— Полагаю, он все-таки Кэтчер, — пробормотал себе под нос Джос, подергивая себя за торчащие пучки волос.
— И у него уйма денег, так что лучше и быть не может, — донесся сверху невнятный голос.
Мелба сидела на самом верху лестницы, и Том отметил, что она чуть покачивается.
— Если бы он не явился сюда с горой шоколада, ты бы думала иначе, — проворчал Джос, покосившись на нее.
— Так любезно с его стороны было принести его, — с вызовом ответила она. — И я наслаждалась каждой крошкой, вот так-то!
«Да она пьяна», — подумал Том.
— Пиявка на борту, — рявкнул Джос, вскочив и засунув руки в карманы.
Обернувшись, он заметил замершего в полумраке племянника.
— Плохие новости, приятель, — пробормотал он. — Боюсь, хуже не придумаешь.
Том не знал, что и сказать. Это о родителях, они что-то узнали? Нет, не может быть…
— Что случилось?
— Дон Жерваз хочет купить музей. Со всеми потрохами.
У Тома перехватило дух. Ну конечно, потому что сапфир в музее. Теперь все ясно.
— Но… но… когда? — выговорил он. — Я хотел сказать… как?
— Он только что предложил мне сделку и хочет получить ответ к Рождеству.
— Но так же нельзя, — возмутился Том. — Он не может этого сделать… или может?
— Боюсь, может, Том. Если, конечно, я соглашусь продать.
— Но вы не можете. Я хотел сказать, не согласитесь.
Джос снова заходил по залу, яростно скребя в затылке.
— Или согласитесь?
— Он располагает огромными средствами. И утверждает, что этот старый дом ему нравится и он хотел бы восстановить его…
— К тому же он Кэтчер, — вмешалась с лестницы Мелба.
— И это тоже. С одной стороны, хуже не придумаешь, но всё же все мы знаем, как много сделал для музея Август.
— Конечно сделал, — добавила тетушка.
В сердце Тома вдруг поднялась волна гнева. Музей не принадлежал ему, но все же он пришел в ярость. Ему хотелось что-нибудь стукнуть.
— Так… так вы позволите ему купить музей только потому, что у него есть деньги? Это нечестно!
— Тут ты прав, дружок. Это нечестно. Жизнь вообще не слишком честна. — Джос остановился и уставился на лужу дождевой воды на полу. — Но что, по-твоему, я должен делать? Зарывать голову в песок, пока на меня не рухнут стены?
Дядя посмотрел на разбитую панель в крыше, на потрепанные чучела вокруг. Взгляд его вдруг заполнила безысходность, словно его только что высадили на необитаемый остров.
— Этот музей заслуживает куда большего, чем я могу предложить, — наконец заключил он. — Я знаю. Все не так легко, как кажется, верно?
Шаркая ногами, он скрылся в сумраке. Том сглотнул; он пытался сделать вид, что все понял, хотя и не слишком успешно.
— Уверена, если дон Жерваз купит музей, первым делом он предложит нам работу, — бодро заявила Мелба и, пошатываясь, начала спускаться по лестнице.
— Почему вы так думаете? — спросил Том.
Он крайне сомневался в том, что дон Жерваз предложит кому-то работу. Скорее он не оставит от музея и камня на камне.
— Ну, мы знаем тут все ходы и выходы, — пояснила Мелба. — Бог свидетель, прожили здесь достаточно долго. И в конце концов, мы Скаттерхорны. Это тоже должно чего-то стоить.
— Правда?
Собственная фамилия никогда ничего не значила для Тома, за исключением того, что она рифмуется с Маттерхорном.[11]
— Конечно, — улыбнулась тетушка. — Да не тревожься ты о музее, Том. Он может сам о себе позаботиться. Всегда мог.
Мелба выглядела почти счастливой, когда, покачиваясь, прошла по коридору и закрыла за собой тяжелую деревянную дверь. Том тяжело опустился на ступеньку лестницы, совершенно опустошенный. Наконец в его голове начала складываться картина целиком. Сапфиры, говорящие животные да еще маленький макет города, который каким-то образом может оживать. Вот и все, собственно.
— Итак, — начал Том, и голос его эхом раскатился по пустому музею, — полагаю, вы всё слышали.
Ответа не было. Где-то вдали выла включившаяся автомобильная сигнализация.
«Как будто разговариваю сам с собой, — подумал мальчик. — Все равно никто не слушает. Да и кто бы стал? В конце концов, я в музее, набитом старыми чучелами».
Он уже собирался встать и уйти, когда у подножия лестницы раздалось тихое бурчание. Словно кто-то пытался сдержать смех. Том прислушался, и звук повторился. Точно, смех. Никаких сомнений. Затем ему удалось разобрать приглушенные слова:
— Боже, боже мой.
Том почти ничего не видел, но понял, что смеются над ним.
— В чем дело? — громко поинтересовался он. — Что тут такого смешного?
Он обернулся и увидел, как трясется, пытаясь сдержаться, мамонт.
— Презабавное зрелище, — сообщил зверь, утирая слезу толстым мохнатым хоботом.
— Да? — переспросил Том, сердясь все сильнее. — И над чем вы все смеетесь? На вашем месте мне было бы не до смеха.
— Дай бог тебе здоровья, малыш, — пробормотала дронт, расправляя хвост и спускаясь со своего возвышения. — О, Том, твоя забота так трогательна. В самом деле.
— Не забывай, — вмешался орангутанг, — что большинство из нас побывало и в худших передрягах.
— Да?
— Ну, я не бывала, — отозвалась дронт. — Лично. Но лишь потому, что я особенное существо, как и мой добрый друг мамонт. Вымирание приводит к особому отношению. Но все остальные здесь…
— Нас уже однажды убили, верно? — заметил носач, подходя ближе к Тому.
— Так о чем тут еще беспокоиться? — добавил орангутанг.
С этим трудно было поспорить. Конечно, они правы. Все они были мертвы, в каком-то смысле.
— И если позволишь добавить, — прошептал мамонт, подняв хобот к уху Тома, — некоторые меньшие члены нашего сообщества — мыши, кролики, землеройки и им подобные — крайне религиозны. Не стоит им ничего говорить.
— Какое это имеет отношение к делу?
— Ну, сам понимаешь, жизнь после смерти и все такое прочее, — пояснил мамонт, подмигивая Тому. — Небеса. Сам посмотри.
Тяжело ступая, мамонт подошел к шкафу с мелкими млекопитающими и хоботом открыл один из ящиков.
— Иерусалим златой мой, родник молока и меда…[12] — раздался хор писклявых голосов.
Заглянув внутрь, Том увидел двадцать мышей, лежащих на спинках и поющих хором.
— Браво, — прошептал мамонт.
— Спасибо тебе, брат мамонт, — ответила ему одна из них, — и доброго дня в раю.
— Разумеется, — кивнул зверь и бережно задвинул ящик.
Потом, подняв хобот, открыл другой, в котором паства, состоящая из крохотных землероек, внимала стоящему на наперстке проповеднику.
— И что же мы нашли по ту сторону, братья и сестры? Да, лев возлег рядом с агнцем!
— Аллилуйя! — закричали грызуны хором.
— Да! Мышь пирует вместе с мамонтом!
— Аллилуйя! — повторился крик.
— Аллилуйя! Братья и сестры, — пропищал пастырь, — вы спасены!
— Мы спасены! Мы спасены! — визжали землеройки.
— Видишь? — прошептал мамонт. — Эти крохи были мертвы, а потом ожили. Более того, они оказались в месте, битком набитом ужасающими существами, встречи с которыми они всю жизнь избегали любой ценой. — Он опустил косматую голову к уху Тома. — И что удивительнее всего, никто из этих существ не хочет их сожрать. Они чувствуют себя в безопасности. А из этого следует, — зверь снова подмигнул, — что они попали на небеса.
Том вспомнил утро, которое провел с Джосом в сарае. Что он тогда сказал о черепной коробке зайца-беляка? Она набита обрезками страниц из Библии.
— И вы тоже так считаете? — с сомнением спросил мальчик.
— Я? Ну, я никогда особо не интересовался религией. Меня больше привлекает спорт. Мяч в игре! О да. Но, как пояснила любезнейшая дронт, вымирание приводит к особому отношению. Существо считается скорее конструктом, если формально никогда не было живым. Но в любом случае, — продолжил мамонт, — пожирать друг друга было бы в крайней степени нецивилизованно, ты не находишь? Мы, в конце концов, живем не в каменном веке. На дворе двадцатое столетие, старина.
— Двадцать первое, как вам должно быть известно, — поправила его дронт.
— Тем более.
— Значит, никого из вас не волнует, что случится дальше? Предположим, сапфир…
— Сапфир! — перебил его кольцехвостый лемур. — Ну конечно сапфир. Вот умора!
— Его здесь нет, Том, и никогда не было, — твердо сообщила дронт. — И, бог свидетель, они все его искали.
— В самых нескромных местах, уверяю вас, — с чувством добавил трубкозуб.
— Но… вы уверены, что здесь его нет? Я имею в виду, откуда вы знаете?
— Никто его не нашел, значит, он не может быть здесь, — ответил носач, чистя ногти. — Как правило, люди знают, где искать подобные вещи.
Том не был в этом так уж уверен.
— А тигра вы об этом не спрашивали?
Повисло молчание, и мальчик понял, что только что задал крайне неудобный вопрос.
— Ну, раз уж ты спросил, честно говоря, нет, — прошептал орангутанг.
— Почему? — невинно полюбопытствовал Том. — Разве камень не был наградой за его голову?
Неловкая тишина продолжала висеть, а примат удрученно уставился в пол.
— Дело в том, — вполголоса пояснила дронт, украдкой покосившись на лестницу, — что тигр никогда не разговаривал. Ни с кем из нас. Ни разу.
— Он людоед, видишь ли, — прошептал мамонт. — Безобразная история, — добавил он, покачав огромной головой. — Мы действительно не любим говорить об этом.
— Значит ли это то, что вы боитесь тигра?
Том огляделся вокруг и понял, что угадал правильно, хотя никто и не захотел это признать. Даже огромный бурый медведь избегал его взгляда.
— Он съел около четырехсот человек, — прошипела анаконда. — Четырехсот…
Мальчик ничего не понимал. Здесь собраны опаснейшие дикие звери в мире, сами, должно быть, убившие тысячи человек. И все же они боятся одного-единственного тигра. Почему? А затем ему в голову пришла другая мысль. Раз уж они, в каком-то смысле, все еще живы, как он уже признал, то удивительно, что они до сих пор не переубивали друг друга. Что им помешало? Может, то, что мамонт сказал о мышах, было справедливо и для всех них? Возможно, их останавливает вся эта бумага, которой набиты их головы: старые газеты с назидательными историями, проповеди, отрывки из Библии. Они больше не считают правильным убивать друг друга. А поскольку не испытывают голода, то и необходимость в этом отпала. Но возможно, тигр отличается от них. Возможно, он остался зверем и снаружи и внутри и не разговаривает просто потому, что не может? Возможно, тигр — единственное существо во всем музее, чья голова не набита газетами времен короля Эдуарда,[13] но, если подумать, он мог оказаться и единственным, кому известно, где находится сапфир. И тут Том понял, что именно должен сделать. Все выяснить. Развернувшись, он начал медленно подниматься по лестнице.
— Что ты творишь? — прошипела дронт.
— Том, вернись, — встревожено прошептал носач. — Не валяй дурака.
Но мальчик им не ответил. Он уже различал впереди смутную полосатую тень над лестницей — как раз там, где должен был лежать тигр. В музее стояла полная тишина, и, поднимаясь выше, Том спиной ощущал взгляды животных. Наконец он добрался до верха и увидел перед собой грозного зверя, чья шкура вылиняла до цвета старой бумаги, вытянувшегося так, как будто он грелся на солнышке. Мальчик сделал еще пару шагов вперед и замер — уши тигра прижались к черепу, а белый кончик хвоста дернулся. Ближе не подходи, словно бы предупредил он. Огромный кот обернулся, и Том встретился взглядом с его огненными глазами, в которых скука мешалась с любопытством. От этого зверя дружелюбием и не пахло.
— Простите, хм… сэр, — эхом разнесся по залу негромкий голос Тома. — Вы… случайно, не представляете… э-э… где сапфир?
Ответа не было. Огромный людоед взглянул на мальчика с интересом, как если бы узнал его, но промолчал. Во всем музее висела тревожная тишина. Никто не шевелился. Вглядевшись в сумрак, Том увидел, что пылающие глаза уже не смотрят на него, а следят за чем-то бегущим по полу. За маленьким черным жучком. Тигр лениво вытянул тяжелую лапу и накрыл ею крошечное существо. На миг задержав ее там, он снова поднял ее, и насекомое, поднявшись на лапки, продолжило путь. Зверь подождал немного и повторил забаву.
— Восхищаюсь смиренным жучком, — прорычал он, наблюдая, как тот снова поднимается, так и не свернув с выбранного пути. — Пример для всех нас, ты не находишь?
Том промолчал. Он гадал, сколько секунд осталось жить насекомому. Откуда-то снизу послышались испуганные вздохи.
— Он говорит, — шепнул чей-то голос. — Это говорящий тигр!
— А ты — говорящий муравьед.
— А ты — говорящий панголин.
— Тсс! — зашипел кто-то еще.
Не обращая внимания на перешептывания, тигр снова посмотрел на Тома.
— Жук не боится ничего и никого, — продолжил он, — даже меня.
Зверь вдруг прихлопнул жука лапой и раздавил. Затем поднялся, лениво потянулся, спрыгнул с возвышения и бесшумно двинулся по галерее. Дойдя до дальнего конца, людоед обернулся, обводя взглядом музей.
— Хм, — проворчал он, — как и следовало ожидать.
Повисла полная тишина. Тигр пристально рассматривал огненными глазами всех прочих обитателей музей. Каждое животное чего-то ждало, хотя и не понимало, чего именно.
— Всего лишь сборище нелепых созданий, — презрительно фыркнул тигр. — Таких культурных и крайне бесполезных. Подумать только, любой из вас мог бы стать моей пищей.
Взгляд его задержался на косматой громаде мамонта. Тот встревожено обернулся.
— Особенно ты.
Мамонт испуганно вздохнул.
— Возможно, тебе это еще предстоит.
— Господи, — прошептал носач, — говорящая тигрица-людоед…
— Верно, — прорычала огромная кошка. — Я самка. Как это для вас характерно — считать меня самцом лишь потому, что я во всех отношениях превосхожу вас. Но это не так. Хотя вы можете обращаться ко мне «сэр», если хотите. Мне будет приятно.
Тигрица усмехнулась, а вокруг загудело испуганное бормотание:
— Может, она одна из этих суфражисток…[14]
— Скорее, анархистка.
— Она захочет получить право голоса…
— Обществу грозит крах…
— Будет революция…
— Мадам! — послышался из тени высокий скрипучий голос, и на середину зала рысцой выбежал дикобраз. — Вынужден возразить. Ни при каких обстоятельствах я не мог бы стать вашей пищей.
От тишины звенело в ушах. Тигрица с интересом уставилась на черно-белое животное.
— Да что ты такое, скажи на милость?
Дикобраз яростно затрещал иглами.
— Именно. Сплошные иголки и воздух, ничего больше. Зачем бы мне есть иголки?
— Я задался ровно тем же вопросом, — дерзко ответил дикобраз, — в тот раз, когда вы на меня набросились.
Тигрица прищурилась, не вполне уверенная, оскорбили ее или нет. Мощной лапой она поскребла морду, словно пыталась что-то вспомнить.
— Берегись, малыш дикобраз, — угрожающе проворчала она. — Всякое случается. Даже здесь, в «культурном обществе». — Она вздернула черную губу, обнажив огромные клыки, сверкающие в полумраке, словно кинжалы. — Хссссс!
Дикобраз взвизгнул и поспешил спрятаться в своей витрине, а по залу разнеслось эхо от нескольких приглушенных вскриков. Тигрица усмехнулась и, повернувшись, смерила сердитым взглядом Тома, по-прежнему стоящего на лестничной площадке.
— Ты спросил меня о сапфире, — фыркнула она. — Это старая байка. Тем не менее я полагаю, та клуша там, внизу, может оказаться права. Его здесь нет, и, кто знает, может, даже чудной дон Жерваз Аскари это понимает. У меня есть на этот счет собственная теорийка, но… — она повернулась, чтобы обратиться ко всему музею, словно его обитатели были подданными, а она — королевой, — с чего бы мне делиться ею с вами? Думаю, вскоре вы всё поймете и сами.
Ее пылающие глаза задержались на мальчике, и по его коже побежали мурашки.
— Особенно ты, Том Скаттерхорн, — прошипела она, словно ей было противно произносить это имя.