— От неё, Степан Валерьянович, пахнет кошками. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?
— В спальне под матрасом.
Бабака проходит мимо меня в спальню. Лёжа я пробую дотянуться до полочки с йодом.
— Сестра! — беззвучно зову я запёкшимися губами. — Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!
Папа немилосердно кричит из кухни:
— Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» зовут мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент, то есть премьер-министр, решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был ещё в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!
— А на десерт, — говорит Бабака, шинкуя капусту, — моё коронное блюдо «гоголь-моголь»! Возьмём четыре яйца и венчик…
— Макака, Магараджа, Магнезия, Магнитола, Максиюбка, Малявка, Мамалыга… Нет! Не то, не то, всё не то! — Папа вздымает над головой натруженные руки.
Сестра обрабатывает мою зияющую рану пятипроцентным раствором йода, бинтует голову и со словами: «Береги себя, касатик» выпускает меня на волю.
Моё возвращение на кухню триумфально! Грудь в медалях, голова в бинтах, сапоги новенькие — со скрипом, а на поясе кортик с дарственной надписью: «Дорогому боевому товарищу Якову Петровичу Таненбауму — от командира полка».
— …Мамзель, Махатма, Мерзлота, Метаплазия, Метатония, Метафлоэма… О горе мне! О горе! — На папу жалко смотреть. Без мамы он осунулся, раскис, потерял левый носок и отпустил бороду. — Катя! Где же ты, моя Катеринка — маков цвет!
— Я, конечно, дико извиняюсь, — говорит Бабака, — но у меня сгорели котлеты. Где у вас огнетушитель?
— Горе — не беда! — бодро говорю я и достаю из кармана огнетушитель. — Прорвёмся! — и щедро поливаю пеной котлеты. — Где наша не пропадала! Ведь главное что? Фрикасе в ажуре! — Аппетит у меня после ранения зверский.
— Прокисло фрикасе, — удручённо вздыхает Бабака. — А суп сбежал…
— Куда? — в один голос кричим я и папа.
— Он не доложил. Могу лишь догадываться…
— Это ты в него, наверное, лаврового листа не доложила — вот и сбежал, пострелёнок!
На этой грустной ноте мы садимся кружком у фотографии мамы и скорбим. По уюту домашнего очага, по запаху свежесваренных мамой сосисок, по звуку её шагов, по длинным белым волосам на дне умывальника, по разбросанным вещам, по клочкам газет на полу, которые мама рвёт долгими зимними вечерами, по маминому нежному голосу, по чашкам с остатками кофе на подоконниках, по яблочным огрызкам за диванами, по разрисованным помадой зеркалам… Всего этого, увы, не вернёшь. Всё это, увы, утрачено безвозвратно. Трое в трико: школьник, мужчина средних лет с пассатижами и собака — мы сидим, обнявшись, и горько плачем, и не стыдимся наших слёз.
— А я смотрю на карманный гигрометр и думаю: с чего это у нас в квартире относительная влажность так повысилась?
На пороге кухни стоит мама. На маме новое зелёное платье и стрижка «каре на ножке». Она такая красивая, что глаз мы отвести не можем. Особенно не может папа.
— Мы резали репчатый лук, — говорит наша невозмутимая Бабака. — Прошу к столу. Сейчас мы будем есть гоголь-моголь.
— Я зверски голодна, — урчит мама, и мы все вместе, как встарь, садимся за круглый стол под оранжевым абажуром.
— Возьмёмся за руки, друзья! — улыбается папа и поднимает бокал с гоголь-моголем. — Я пью до дна за нашу маму Косточкину! Ура!
— А я — за тебя, папа Косточкин! — улыбается мама.
— А я — за сына Косточкина, — улыбается Бабака.
— А я, — улыбаюсь я, — за тебя, Бабака-ты-наша-любимая-Косточкина!
Глава 5
Незваный гость хуже татарина
В четверг 25 сентября мы вышли, как обычно, из дому. Я в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. Ничто не предвещало беды — никаких тебе кошек на душе, никаких знамений судьбы и роковых предчувствий. О том, что произошло в покинутом нами доме, мы узнали из пятничных передовиц и сводок криминальных новостей. Бабака же созналась в содеянном лишь задним числом — под давлением оперативника.
Вот её нехитрый рассказ:
— В четверг 25 сентября вы вышли, как обычно, из дому. Костя в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. А я осталась хлопотать по хозяйству. Пропылесосила дорожки, полила фикус, полущила горох, заштопала Костины ботинки, начистила гуталином папины носки, испекла шарлотку, засушила гербарий из осенней листвы, потравила мышей, отремонтировала сливной бачок — он по ночам шумит, как Ниагара…
— Подожди, каких ещё мышей? — это мама спрашивает у Бабаки. — В нашем доме по улице Ленина, в нашем доме высокой санитарной культуры,
«Ну вот, я как в воду глядел! — радуется мужчина. — Ты, мальчик, вечером папе скажи, чтобы он сейф маскировал в следующий раз получше. Ну или хотя бы ключ не оставлял рядом на гвоздике. А то мне как профессионалу в таких условиях работается без огонька. В любой профессии должен присутствовать творческий момент. Вызов, поиск, полёт мысли, ты меня понимаешь?» — «А вы точно из ЖЭКа?» — спрашиваю. А сама любуюсь сквозь стёкла противогаза, с каким огоньком он укладывает в чемодан наш золотой портсигар. Потом папину заначку на чёрный день и мамины фальшивые бриллианты — подарок театрала из Ачинска. «Конечно, из ЖЭКа! Откуда же ещё?» — удивляется мужчина, по ходу сворачивая в детскую.
«На дядю Азамата из солнечного Татарстана он несильно похож, — думаю. — У того глаза узкие, а скулы — наоборот. А у этого — кудрявый чуб, как у Есенина. И зачем он роется в Костиных вещах?»
«В детские носки обычно кладут самое ценное, — говорит мужчина со знанием дела и шурует по верхним полкам шифоньера. — Одна женщина из сороковой квартиры прятала в носках золотые коронки. А один мужчина — платиновые слитки». — «А мы в них ничего не прячем, мы их штопаем, — говорю я, и мне несладко: спина ноет, комбинезон жмёт, а противогаз на нос давит. — Вы — не дядя Азамат, — говорю». — «А кто же?» — в усы ухмыляется мужчина. У него под носом торчали лохматые усы — как у персидской кошки. «Вы хуже. Вы — незваный гость!» — «А ты смекалистый пострелёнок, — мужчина оглядывает меня с головы до пят, но хвоста всё равно не замечает. Он кладёт в чемодан Костину бобриковую шапку. — Я тебя за это небольно убью. Чикну ножичком — и готово». «Зачем, — спрашиваю, — ножичком?» — и опускаюсь на все четыре лапы от удивления. А шерсть, наоборот, от изумления дыбом под комбинезоном становится. «У меня заведено железное правило — свидетелей убирать подчистую».
Мужчина перемещается в гостиную.
Я — за ним.
Его цепкий взгляд падает на трюмо, а потом на сервант. «В сервантах жильцы дома обыкновенно хранят облигации или чеки на предъявителя. А у вас тут одна пыль, вы какие-то недомовитые», — расстраивается мужчина, а сам исподтишка вынимает перочинный ножичек из кармана. И бочком на меня, бочком.
«А вы загляните под палас, — я ему подсказываю. — Наш папа недавно выиграл „Жигули“ десятой модели в телевикторине. Он туда спрятал выигрышный купон». — «Правильно, мальчик, — радуется мужчина. — Зачем твоему папе „Жигули“? Мне они гораздо нужнее. Я на них, может, займусь частным извозом. Они мне, может, счастливый шанс в жизни», — и на радостях лезет под палас.
«Счастливый, счастливый», — говорю, а сама ловко так сворачиваю палас в ролл унаги-маки. Я когда в японской контрразведке работала, научилась. У мужчины из паласа торчат только ноги и голова — вылитый копчёный угорь. Он шевелится и кричит: «Не балуйся, мальчик! Отпусти меня!» — «Не мальчик я тебе, дядя, — говорю и стягиваю противогаз с морды. — Косточкина я Бабака. Ну да это ничего, ты ведь тоже не дядя Азамат».
Вздохнула я полной грудью, сняла комбинезон, гляжу — а мужчина мой в обмороке. Нервы не выдержали у трудового человека.
— Ну, а потом что? — нетерпеливо спрашивает оперативник. Глаза у него сверкают — юный, оперативный такой.
— А потом, когда он в себя пришёл, я с ним провела разъяснительную работу. «Воровать, — говорю, — Иван Иванович, плохо. В королевстве Саудовская Аравия ворам и тунеядцам головы рубят мечом».
— Стоп, стоп, стоп! — горячится оперативник. — Почему Иван Иванович? Вы видели его паспорт?
— Зачем паспорт? — пожимает плечами Бабака. — Он сам мне представился на кухне за чаем: Иван Иванович Иванов, 1980 года рождения.
— Вы ещё и чай вместе пили? — ужасается мама.
Бабака снисходительно улыбается:
— Екатерина Алексеевна, вы меня как женщина женщину поймёте. Я же когда у него награбленное конфисковывала, он мне лапы целовал, венцом творения называл и двигателем прогресса! Положительный оказался человек. Во всех отношениях. Гербарии собирает, как мы с Костиком…
— Всё ясно, — говорит оперативник. — Вы, Бабака, простите, хоть и говорящая собака, но далеко не дальновидная. Вас этот грабитель и вор вокруг пальца обвёл, а вы и уши развесили. Иван Иванович он, как же! Чёрта с два! Будем составлять фоторобот.
Мама и я — мы грустно глядим на Бабаку. Она, конечно, на общем фоне собака умная, но факт остаётся фактом: грабителя Бабака профукала. Хорошо хоть догадалась изъять ценности. Простодушный всё-таки народ эти собаки.
В прихожей раздаётся звонок, и мама идёт открывать.
— Здравствуйте, а Бабака дома? — слышу я незнакомый мужской голос.
— Она сейчас занята, — строго отвечает мама. — А вы кто? Родственник?
— Знакомый. Да вы не волнуйтесь — вот мой паспорт…
На некоторое время в прихожей воцаряется гробовое молчание. Рука оперативника тянется к кобуре.
— Передайте ей вот это, — снова слышится мужской голос. — Всего хорошего.
Мне не терпится, и я кричу из кухни:
— Кто там приходил?
На пороге появляется мама с охапкой красных, жёлтых, оранжевых и бордовых листьев:
— Это тебе, Бабака… От Ивана Ивановича…
— Стой, стрелять буду! — оперативник срывается со стула.
— А я вам что говорила? — вспыхивает Бабака и идёт за вазой в гостиную.
Глава 6
Первый снег
Гульсаре Сейдахметовне, нашей учительнице по русскому и литературе, дай только карты в руки — сразу заставит писать сочинение.
И хорошо ещё, если на свободную тему, — так нет! Выдумка у неё что надо! Недаром она родом из Выдумляндии. У неё про это даже в паспорте, в графе «Место рождения», было записано. Пока она его не потеряла на первомайском субботнике.
Рассеянный народ эти женщины средних лет. Мы всей школой искали тогда паспорт, даже дворник дядя Сёма подключился и капитан милиции с ищейкой. Дядя Сёма, помнится, сказал в тот день:
— Канул паспортишко в Лету.
А ищейка понюхала асфальт и добавила:
— Ищи его теперь, свищи!
Теперь Гульсаре Сейдахметовне грозят экстрадицией[5] обратно в Выдумляндию. Но она железная женщина — крепится, и школа её всецело поддерживает. Директор — рисковый, благородный человек — ради Гульсары Сейдахметовны пошёл на должностное преступление: прописал её в каморке за актовым залом. Какая-никакая, а жилплощадь — шесть квадратных метров.
— Сочинение — это вам не какое-нибудь изложение или диктант. Диктант — не вертись, Колготкова, — любой стоеросовый телепень[6] напишет, у которого ручка в руке держится. А для сочинения — Христаради, вон из класса — мозг нужен, как у Ломоносова.
— Или как у Фонвизина, — добавляю я.
— Не паясничай, Косточкин, а то в лоб получишь.
«Не в лоб, а по лбу!» — храбро кричу я мысленно.
— Записываем тему, — говорит Гульсара Сейдахметовна. — Амфитеатров, кончай в окно пялиться. Тему, говорю, записывай.
— Я записываю.
— Записывай, записывай.
— Я и записываю.
— Будешь умничать, Амфитеатров, коленями на горох поставлю. Гадов, чего тебе?
— А тема какая, Гульсарахметовна?
— Тема, Гадов, «Первый снег». Так, сейчас все дружно смотрим в окно, ты тоже, Амфитеатров, подключайся. Смотрим в окно, любуемся на первый, чистый, свежий снег. Косточкин, синоним к слову «снег» — живо! На счёт три! Раз… два… два с четвертью… два с кисточкой…
Я начинаю усиленно думать, но на ум лезут сплошные антонимы и всякая ерунда: град, дождь, слякоть, ночь, улица, фонарь, аптека…
— …Два на верёвочке… два на ниточке… два на волосочке…
Меня бросает в пот. Я паникую и смотрю на товарищей. Но товарищи не спешат мне на выручку, товарищи хихикают, а отдельные товарищи, вроде Гадова, корчат мерзкую рожу.
— …Два с хвостиком, два с копчиком, тр-р-р-р… — не успевает договорить Гульсара Сейдахметовна, и я ору во всё горло: