— Радист! — кричал он, вталкивая ребят в сени. — Жаловались, что делать нечего! Вот займитесь-ка этими!..
Серёга и Люська разлетелись от Нарымского в стороны, но Гриньку он крепко держал за шиворот.
— А я ведь, старый дурак, почти поверил в тот раз! Тебе и Крапивину. А теперь вижу, кто ты есть: бродяга и шалопай! И мошенник к тому же! Только больше меня не надуешь, дудки! А ну, кому адресовать радиограмму?
И пока ребята растерянно глазели по сторонам, избегая грозного взгляда Нарымского, тот с ходу диктовал радисту:
— «Ваши милые детки находятся в данное время в Загуляе. Точка. Меры, связанные с их доставкой в Светлогорск и оплатой расходов, экспедиция на себя не берёт. Точка. Обо всём позаботьтесь сами. Точка. Моя личная настоятельная просьба по прибытии домой высечь всех троих. Точка. Нарымский». Записали? Передавайте!
Нарымский с грохотом уселся за стол, заваленный синьками; пальцы его, измазанные чернилами, выстукивали марш.
— Ну и семейка — на мою шею, — бурчал он, но уже без прежней ярости. — И как вы, между прочим, думаете возвращаться, а?
— А мы пока не собираемся, — сказал Гринька, набравшись храбрости. — Нам, по правде-то, на трассу надо, к отцу.
— Зачем?
Ребята молча переглянулись.
— Опять тайны мадридского двора?! — неожиданно заорал Нарымский и грохнул кулаком по столу. — А ну, выкладывайте!
И тогда Гринька рассказал о заметке в «Огнях Светлогорска» и честно признался, что им захотелось принять участие в поисках дороги. Об остальном он, конечно, промолчал.
— Газета до нас не дошла, — сказал Нарымский. На лице его было тягостное недоумение. — Что ж, на трассу я вас, пожалуй, отправлю. Утром пойдёт машина. Это, конечно, будет нарушение, да уж чёрт с вами, пускай Коробкин сам возится. — Он побарабанил пальцами по столу и произнёс медленно: — А с газетчиками разберёмся. Всё это враньё: никаких поисков не намечается, никакие сроки не назначены. Чистая липа, ребятки. Кстати, есть хотите?
2
Одна фара была заклеена изоляционной лентой, другая вдребезги разбита. Вместо боковых стёкол — листы фанеры, борта — сплошная заноза. Ребят вёз грузовик-вездеход, весь покалеченный, будто только что из аварии. Когда ребята увидели его, они засомневались — пойдёт ли он. Но грузовичок бодро одолел бездорожье, проскочил гать, проложенную через Малое болото, и долго колесил по просеке, пока не забуксовал в луже. Но вдали уже виднелась палатка.
Гринька, оставив ребят в кузове, выпрыгнул и понёсся к ней со всех ног. Подбегая, он увидел у входа большую бурую собаку. Но вдруг собака встала на задние лапы, и на Гриньку прямиком пошёл медведь.
Гринька оторопел и застыл на месте, не в силах шелохнуться. Медведь остановился перед ним и протянул лапу. Гринька, чувствуя слабость в ногах и пустоту в животе, попятился — шаг, другой, наткнулся на корневище и грохнулся наземь. И тут послышался настоящий — не то что в цирке — медвежий рёв. Гринька приподнялся и увидел, что медведь волчком крутится на месте: Карат вцепился ему сзади в шерсть. В это время из палатки выскочил человек в трусах и гимнастёрке и схватил медведя за загривок.
— А ну-ка, уйми своего зверя!
Вместе с подбежавшими Серёгой и Люськой Гринька еле оттащил пса, а человек в трусах хохотал. У него были выцветшие брови над голубыми, тоже выцветшими, глазами. Спокойно, как милиционер воришку, он держал медведя за шиворот, и шерсть ерошилась у него меж пальцами, как живая. Медведь жалобно, по-собачьи, скулил.
— Ручной он, не бойтесь. Входите.
Из палатки, оказывается, видели, как Гринька пятился, и ребят встретили смешками.
— Это же он с тобой поздороваться хотел!
Никто не удивился появлению ребят. Парни в драных ковбойках, бородатые, чумазые, ходили по полу босиком, возле печки громоздилась гора порыжелых сапог и заношенных, промасленных телогреек. Гринька растерянно оглядывался, не находя знакомых лиц.
— Не узнаёшь, что ли?
Это был дядя Володя, товарищ отца. Он тряхнул Гриньку за руку.
— Почему от своих отстали?
— От каких своих?
— Егор Матвеевич и ещё один — в шляпе. Вы разве не с ними?
— Да нет, мы сами, — помялся Серёга, сообразив, что добра не будет от встречи с отцом.
— С баржой, что ли?
— На лодке. Потом на плоту. Каникулы у нас, ну и мы порыбалить…
— Ого! — удивились бородачи. — Ай да младенцы!
— А мы их медведем пугаем!
— Ладно, отец разберётся сам. Дело не наше.
— А где он? — спросил Гринька.
— Речка тут есть, Моргудон. Хариус в ней. А этот, который в шляпе, рыбак заядлый. С вечера ушли, вот-вот объявятся. А отец твой, между прочим, только недавно с постели. Поранили его малость в тайге…
3
Случилось это, как позднее узнал Гринька, ещё зимой, вскоре после Гринькиного приезда в Светлогорск. В субботу вся бригада укатила в Загуляй, в баню, а бригадир остался. Все знали, что он собирается потратить полтора свободных дня, чтобы поискать дорогу через болото. Письмо с картой от бабки не приходило, и он взялся за поиски сам.
Бригада вернулась на стан в воскресенье утром. У входа в палатку увидели кровавый след. Бригадир лежал на полу в луже крови. Лицо повёрнуто набок, белее свечи. Подумали, мёртвый. Но оказалось, живой, хотя и раненый, а ещё и обмороженный. Рана была страшная: будто ломик вонзили в грудь повыше сердца. Пенициллину всыпали в неё сколько было, погнали машину за врачом. Врач вынул из груди Андрея Коробкина смятую медвежью пулю: та ударила в металлическую пуговицу бушлата, и это его спасло. Вывезти Андрея было нельзя. Больше недели хирург прожил в зимовье и в конце концов отвёл от него смерть.
Ребята из бригады ходили по следам, но только зря натоптали. Несколько дней шарил по тайге милиционер, но и он ничего не узнал. Выяснили кое-что только после того, как Андрей Петрович пришёл в себя.
В ту субботу он бродил до темноты. Возвращаясь к зимовью, присел отдохнуть на пенёк. Кусты и деревья колюче сверкали куржаком под луной. Андрею почудилось, будто по его следу, краем болота, движется какая-то тень. Он вгляделся, но не поверил глазам, пока не услышал хруст снега под лыжами. Кто бы это мог быть? Лэповский? Охотник? Андрей встал и пошёл навстречу. Стало слышно хрипловатое дыхание идущего.
— Здравствуйте, — осторожно сказал Андрей. — Откуда пришли?
Человек вскрикнул, и только снежная пыль завихрилась за лыжами: кинулся прочь. Андрей вдогонку: кто такой, почему удирает?
Пришелец оказался хорошим ходоком. Хотя Андрей шёл по готовой лыжне, гонка продолжалась долго. По всем приметам, просека была уже близка. Незнакомец понемногу сдавал, Андрей настигал беглеца. В полосе лунного света он разглядел шапку с поднятыми ушами, приклад ружья над плечом, потом всё это снова ушло в тень.
— Стой! — закричал Андрей, ворвавшись в полосу света, и за скрипом собственных лыж не расслышал, что скрип чужих затих: беглец остановился.
Незнакомый голос ответил из тени:
— Сам стой: на мушке держу тебя.
— Ты кто такой?
— А ты кто?
— Коробкин, бригадир.
— Не ошибся, значит. Повезло!
Из темноты навстречу вырвался пучок огня, Андрей повалился, но сил ещё хватило стянуть с плеча ружьё и выстрелить в темноту. Оттуда не ответили. И только тогда Андрей рухнул головой в снег.
Очнулся он от мороза. На нём не было часов, карманы вывернуты, но всё же он был жив и кое-как добрался до палатки.
Участковый точно установил, что здешние мужики ни при чём. Они тут все на виду. И неизвестно, откуда пришёл и куда скрылся преступник…
4
Ребята пили чай. Гринька вздрогнул, когда кто-то потрогал его за плечо. Он обернулся и увидел медведя, который протягивал лапу и боязливо косился на ворчащего Карата.
— Сахару просит!
Гринька сунул сахар между распяленными чёрными когтями, медведь упрятал его в пасть, зажмурился, захрумкал и протянул лапу.
Карат опять зарычал. Медведь заморгал, подобрал лапу, но не ушёл: уж очень хотелось сахару.
— Ай-яй-яй, Ромка, как не стыдно! — рассмеялся носатый парень. — Попрошайка, нахал!
Медведь стыдливо уставился в пол, а Люська не выдержала и швырнула на пол целую горсть — и Ромке и Карату, так что на этот раз захрумкали оба зверя, вполне освоившись друг с другом.
— Ну что ж, ребята, нам на работу пора, — сказал Гетманов, поднимаясь. (Игорь Гетманов — хозяин медведя.) — А вы тут отдохните. Пока мошкары нет, тут лучше всякого курорта.
— Мы на рыбалку пойдём, — сказал Гринька, выискивая глазами что-нибудь из вещей отца: Карат понюхает и сразу возьмёт след.
— Ну, как знаете, а только лучше на месте посидеть. Вообще-то бригадир просил со стана не отлучаться.
— А если ненадолго?
— Да вам-то можно, я думаю.
Однако для отвода глаз ребята ещё повертелись на просеке. Тем более, что стоило поглядеть на медведя Ромку, который сидел в одной кабине с Игорем. Они пробивали просеку. Подняв нож, их бульдозер наезжал на сосну, та вздрагивала вся, от комля до вершины, и медленно клонилась, и падала, вывернутая с корнем. Ромка торжествующе ревел. Игорь лупил его по спине кулаком и смеялся.
Рядом работал второй бульдозер. Бородачи строили зимовье для жилья и склад и мастерили тракторные сани. От нечего делать ребята принялись им помогать, но Гринька не столько работал, сколько поглядывал, не идёт ли отец.
Карат вертелся в ногах у ребят. Вдруг он схватил Гриньку за штанину и потянул.
— Отстань!
Пёс отскочил, повизгивая, полаял, отбежал на несколько шагов, вернулся и снова схватил Гриньку за штанину. Шерсть на его загривке стояла бугром. Гринька толкнул Серёгу в бок:
— Гляди-ка!
Но Серёга уже и сам заметил, что пёс ведёт себя необычно. Они оставили всё и пошли за ним. Карат привёл их к задней стене палатки, остановился с таким видом, будто хотел спросить: «Поняли?» Трава здесь была истоптана, и на брезенте палатки темнел ножевой надрез. Судя по краям, надрез был свежий, и сквозь дыру можно было видеть всё, что делается внутри. Кто ж его сделал?
А Карат уже снова бежал, бежал от палатки, то и дело оборачиваясь: звал ребят за собой.
5
Большое болото. Заколдованное царство, лягушачий и птичий рай. Редкие дни не стоит туман над лесистой вершиной островка, упрятанного в самой середине болота. Странно думать, что на него не ступала человеческая нога.
Правда, говорят, в давние времена Малое болото и Большое были озёрами, но они постепенно заросли, измельчали, образовалась сплошная дремучая трясина. И теперь люди знают только их кочковатые окраины. Чуть сверни с привычной дорожки — и увидишь среди кочек, торчащих из маслянистой чёрной воды, маленькое озерцо с прозрачной желтоватой водой. Что в нём? Откуда оно? Ты первый его увидел — из всех людей на земле? А то вдруг увидишь: несколько кочек срослись в одну, из них, как копья, торчат травинки. Больше ничего. Проходишь и невзначай замечаешь краем глаза то, чего не увидел, глядя в упор: на самом виду лежит гнездо, а в нём маленькие, ещё горячие, в чёрную крапинку яички. Гнездо гагары. И сама она тут как тут. Вьётся над тобой, ругается на птичьем языке: уходи, уходи! Уходишь и вот уже видишь впереди весёлую лужайку, такую яркую, зелёную — не наглядишься. Но не приближайся к ней — это ловушка. Под слоем дёрна таится пучина липкой глинистой жижи. Наступишь, провалишься — схватит и потянет вниз, в глубину, медленно и беззвучно. И не выкарабкаться, не спастись.
Накануне того дня, когда ребята прибыли в Загуляй, из тайги к Пёсьей голове вышли трое. Они постояли над картой, изучая линии на синьке, посовещались и пошли к болоту, заросшему камышом.
Вскоре им попалась первая вешка. Прутик торчал из кочки, сгнивший, чуть заметный, но оставить его здесь могла только человеческая рука. А поодаль от неё уже виднелась вторая вешка. Значит, направление взято без ошибки.
Пёсья голова осталась позади — ржавая, покрытая трещинами скала, похожая на голову лайки с надломленным ухом. Шли, пригнувшись и не наступая на кочки, чтобы не оставлять следов. В воздухе зудело комарьё. Шедший впереди часто останавливался и ждал, пока молча не подходили остальные двое. А остров всё ещё был далеко…
И вот наконец остров. Берега его, густо оплетённые тальником, напоминают огромную корзину. Исцарапанные, разгорячённые люди стоят на твёрдой земле. Егор Коробкин, Андрей Коробкин и Топорков.
Здесь всё другое, не похожее ни на болото, ни на тайгу. Другой даже воздух. Трава по колено. Пышно, по-летнему, зеленеет березник. Егор Матвеевич шарит рукой в траве, выдёргивает длинный коленчатый стебелёк.
— Рожь. Самосейка. На пашне стоим!
И точно. По чередованию борозд, по мягкости почвы видно, что когда-то по этой земле ходил плуг. С тех пор брошенная пашня успела зарасти берёзами, кустами, разной травой, в которой ещё попадались стебли одичалой ржи.
А вот и другая тайна острова. Возле пня, ставшего муравейником, торчат из травы ветхие сани. Между оглоблями белеют лошадиные кости.
Ступая след в след, добрались до расщелины, пересекающей холм. Среди мшистых диабазовых скал — сумрачно. Над камнями на дне поднимается пар. Должно быть, тут протекал тёплый ручей. И нет ничьих следов на скользких глыбах, на влажной глине.
И вдруг из-за выступа расщелины — изба. Большая, из толстых брёвен, с провалившейся крышей, заросшей кустарником. Изба смотрит четырьмя окнами, стёкла в них целы, хотя рамы и покривились. Над крыльцом темнеет открытая дверь.
Егор Матвеевич скинул дождевик и ватник. С ружьём наготове зверовато скользнул в чернеющий проём. Несколько мгновений прошло в тишине, звякнуло распахнутое прикладом окно. В окне показалось обмётанное рыжей щетиной лицо Егора Матвеевича.
— Заходите.
Уже без опаски миновали сени и вошли на кухню. Здесь пахло плесенью и мышами. В большой русской печи — пыльные горшки и чугуны. На стенах — сёдла, уздечки, хомуты и огрызки ремённой упряжи, в углу — ржавые лопаты и топоры.
— Вот оно, Андрюха, твоё наследство!
В голосе Егора звучит насмешка. Все трое проходят в горницу. Здесь светлее: закатное солнце бьёт в большие окна, сквозь бархатные портьеры, подхваченные шнурками. Во всю стену старинный вишнёвый буфет. Вырезанные в дереве яблоки и виноградные листья затянуты серыми полотнищами паутины. Из угла сквозь паутину тускло блестит громадный киот с ликами святых. Открыли дверцу буфета, и в нём — серебро массивного столового сервиза, треснувшая фаянсовая тарелка с остатками какой-то пищи.
— Да, тут уже кое-что посущественней, — заметил Топорков.
Он стоял возле лакированного стола, окружённого креслицами, и задумчиво рассматривал тяжёлую серебряную пепельницу, полную окурков.
— Видали? «Беломор»!
Потом осмотрели спальни — три комнаты с маленькими окошками. В каждой — широкая деревянная кровать, ковры и медвежьи шкуры. Всё изъеденное мышами, повсюду — разгром. Из вспоротых перин лезут груды пыльного пуха. Половицы вывернуты, тяжело, удушливо пахнет сырой землёй.
В последней из спален на полу нашли груду книг. Егор Матвеевич взял одну, полистал.
— Санкт-Петербург, — буркнул он и швырнул книгу обратно.
— На сегодня хватит, — сказал Топорков.
Ночевать в избе никто не захотел. Растянули палатку, устроились и долго не спали. Молчали и смолили сигареты. Никто не хотел говорить о деле, ради которого пришли на остров. И только Андрей Петрович ночью, засыпая, буркнул:
— Придёт ли?