешуйки.
Подстреленный язь метнулся было в сторону, но, теряя силы, медленно пошел ко дну. В прозрачной воде заалело
облачко крови.
И тут вся рыбья стая пришла в смятение. Язи беспокойно сновали взад-вперед вокруг Витьки, задевали
скользкими боками его плечи, руки, ноги.
Пока Витька нырял за подстреленным язем, пока нацеплял ого на кукан и заряжал ружье, рыбы держались
поблизости, а затем, словно по команде, исчезли.
А на берегу в это время творилась невообразимая паника.
— Так и есть, запутался — кричала Танька. — Ведь утонет. Чего вы смотрите? Спасать надо! Веревку
надо!..
— Да не ори ты! — огрызнулся Сережка. — Пока за веревкой бегаешь, сто раз утонуть можно. Да и не
докинешь туда веревку...
Кто-то из малышей громко заплакал. Трудно сказать, чем бы это все кончилось, если бы все вдруг не увидели,
что Витька перестал крутиться на месте и поплыл дальше срединой старицы.
— Ну, куда он опять плывет? Рехнулся, что ли?! — возмущалась Танька.
Потом Витька опять нырял, опять крутился на месте, будто что-то удерживало его под водой, и голова его то
появлялась, то исчезала.
Ребята постарше начали злиться.
— Чего бахвалится! — не выдержал и Сережка. — Раз выпутался, второй раз выпутался, а потом так
замотается, что и не выберется.
Но Витька, поглощенный необыкновенно удачной охотой, плавал до тех пор, пока не почувствовал, что сильно
озяб. И тогда он повернул обратно и поспешил к берегу.
— Вы смотрите, что он делает, что делает! — раздалось несколько голосов. — Во дает! Ух ты!..
Напрямик, не огибая водоросли, Витька быстро плыл к берегу, клином рассекая воду. Но каково было
изумление ребят, когда он вылез из воды с тяжелой связкой рыбы на поясе! Самые отчаянные, самые смелые
подвиги Гуся на воде померкли перед тем, что совершил Витька.
Вовка Рябов восхищенно сказал:
— Вот это — да! Где уж Гусю тягаться!..
Даже Сережка не нашелся, что сказать в защиту своего лучшего друга, и только Танька заметила:
— У него же нету ластов. И ружья нету...
В этот год Танька еще не бывала в шалаше — Гусь ни разу не приглашал ее с собой. Но не выгонит же он ее,
если она туда придет? И, кто знает, может быть, он оценит ее поступок, что она не побоялась идти по лесу целых
восемь километров, и они, наконец, помирятся. Но если Гусь и не пойдет на примирение, если он не оценит ее
мужество, она не обидится — сама виновата.
Виновата... Как давно, кажется, это было! Танька вспоминает тот январский день, когда она, не устояв перед
соблазном пойти в кино с моряком, впервые почувствовала себя взрослой. Слов нет, тогда она совсем-совсем
забыла о Гусе. Вернее, не то, что забыла — просто он отодвинулся куда-то далеко-далеко, потому что было бы
смешно сравнивать красивого рослого моряка с худеньким подростком, который еще ходит в седьмой класс.
Но после того, как Танька поняла свою ошибку, она сразу вспомнила о Гусе и дала себе слово никогда больше
не изменять ему. Она не пошла в кино даже с десятиклассником Юркой Субботиным, самым красивым парнем в
школе, в которого влюблены все девчонки, все, кроме нее, Таньки.
Она простила Гусю обидные шутки и насмешки, и еще многое готова ему простить...
И сейчас Танька думала о том, что, может быть, Гусь заболел или с ним случилось несчастье, небольшое
несчастье, совсем небольшое. И тогда бы Гусь узнал, какая она заботливая и внимательная. Она бы положила его
голову себе на колени и гладила его волосы нежно-нежно. И ему бы стало легче, он бы закрыл глаза, а потом уснул.
И спящего — только спящего — она бы его поцеловала. А на самом деле он бы не спал, а только притворялся
спящим. И он бы сразу понял, что она любит его...
Танька не заметила, как прошла половину пути. Вот и просека. Теперь надо идти влево до квартального
столба, потом снова повернуть на юг и идти до тех пор, пока просека не упрется в Сить. А там берегом до шалаша
совсем близко.
И вдруг Танька вспомнила: Гусь-то в шалаше не один, он с Аксеновым, которого, говорят, избил отец! И она
стала придумывать, куда бы мог исчезнуть Толька хотя бы на час, на полчаса. Она представила: Гусь болен, он
лежит в шалаше, он не может подняться, и Толька сначала уходит за дровами, а потом идет ловить рыбу. Но рыба
ловится плохо, и Толька простоит на берегу с удочкой до самого обеда...
Танька успокоилась и прибавила шаг. В желтом, белыми горошинами платье в талию, стройная и гибкая, она
шла легко, не испытывая никакого страха в этом дремучем глухом лесу. Пустая тарка тихо позвякивала о ветки.
Тряпка, который был перевязан Толькин нос, так присохла, что ее пришлось отмачивать. Гусь подогрел на
костре воду, поставил котелок на пень возле шалаша и строго сказал:
— Вставай на четвереньки и опусти нос в котелок!
Толька послушно наклонился. Но от теплой воды и от того, что голова была ниже туловища, разбитый нос
заныл. Толька захныкал.
— Не скули! Терпеть надо! — цыкнул Гусь.
— Я терплю, — прогундосил Толька,— да ведь больно...
Кайзер, лежавший возле шалаша, насторожился, тихо встал и осторожно направился в лес.
— Отмачивай, а я посмотрю, чего там, — сказал Гусь и пошел за волчонком.
Впереди меж деревьев мелькнуло желтое платье.
«Кого еще леший несет!» — удивился Гусь и встал за дерево. Ждать пришлось недолго. Скоро из-за сосен
показалась Танька. Увидев волчонка, она вздрогнула, остановилась, потом тихо позвала:
— Кайзер, Кайзерушко! Иди ко мне. - Кайзер поднял голову и резко затрусил на знакомый голос. Однако
вплотную к Таньке не подошел, а остановился в нескольких шагах, выжидающе глядя на Танькины руки.
— Глупенький! Нету у меня ничего! — так нежно сказала Танька, что Гусю сделалось зябко.
Он вышел из-за сосны и приблизился к девушке.
— Чего пришла? — спросил хмуро.
Она склонила голову и молчала.
— A в тарке что? — снова спросил Гусь.
— Ничего. Пустая...
— Пустая. Сама ты пустая!.. Хоть бы хлеба принесла. Или молока. А то притащилась, сама не знаешь зачем.
Гусь свистнул Кайзеру, повернулся и побрел к шалашу. Через минуту не стерпел, оглянулся. Танька стояла все
так же, опустив голову, и будто разглядывала свои туфли.
— Ну, чего стоишь? Пришла, так иди уж. Хоть перевязку Тольке сделаешь.
Бессловесная и робкая, совсем не похожая на обычную Таньку, задиристую и бойкую, девушка стояла
одиноко, будто весь мир покинул се.
— Так иди же! — мягче сказал Гусь и обождал, пока Танька подошла.
Толька все так же стоял на четвереньках.
— Ой, что это он делает? — вскрикнула Танька.
— Нос отмачивает.
— Нос? Зачем?
— Надо, значит, — и Тольке: — Хватит теленком-то стоять, поди отмокло!..
— Кажется, еще нет, — отозвался Толька.
Пока Гусь ходил следом за Кайзером, Толька, конечно, не отмачивал повязку, а стоял на коленях,
прислушиваясь к разговору.
Гусь молча взял его за ворот рубашки.
— Вставай. Вон врачиха пришла, перевяжет.
— He... лучше ты...
Повязка действительно плохо отмокла, и Гусь долго снимал ее. Танька стояла рядом и испуганно смотрела на
коричневую от крови тряпку, которую слой за слоем отдирал Гусь с Толькиного лица. Когда повязка была снята,
Гусь так и ахнул: распухший нос был сворочен налево.
— Гад, он же уродом тебя сделал!
Толька осторожно потрогал кончиками пальцев нос и заплакал. Плакал он навзрыд, по-ребячьи, размазывая по
щекам слезы, которые, смешиваясь с кровью, так обезобразили его лицо, что смотреть на него стало страшно.
— Ты замолчишь или нет! — рявкнул Гусь. — В медпункт надо идти, а не реветь.
Он швырнул Таньке остатки своей майки.
— Перевязывай, а я переметы пойду смотреть.
У Таньки дрожали руки, она боялась прикоснуться к Толькиному лицу.
— Такие, как ты, на фронте бойцов из-под пуль вытаскивали, а ты нос перевязать не толкуешь! А еще
врачом собираешься быть...— в сердцах сказал Гусь и сам принялся за перевязку.
Не обращая внимания на вскрикивания Тольки, он обмотал тряпкой его лицо и взялся за удочки.
— Можно, и я с тобой? — тихо спросила Танька.
— Иди. Не жалко.
Они встали на плот, оттолкнулись от берега.
— А ты знаешь, ведь Пахомовы из города приехали, — сказала Танька. — Насовсем.
— Ну и дураки. Все в город, а они — из города.
Танька хоть и не была согласна с таким мнением, но спорить не стала.
— Ты Витьку ихнего знаешь? — спросила она.
— Нет. А что?
— Он тоже седьмой класс кончил. У него подводное ружье есть. И ласты, и маска.
— У Витьки-то? Врешь!
— Чего мне врать? Сама видела. Он на Вязкую старицу плавать ходил. Кучу рыбы настрелял! Большущих
язей и одну щуку. Он так здорово плавает! ты бы посмотрел!..
Гусь ревниво искоса взглянул на Таньку и усмехнулся:
— Уже влюбилась?
Танька вспыхнула.
— Если хочешь знать, он лучше тебя! — выпалила она.
— Где уж мне! — деланно вздохнул Гусь. — И Лешки-моряка лучше?
— Если ты не перестанешь, я брошусь в реку! — с отчаянной решимостью сказала Танька.
— Бросайся, не держу. Тут, между прочим, крокодил живет — щука такая... Прошлый раз чуть всех нас не
утопила. На голове у нее мох. Не веришь — спроси у Тольки.
Танька молчала. Нет, не о таком разговоре мечтала она, когда шла сюда лесной тропой! Почему все получается
наоборот, совсем не так, как думаешь?
— Больше я тебе ничего на скажу, — вздохнула Таньке. — И, пожалуйста, не думай, что я из-за тебя сюда
пришла. Я из-за Тольки пришла, понял?
— Понял. Но чего же ты с ним не осталась? Беги к нему! Я могу подольше поудить, чтобы вам не мешать.
— Высади меня на берег!
— С радостью! — Гусь резко повернул плот и, упирая шест в твердое дно, быстро погнал его к берегу.
— Беги!
Танька спрыгнула с плота и бросилась в лес, в противоположную от шалаша сторону.
— Ты куда? Стой! — крикнул Гусь.
Но Танька убегала все дальше.
— Вот дура! — Гусь сплюнул в воду, сошел на берег и побежал следом.
За деревьями желтым манящим огоньком мелькало Танькино платье. Какой-то шальной азарт, ухарство —
догнать! — овладели Гусем. Он ринулся в лес и что есть духу понесся напрямик, перепрыгивая через валежник,
пни и низкие кусты можжевельника.
Танька, услышав погоню, обернулась, отскочила к сосне, прижалась к ней спиной.
— Не подходи. Не смей меня трогать!
Гусь остановился в трех шагах, тяжело дыша.
Сейчас он лучше, чем когда бы то ни было, почувствовал, что нет для него на свете никого дороже вот этой
тоненькой девчонки в желтом платьице, девчонки с самым красивым лицом, самыми чистыми глазами.
— Послушай, Таня...
— Уйди! Ненавижу...— она всхлипнула.
— Давай помиримся. Не будем больше так. - Слышишь? Ну? Дай руку!..
Он сжал ее маленькую ладошку и, не отдавая себе отчета, потянул девушку к себе. Она не сопротивлялась. И
вдруг он обнял ее за плечи и неумело, сам пугаясь своей решимости, ткнулся губами куда-то в щеку, возле уха.
Танька вскрикнула и, вырвавшись, кинулась прочь.
Гусь остался на месте. Смотрел, как мелькают ее загорелые ноги, прислушивался к торопливым ударам сердца
и не знал, хорошо поступил или плохо...
Дом Дарьи Гусевой, маленький, покосившийся, с низеньким сараем и крохотным хлевом, стоял на окраине