Я взглянул на лари. Они были не очень велики. Даже то малое, что мы успели взять с собой, я, пожалуй, должен буду сдать как «лишнее добро».
— Верхние и средние нары свободны. Прошу вас обратить внимание на номера нар. Это — горница номер восемь, блок Е. Номер твоих нар, молодой человек, десять. Стало быть, если кто-нибудь спросит, ты — номер восемь — Е — десять.
— А не легче ли сказать, как меня зовут? — чуточку сбитый с толку, спросил я. — Не вижу, для чего все эти цифры?
— Мы ведь не можем выучить имена всех людей, кто останавливается здесь ненадолго. Номер восемь — Е — десять! Ведь это не так уж трудно?
— Да нет! — ответил я. — Пожалуй, я это запомню.
— Можете оставить свои вещи здесь, прежде чем мы пойдем в баню.
В баню? Так сразу? Я-то думал сперва чуточку осмотреться и разузнать, где мама и девочки. Но все равно, баня — это здорово.
Ну и знатная же была эта баня! Во всяком случае, я никогда прежде в такой не бывал. Две огромные лохани были вделаны в пол. Одна с теплой, а одна с холодной водой. Сперва опускаешься в теплую воду — лохань была такой огромной, что можно было бы нырнуть глубоко под воду, если захочешь, а потом в другую лохань, в холодную, чтобы ополоснуться. От этого кровь закипает в жилах. Я, начисто забыв про усталость, захотел подразнить Нико, как порой проделывал с Кинни и Пороховой Гузкой. Или, вернее, дразнил… Кто знает, удастся ли мне еще когда-нибудь увидеть Пороховую Гузку? Но думать об этом сейчас мне не хотелось.
Нырнув под воду, я дернул Нико за лодыжку так, что он перекувырнулся и тоже нырнул, чего вовсе делать не собирался.
Когда Нико вынырнул, он показался мне жутко сердитым. Но потом все же в глазах его мелькнул лукавый огонек. Смахнув свои темные мокрые волосы со лба, он, сделав глубокий вдох, нырнул. А потом у нас началось великолепное водное сражение со всевозможными коварными уловками и трюками, да такими, что вода заливала беленые стены. Он-то знал кое-какие фокусы, этот Нико. По правде говоря, куда больше, чем я.
Потом мы, сидя на краю лохани, переводили дух. Я украдкой смотрел на него. Он был тощий, но теперь таким же был и я. У нас обоих можно было пересчитать ребра. Последние месяцы мы жили впроголодь, и ни у кого из нас не было подкожных запасов, чтобы их терять.
Вдруг я заметил какие-то странные мелкие шрамы, покрывающие всю верхнюю часть его тела. Мелкие шрамы не длиннее мизинца.
— Что это? — спросил я.
Он проследил за моим взглядом.
— А, эти…
Он потер одну из меток пальцем.
— Да!
Потом скорчил гримасу.
— Это дело рук моего учителя фехтования. В первый раз, когда ошибаешься, он бьет тебя. Во второй раз колет мечом. Всего-навсего маленький разрез… Он говаривал, что несколько капель крови заставляют лучше запоминать уроки.
Я не спускал с него глаз. Шрамов было не счесть. Десятки, сотни — да больше! Нечего удивляться, что Нико терпеть не мог меч!
— Должно быть, это было больно! Ты поэтому не хотел больше фехтовать?
Он покачал головой:
— Нет. Когда я швырнул свой меч, я хорошо знал, какая трепка меня ожидает, стоит об этом узнать отцу. Он бил гораздо сильнее, чем учитель фехтования.
— Да, но почему?
Он пожал плечами:
— Это не так легко объяснить. Я могу лишь представить себе, каким мой отец хотел бы видеть меня. Точь-в-точь таким же, как он сам. А к этому у меня душа не лежит!
Может, мне повезло, что я никогда не знал своего отца. Поглядеть на Нико… Поглядеть на бедняжку Дину, у которой внезапно объявился ядовитый змей в отцах.
Служитель с дружелюбной улыбкой вернулся. Улыбка застыла у него на губах, когда он увидел весь этот тарарам, наводнение, что мы устроили, но не вымолвил ни слова. Он лишь провел нас в третью часть бани, где можно было вытереться и одеться.
— Где моя одежда? — спросил я.
— Ее отдали в стирку, — ответил служитель. — Там лежит чистая.
Он указал на две стопки ровно сложенной одежды.
— Когда оденетесь, пройдем дальше, в рефекторий.
Вид у меня, видимо, был несколько вопрошающим, потому как это было еще одно слово, которого я раньше не слышал.
— Трапезная! — пробормотал Нико. — Это слово означает «трапезная», «столовая».
Слово звучало обнадеживающе. А серая одежда была чистой и почти впору. Штаны можно было подхватить шнурком вокруг пояса, рубашка хоть и была велика, но удобна.
Однако же все это было мне не по душе. Казалось, эти вещи превратили меня в другого, а тот, кем я был, куда-то запропал.
Нико оглядывал себя снизу вверх.
— Как элегантно! — сказал он, произнося эти слова чуточку в нос. — Какой изысканный крой!
Мне никогда не доводилось слышать, чтобы княжичи или придворная знать толковали о моде на платье, но когда они говорили об этом, слова их наверняка звучали точь-в-точь, как у Нико. Я не мог не посмеяться немного над его издевками.
— Мессир! — сказал я, стараясь изо всех сил отвесить поклон, словно я придворный. — Не пожалуем ли мы на банкет?
Нико улыбнулся.
— Пойдем! — ответил он. — Пока я не начал грызть полотенца.
Когда мы вошли в столовую — рефекторий, как они называли ее здесь, я сначала не мог разглядеть маму и девочек, потому как они стали такими же серыми, как и все остальные. А у женщин были вдобавок еще и платки на головах, так что невозможно увидеть даже цвет волос. Но тут я услыхал кашель Мелли.
Она ужасно не подходила ей, эта серая одежда. Да она, пожалуй, не подходила никому из нас, но с Мелли дело обстояло хуже всего. Она походила на маленького, брошенного всеми воробышка. Не много осталось от этой пухленькой девочки, а серый платочек на головке делал ее личико еще болезненнее. Мне захотелось стащить с нее все это и одеть сестренку в ее собственную ночную рубашонку, уложить ее в кроватку, напоить клюквенным соком и рассказать ей сказку на сон грядущий.
— Разве ей не нужно лежать в постели? — спросил я маму.
— В горницах есть запрещено! Я уложу ее, как только мы поедим!
Дина сидела за столом, утомленно глядя в свою пустую жестяную тарелку. У Розы же, напротив, на щеках рдели красные пятна, и я увидел, что она вот-вот вскипит.
— Что случилось? — осторожно спросил я.
— Они посадили Лайку в клетку! Вместе со всей сворой!
— Почему? Она кого-нибудь укусила?
— Да нет! — возмущенно воскликнула Роза. — Они, видите ли, не могут допустить, чтобы бродячие собаки бегали вокруг. Будто Лайка — бродячая собака! Она все время ходила рядом со мной!
— Это ведь всего на несколько дней, Роза! — утешала ее мама.
— Если хоть одна из этих чесоточных дворняжек укусит Лайку, она будет иметь дело со мной!
Я почувствовал, что кто-то коснулся моего плеча, и поднял голову. Одна из одетых в серое женщин стояла за моей спиной.
— Вам сидеть здесь не положено! — сказала она. Сказала не резко и не извиняясь, но как-то бесцветно, словно весь мир рухнул в одночасье и ей ничего с этим не поделать.
— Почему нельзя? — спросил я.
— Это не ваше место.
— Что ты имеешь в виду?
Она указала на скамью, и я увидел, что там на дощатых сиденьях нарисованы номера.
— Это два — Ц — А! — сказала она. — Это мое место!
Я подвинулся так, чтобы ей хватило места, но места все равно не хватало.
— Садитесь на свои места!
— А не все ли равно?
Она устало покачала головой.
— Никого не накормят, пока вы не сядете, куда надо.
«Очень скоро я буду сыт по горло этим Благотворительным Приютом со всеми его правилами и цифрами!» — подумал я. Но я видел, что мы с Нико единственные мужчины в этой части трапезной, и мы уже ловили гневные взгляды других малоимущих.
— Придется переехать! — сказал я Нико. — Поглядим, найдем ли мы номера восемь — Е — десять и восемь — Е — одиннадцать!
Заросли тростника
После обеда — ячневой каши — меня и Нико запрягли в работу. Как было с девочками, я не знаю. Нам предстояло рубить тростник вдоль берега озера, и каждого из нас снабдили для этого серпом. Два стража в черных мундирах Благотворительного Приюта и серых штанах, шагая взад-вперед, наблюдали за нами и за другими работниками в сером.
— Не потеряй серп! — предупредил я Нико. — Думаю, они здорово разозлятся, если он пропадет.
Нико вздохнул.
— Вообще-то, иногда я пользовался кое-каким инструментом и не всегда терял его, — сказал он.
«Хоть не очень часто теряй!» — подумал я, но не стал говорить это вслух. Причины ссориться не было.
Я засучил штаны и снял сапоги. Для работы имелся плоскодонный паром, но он предназначался не для нас, а для тростника, который мы рубили. Что до работников, то им ничего не оставалось, кроме как прыгать в воду и работать по пояс в воде. Мог бы и не закатывать штаны, они все равно промокли насквозь. А озерное дно было таким скользким, что чудилось, будто оно живое, и недаром — там обитало множество червяков и пиявок. Черный ил сочился у меня меж пальцев ног, и я пытался заставить себя не думать о пиявках, камышовых клопах и о других кровососах.
То была адова работа. Болела спина, а при малейшем прикосновении — руки и ноги. Вода поначалу казалась довольно теплой, но постепенно ноги все равно замерзали и немели. А еще вся эта кусачая мелочь, что жужжала, роилась и не давала покоя.
Но Нико приходилось еще тяжелее, чем мне. Я все же частенько косил сено дома, рядом с Березками, и, несмотря на то что теперь мы бродили по колено в воде, здесь было почти то же самое. Нико же пришлось сперва учиться держать серп в руках. Само собой, он был медлительнее остальных, и прошло совсем немного времени, как один из надзирателей в мундире разозлился на него.
— Не жалей ногтей, лентяй! Быстрее! — крикнул он с берега. — Какой у тебя номер, серый? Да, у тебя! Какой у тебя номер?
Нико пришлось вспоминать:
— Восемь — Е — одиннадцать.
— Я уже записал тебя! — воскликнул надзиратель и помахал доской. — Не надейся, что тебе удастся выйти сухим из воды. Тот, кто не отрабатывает дневной урок, вообще не получает дневную долю хлеба!
— Что он имеет в виду? — спросил я у одного из обитателей Благотворительного Приюта.
— Когда тобой недовольны, получаешь лишь половину ужина. — Он говорил сквозь зубы. — От такого ни жить, ни помереть нельзя.
Это было совсем некстати. Мы хотели набраться сил и совсем не собирались лечиться голоданием.
— Ты не можешь работать чуть быстрее? — прошептал я Нико.
— Я пытаюсь, — пробормотал он. — Пытаюсь!
И он старался. Он надрывался изо всех сил, нисколько не жалуясь. Но толку от этого было мало.
В конце концов надзирателя так разозлила медлительность Нико, что он въехал на своем коне в воду и прижал его прямо к спине Нико, так что тот с трудом мог выпрямиться, уклоняясь от морды коня, с которой вода капала на его затылок.
Брань обрушилась на Нико. Похоже, надзирателю хотелось, чтобы Нико не сдержался и ответил ему тем же. Но тот молчал. Стиснув зубы, он работал, он наклонялся и резал тростник, не произнося ни слова.
«А если Нико держит язык за зубами, то я, верно, тоже смогу», — подумал я. Но это далось нелегко. И покуда я слушал, как этот поганец распинался перед всеми о никчемности Нико, о его лени и неуклюжести, я вспоминал о том, как сам не раз рычал на него. По правде говоря, я не был так груб. Зато Нико было втрое больнее, ведь бранил его я.
Нам не разрешали остановиться, покуда солнце — огромное и оранжевое — не повисло совсем низко над городскими крышами. С одной стороны, справедливо, что мы трудились за ту еду и ту постель, что давал нам Сагислок, но их справедливость была жестокой. И когда мы возвращали надзирателю наши серпы, я увидел, что ладонь Нико красно-бурого цвета!
— Дай-ка поглядеть на твои руки!
Он покачал головой:
— Незачем!
— Нико!
— Что ты с ними сделаешь? Вымоешь в розовой воде и обернешь в шелк? Раньше или позже, кожа моя затвердеет. Это получится само собой.
К ужину восемь — Е — одиннадцать досталась лишь половина порции. Я тайком переложил пару пригоршней своей чечевицы на тарелку Нико.
— Я не желаю никаких подарков!
Он попытался отдать мне чечевицу.
— Нико, тише! Молчи и ешь!
Наша горница была битком набита людьми. Только две постели оставались свободны. Десять человек в такой тесноте! Скоро воздух стал вовсе спертым. Я распахнул ставни в надежде глотнуть время от времени свежего воздуха.
— Тогда с озера налетят комары! — сказал восемь — Е — пять.
— Закрыть?
— Нет, — ответил он. — Ведь тогда здесь вообще нельзя оставаться!
Я снял рубашку и влез на свои нары. Там было слишком тесно, чтобы сидеть выпрямившись. На своей полке можно было только лежать…
После ужина мне удалось перекинуться лишь несколькими словами с матушкой. Ей всемилостивейше позволили оставаться при Мелли, так как сестренка хворала, но Роза и Дина все время после полудня трепали лен и были так же измождены, как Нико и я.
Я закрыл глаза и поклялся самому себе, что мы не останемся здесь ни на один день дольше необходимого. Как только Мелли станет лучше, пусть Благотворительный Приют управляется без нас.
Те, кто в черном
Есть здесь кто-нибудь, кто может управляться с пилой и молотком?
Нико слегка толкнул меня в спину.
— Что молчишь?
Я замешкался.
«Не знаю, стоит ли заявлять здесь о себе, показывать свои умения, да и Нико придется в одиночку надрываться в тростниковом лесу». Эта мысль серьезно обеспокоила меня.
— Что бы там ни было, хуже, чем рубить тростник, быть не может. Скажись!
Нико попросту вытолкнул меня вперед, и тот, кто задавал вопрос, невысокий мужичок с доской в руке, увидел меня.
— Номер?
— Восемь — Е — десять.
— Ты плотничал?
— Бывало!
— Здорово! Шагай тогда на Серебряную улицу, к Мессиру Аврелиусу. Им надо расширить ворота тележного двора.
Он дал мне плоскую деревянную дощечку с гербом Заведения Дракониса — двуглавым драконом. С одной стороны дощечки было углубление, залитое воском.
— Отдай Мессиру эту дощечку. Если он будет доволен твоей работой, то поставит в воске свою печать, и ты вернешься с ней сюда.
Я повертел дощечку в руке. Где эта Серебряная улица? Узнаю у прохожих.
— Удачи тебе и успеха! — пожелал Нико. — Увидимся вечером!
— Да, увидимся!
«Ему-то куда больше, чем мне, нужна удача», — подумал я, надеясь, что он проведет этот день, не отрезав себе большой палец и не подравшись с надзирателем.
Когда я шел по улицам Сагислока, я заметил немало людей, которые, как и я, носили серую одежду Заведения. Они убирали конский навоз, либо носили туда и сюда ящики, либо драили лестницы домов. Один раз я увидел даже маленькую тележку, запряженную, словно лошадьми, двумя людьми в сером. В тележке восседал разодетый в бархат горожанин, дружелюбно здоровавшийся с другими горожанами в бархате. Меня он и не заметил, будто я был каким-то привидением. Да и сам я не замечал в первый день фигуры работающих в сером. Шелк, парча и серебряные пряжки больше бросались в глаза.
— Простите… — обратился я к женщине, что вела за руку маленького мальчика. — Где мне найти…
Она как ни в чем не бывало прошла мимо, и когда ребенок обернулся и хотел остановиться, она потащила его за собой и выругала так, будто он хотел залезть в грязь.
Она либо была грубиянка, либо ужасно торопилась. А может, и то и другое. Ну что ж, к счастью, на улице были и другие люди. Как, к примеру, два пожилых человека, что толковали меж собой. Я остановился и учтиво подождал, пока в их беседе наступит перерыв, но они делали вид, что не замечают меня. Их глубоко увлекла болтовня о ценах на холст в разных частях страны.
— Слышал я, коли отправиться с караваном прямо в Кампану, цены там низкие, аж десять марок за аршин полотна, — сказал один из них, размахивая своей тростью с серебряным набалдашником, чтобы подчеркнуть весомость своих слов.
Второй кивнул и начал шарить в кошеле, висевшем у него на поясе.
— Простите, — извинился я. — Но…