Сперва никто из мужчин не хотел отвечать. Но потом один из них, сидевший на чалом коне, явно похожем на жеребца хозяйки постоялого двора, откашлявшись, произнес:
— Нас тебе, ведьма, не запугать! Мы здесь, чтобы свести с тобой счеты!
Он хотел, чтобы голос его звучал сурово и неумолимо, но это ему не совсем удалось.
— О каких счетах идет речь? — спросила мать.
Не знаю, чего ей стоило, чтобы слова звучали так спокойно, но голос мамы совсем не дрожал.
— О правом деле! Тебе это хорошо известно!
— Если ваше дело правое, почему вы в масках? Вы что, не смеете предстать открыто?
Мужчины беспокойно зашевелились.
— Катрин! — сказал один из них. — Малютка Катрин помирает. С твоим грязным ведьминым знаком на груди!
— Покажите мне ребенка! — сказала мама. — Быть может, я смогу ей помочь!
— Тебе никогда не позволят прикоснуться к ней!
— Где отец ребенка? — спросила мама. — Что скажет он?
И снова никто не ответил. Но потом раздался голос того, кто сидел на чалом:
— Он сидит возле ребенка.
— Может, и вам следовало бы быть там. Потому что причина ее хвори не во мне.
— Ну а знак? — спросил другой. — Ведьмин знак! Откуда он?
Голос его звучал так, будто его и вправду одолевало сомнение: кто виновен? Настал миг, когда могло случиться все что угодно. Быть может, даже восторжествует чистая правда.
Но тут всадник на чалом жеребце выпрямился.
— Ведьмины уловки! — прошипел он. — Разве вы не видите? Она сбивает нас с толку, чтобы настоящий мужчина не сделал свое дело!
Он поднял факел так, словно собирался ударить им матушку. Дина, сдавленно вскрикнув от страха, попыталась высвободиться из моих рук.
— Замолчи! — прошептал я, коснувшись ее волос, хотя меня самого одолевало желание заставить Кречета проскакать рысью среди всех этих негодяев в масках. Пусть хотя бы прикоснутся к ней… Я хотел быть рядом с матерью! Но не мог оставить Дину и Мелли. Я чуть не разорвался между ними.
— Оставайся с сестрами! — прошептал Нико и, выступив вперед, встал рядом с матушкой. Ничего, кроме ножа, чтобы защищаться, у него не было. Нет, уж трусом, у которого душа в пятках, он никак не был!
— Добрый вечер, Андреас! Добрый вечер, Петер-Трактирщик! Вижу, и Вильман-Столяр тоже здесь! Как идут дела у малыша Вильмана со счетом?
Оказывается, Нико ничего не стоило узнать их даже в масках, да еще и назвать их имена. Конечно, ведь он имел дело с сельчанами куда чаще, чем я.
Видно было, что им не по душе пришлось, что их узнали. Охотнее всего они остались бы неизвестными во мраке.
— Мне больно за Катрин! — продолжал Нико, и видно было, что так оно и есть. — Все, что мы можем сделать, чтобы помочь ей, мы сделаем.
— Ничего там не сделаешь, — сказал Вильман. — Она все спит да спит. И ее никак не разбудить.
— Дайте мне попробовать, — попросила матушка. — Дайте мне взглянуть, что я могу сделать.
Внезапно Петер-Трактирщик повернул своего чалого жеребца и помчался прочь, да таким бешеным галопом, будто все злобные лесные духи гнались за ним по пятам. Остальные было замешкались, но затем последовали за ним. Стук копыт становился все отдаленней и отдаленней, а свет факелов затерялся среди деревьев.
Я не смел поверить… Они ускакали прочь! И ничего нам не сделали!
Мелли заплакала, тихо и беззвучно, словно боясь: кто-нибудь ее услышит. Я соскочил с коня, чтобы поддержать их обеих — и ее, и Дину.
— Тс-с… — прошептал я. — Они ускакали! Все кончилось!
Но это было не так…
Внезапно мы вновь услыхали гром копыт, и трое всадников промчались по тропе вдоль трясины. Не останавливаясь и не произнося ни слова, они швырнули свои факелы на крышу хижины. На нашу соломенную крышу!
Оставив Дину и Мелли, я ринулся к колодцу.
— Помоги мне! — крикнул я Нико и дернул за веревку. Нетерпение не позволило мне взяться за ручку ворота. Крыша была старой и мшистой, может, мы успеем погасить огонь, прежде чем он разгорится всерьез. Один из факелов сам по себе свалился с крыши, и только два остались наверху.
Нико выхватил наше собственное ведро из поклажи на спине Вороной, а я вылил в него воду из колодезного ведра. Затем стал набирать воду снова. Краем глаза я видел, что Нико пытается плеснуть воду на крышу. Но, увы, вода не доставала огонь. Отставив ведро в сторону, он исчез из виду среди деревьев.
Что он делал там? Неужто он отказался тушить пожар?
— Нико!
Но вот он вернулся назад с каурой кобылой. Вскочив в седло, он ловко, что твой ярмарочный скоморох, встал во весь рост на ее спине.
— Роза, ведро! — крикнул он.
Роза протянула ему ведро с водой. Плеснув воду наверх, на соломенную крышу, он погасил один факел. Только бы нам погасить и другой…
Вдруг из леса выскочили еще три всадника, а может, те же самые, с новыми факелами. Каурая кобыла испуганно отпрянула в сторону, так что Нико соскользнул и уселся верхом. На этот раз только один факел остался на крыше, но зато он лежал у самого конька, и огонь тотчас же начал жадно пожирать сухую солому. А из темной лесной чащи мы услыхали уже новый стук копыт.
Мама коснулась моей руки.
— Пусть горит! — устало вымолвила она. — Нам все равно нельзя оставаться здесь!
Мы, пав духом, уныло стояли, глядя, как языки пламени лижут конек крыши. Лайка визжала, а Мелли по-прежнему плакала, беззвучно и робко.
— Вот! Видишь, чего нам стоил твой хахаль! — прошипел я в лицо Дине. — Может, хоть теперь выложишь нам, кто он?
— О, Давин, как же ты глуп! — тихонько сказала Дина. — Никакого хахаля у меня нет!
— Это не я глуп! Это не я улизнул в лес на закате после письма от какого-то пролазы-молокососа!
— Письмо? — спросила мать. — Какое еще письмо?
Дина не ответила.
— Дина! Какое письмо?
Дина дышала так тяжело, как тогда, когда ее ужалила змея.
— Он написал, что не желает меня пугать. Что это не он убил Страшилу. Что он всего лишь хотел познакомиться со мной.
Я глуп! Да, Дина была права. Глуп, как пробка, дурак, вот кто я! Сецуан! Письмо в яйце — от Сецуана!
Глаза матери вспыхнули от страха и отчаяния.
— О Дина! — сказала она. — И ты поверила ему!
— Нет! Нет! Не сразу! И вообще не… Но только… Все так радовались, что живут здесь. И я не хотела, чтоб нам пришлось уехать… еще раз. Из-за меня!
Мама ужасающе долго молчала.
«Не ругай ее, — мысленно молил я. — Не ругай Дину теперь». Потому что мне прежде никогда не доводилось слышать, чтобы моя сестра говорила таким слабым голоском. Он звучал так, будто Дину можно убить одним грубым словом.
— Сколько времени он пробыл здесь?
Голос матери звучал спокойно, но на такое спокойствие нельзя полагаться. Оно, будто маска, прикрывало либо страх, либо гнев, либо то и другое.
— Не знаю. — Голос Дины был едва слышен. — Однажды в школе он что-то написал на одной из глиняных досок. Я увидела это, когда мне пришлось раздавать доски детям. Пожалуй, нынче уж неделя прошла.
— Почти две! — хрипло выговорил я. — Это было в тот день, когда ты пришла домой и сказала, что у тебя болит живот.
Дина кивнула.
Из леса донесся резкий крик совы. Очень похожий на совиное уханье, но едва ли это кричала птица.
— Нам надо уезжать! — сказал Нико. — Здесь, на свету, мы прекрасная мишень, если хоть у одного из них есть лук!
Они словно услышали его. Внезапно в нескольких шагах от нас в землю вонзилась стрела. Она предостерегающе дрожала…
— Убирайтесь! Чтоб духу вашего здесь не было! — раздался голос из мрака. — Нам в Глинистом ведьмы не нужны.
Это кричал сын Минны-Трактирщицы, но стрелял-то не он, где ему с его-то косоглазием.
— В лес! — скомандовал Нико. — Если они захватят еще и лошадей, мы пропали!
Это подстегнуло матушку, и она заторопилась. Прижав Мелли к бедру, она, неуклюже сорвавшись с места, помчалась к опушке леса. Нико поднял на руки Дину и последовал за ней.
— Пошли! — сказал я Розе, по-прежнему прижимавшей к себе Лайку. — И найди ты управу на это дикое животное!
Они гнались за нами всю ночь напролет. Всякий раз, когда мы думали, что можем остановиться и перевести дух, мы слышали их проклятое уханье совы, а следом за ним летела стрела. Они играли с нами. Они знали леса куда лучше нас. И пока они держались вблизи, мы мало что могли предпринять для своей защиты. Они не хотели нас убивать, иначе давно бы сделали это. Но все же нам грозила смертельная опасность, потому что в темноте они могли ненароком подстрелить нас. Один лишь раз их стрела слегка задела маленькую понурую лошадку, так что вдоль ее лопатки пролегла кровавая полоса. А один раз только шестое чувство Нико и быстрый наклон головы спасли его от стрелы, что угодила бы ему в глаз.
Только на рассвете они оставили нас в покое. Последняя стрела упала на землю прямо под носом Шелк овой, слишком уставшей, чтобы испугаться.
— Убирайтесь! Вон из Лаклана! — раздался голос, который я не узнал. — Такие, как вы, нам не ко двору!
Спустя четыре дня леса Лаклана остались позади, и мы скакали по равнине к западу от Сагислока. У нас осталось еще меньше пожитков, чем когда мы покинули Высокогорье, — только тело и душа, да еще одежонка у каждого — то, в чем был. Если я и раньше ненавидел Сецуана, это были пустяки по сравнению с тем, что я испытывал к нему теперь.
Рассказывает Давин
III. Благотворительное заведение
Благотворительный Приют
Сагислок — город богатый. Это было видно издалека. Крыши сверкали медью, стены — глазурованным кирпичом, а еще — никогда прежде я не видал столько оконных стекол зараз. Почти все горожане были красиво одеты. Шелк овые жилеты переливались на сытых животах, серебряные пуговицы сверкали на солнце. Да, у жителей Сагислока водились деньги, и, похоже, ни у кого не было причин скрывать свое богатство.
— Как видно, жизнь тут не очень-то дешевая, — сказал я матери. — Думаешь, здесь найдется место для таких, как мы?
— Мы попытаемся, — ответила мама. — Так дольше продолжаться уже не может.
Она была права. Мы отчаянно нуждались в отдыхе и крыше над головой. Мелли начала кашлять; мерзкий хриплый кашель сотрясал все ее тельце, когда начинались приступы. Мы все побледнели и устали, а Дина по-прежнему выглядела как собственная тень.
Мы спросили первого встречного, не найдется ли в городе места, где мы могли бы найти пристанище. К моему удивлению, он вошел в наше положение и услужливо ответил, что есть приют для малоимущих странников на окраине города, и растолковал, как его найти.
Приют располагался на восточной окраине города, совсем близко от озера. Он был большой, куда больше, чем я ожидал. Беленые строения с красными черепичными крышами простирались по обе стороны дороги — городок в городе. Над тяжелыми воротами красовался герб — две драконьих головы, двуглавый дракон.
Нико придержал коня и обеспокоенно, посмотрел на драконьи головы.
— Что это? — спросил я.
— Это герб рода Дракониса, знак Драконьего рода, — ответил он.
— Драконы?
Он кивнул.
— Это что-то означает?
На лице его появилась гримаса.
— Пожалуй, нет. Но если кто-нибудь спросит, меня зовут Николас, а не Никодемус!
Узнать, куда идти, было легко, потому что дорога вела прямо к открытой двери, а над дверью виднелась вывеска с изображением указующего перста. Нико остался за дверью с лошадьми, а я вошел в дом с матерью и девочками — узнать: не найдется ли там места для нас.
То была странная горница. Стены покрыты грифельными досками от пола до потолка. Даже двери и те сплошь увешаны черными аспидными досками. Посредине стояла конторка писца, а за ней человек в черносерой одежде с тем же самым двуглавым драконом, вышитым на груди.
— Добро пожаловать в Благотворительное Заведение Дракониса! — дружелюбно улыбнувшись, как только увидел нас, приветствовал он. — Чем могу служить?
Нелегко было нам, «неимущим», как они это называли, стоять там с пустыми руками.
Стоять и просить о чем-то, не имея возможности за это заплатить.
— Мы слышали, что… что здесь можно получить пристанище, — сказала мама.
— Да, само собой, — ответил служитель. — Мы здесь как раз для этого. О скольких персонах идет речь?
— О шести…
— О шести… — Он сделал какую-то пометку на доске, которую держал в руке.
— Пол и возраст?
Матушка назвала нас всех по порядку, начиная с Мелли, а затем по старшинству.
Человек отложил свою дощечку в сторону и взял вместо нее три другие, снятые им со стены, и начал выводить на них буквы.
— Домашние животные?
— Три лошади и собака.
Он приподнял бровь. Пожалуй, для неимущих это было целое состояние.
— Их надо поместить в конюшню Благотворительного Заведения, — произнес он и сделал еще одну пометку. Затем позвонил в маленький колокольчик.
Появились двое — пожилой человек в серых штанах и рубашке, а с ним юная девушка в сером платке и белом фартуке.
— Паулюс, позаботься, чтобы животных поместили в конюшню. А Олина покажет этим четырем дамам, где они будут жить… Блок Ц, горница два и горница пять, там должно быть свободно. А эти два господина пойдут со мной.
Никто из нас не двинулся поначалу с места.
— Нам не хотелось бы расставаться, — громко и решительно сказал я. — Мы рассчитывали жить всей семьей, вместе.
Служитель, беседовавший с нами, был уже на полпути к двери.
— Сожалею, — с дружелюбной улыбкой ответил он, — но для этого наше заведение не приспособлено. Здесь мужчины и женщины живут обособленно.
— Обособ… — что это еще? Такого слова я никогда раньше не слыхал. Что это значит? — шепнул я Дине.
Она устало покачала головой:
— Может, это что-то, связанное с постельным бельем.
Мелли закашлялась.
— Мы вынуждены на это пойти, — сказала мама. — По крайней мере, на несколько дней, чтобы нам отдохнуть и хоть немного набраться сил.
Она с девочками последовала за Олиной в дверь налево. Я вышел и позвал Нико.
— Сюда! — указал нам на правую дверь писец с дружелюбной улыбкой.
Дверь явно вела во двор, откуда можно было попасть и в горницы для мужчин.
Там было несказанно чисто и нарядно. Везде посыпанные гравием площадки и песчаные дорожки, красиво разровненные граблями, тянулись меж побеленных стен домов, а от срубов наружных галерей пахло свеженане-сенной смолой. То тут, то там сновали пожилые люди в сером и мели двор или разрыхляли граблями землю. На одной из дворовых площадок трое малышей — мальчишек не старше шести-семи лет, стоя на коленях, выпалывали сорняки голыми руками. Они тоже были в серых штанишках и рубашках. Неужто все здесь должны носить серую одежду?
— Номер восемь, — сказал наш провожатый, отворяя выкрашенную в черный цвет дверь, схожую со всеми прочими черными дверями, мимо которых мы проходили. Двери были сплошь черными, не считая белой цифры 8 и буквы Е, намалеванной на ней. Он распахнул ставни, чтобы вошло как можно больше дневного света и чтобы мы могли получше разглядеть помещение, где нам придется жить.
Вообще-то, места там было немного. По сторонам узкого прохода были прилажены полки, по три с каждой стороны. Там и предстояло нам спать. Похоже, на каждых нарах по два человека валетом — по одному с каждого конца. У каждых нар был крепко-накрепко прибит к стене деревянный ларь. Никакой другой мебели не было, да и места для нее — тоже. Но, по крайней мере, на нарах лежали тоненькие серые тюфяки, были постелены белые простыни и серые одеяла.
— Жильцы отвечают за чистоту и порядок в горнице, — сказал служитель. — Свои собственные вещи кладут сюда, в эти лари. Если места не хватает, все лишнее добро сдается в общее хранилище.