Остальные дети молча смотрели на Сурикову. Наверняка большинство из них никогда и не видели праздничных елок. Почти все детдомовцы были из деревень. Самой старшей – Вере Колодиной стукнуло лишь одиннадцать, младшим был четырехлетний Венечка Шкворин, отечный до желтизны и такой слабый, что в столовую его приходилось носить на руках.
– Так вот, дети, – несколько упавшим голосом продолжала Женя, – завтра наступит Новый год, а сегодня в его честь у вас будет такой праздник – елка! И в гости к нам придет, чтоб повеселить вас, сам Дедушка Мороз. Слыхали про него сказку?
– Слыхали, – еле слышно отозвалась все та же Настя. «Что же получается? – в смятении думала Женя. – Неужели им все?все надо объяснять? Или им сейчас все равно?»
– Никто из вас не раздетый? – Женя обвела спальню взглядом. – Я же говорила, чтоб после завтрака под одеяла не ложились. Костя, вылезай?ка! Сейчас возьметесь за руки парами и – за мной! Венечку я отнесу на руках. Нас ждет красивая?красивая елка! Ну, живо, встали!
Зашевелились… Одинаково стриженые острые и круглые головенки, обтянутые лица. Слава богу, заметила Женя, кое у кого в глазах затеплился интерес.
«Ничего, разойдутся», – решила она и, взяв на руки Венечку, скомандовала:
– Коля Босый, ты у нас самый сильный. Помоги Шарафу. И подушку его захвати.
Семилетка Шараф Бареев был вторым «тяжелым» воспитанником – из?за сильной отечности ног его даже хотели было оставить в госпитале.
– Можно… не надо… – всхлипнул кто?то в углу.
– Нет, нет! – строго прикрикнула Женя. – Идем все!
Медленно и нестройно зашаркали тряпичные тапочки по коридору. Сшить одинаковую форму воспитанникам пока что было не из чего, и детский караван, шествовавший за Женей, представлял пестрое зрелище. Одеты были в то, что на первых порах отыскалось. На девочках – мамины кофты вместо платьев, подшитые сарафаны, старые юбки, прихваченные тесемкой у плеч и с прорезями для рук. На мальчиках были сильно ушитые красноармейские кальсоны и нательные рубахи, темными пятнами выделялись две?три рубашонки. Почти всю одежду, в какой они поступили, сожгли при санобработке. А казенные бязевые платья, штаны и рубахи остались в коллекторе. Детдом должен был обеспечивать воспитанников своей одеждой. Так уж полагалось.
Когда распахнулась дверь и глазам ребят открылась елка, одна из воспитанниц, и опять как будто Настя, тоненько воскликнула: «Ой! Красиво!»
Женя жадно следила за лицами: нет, не всем была безразлична изукрашенная мохнатая сосенка. Многие, правда, не понимали, зачем это в горницу притащили разряженное дерево. Однако смотрели с любопытством, и уже это было важно для Жени.
Рассадив воспитанников по местам, слабеньких в уголок, с подушкой, остальных как пришлось, Сурикова опять захлопала в ладоши:
– Поздравляю, ребята! Ужасный голод не победит нас! Здравствуй, Новый год! Дедушка Мороз, иди к нам!
Она обернулась к открытой двери. Глядя на заведующую детдомом, повернули головы к дверям и ребята. В коридоре послышались шаркающие шаги: как?никак, а Булисовы бурки были размеров на шесть больше Шуриной ноги.
– Здравствуйте, дети! – насколько могла густо, сказала Шурочка. – С Новым годом!
– Шу?у?рочка, – протянула Настенька. Остальные ребята – кто удивленно, раскрыв рот, а кто и безо всякого выражения – смотрели на появившуюся в дверях непонятную белую фигуру.
– Ну?ка, ребята, – сказала Шурочка уже своим голосом, – скажем все вместе: С Новым годом! Раз, два, три! С Но?вым го?дом!
Получилось! Из шепотков, их тихих застенчивых голосков, из выкрика Коли и Настиного писка получился нестройный, но, главное, многоголосый возглас: «С Но?овым го?одом!»
– А я – Дед Мороз, – сказала, приободрясь, Шурочка. – Я подарки вам принес. Но вы должны их заслужить. Вку?у?сные подарки! – Шура глядела на ребят, и ей так хотелось, чтоб они слушали, чтоб хотя бы заинтересовались подарками, что ли! – Давайте возьмемся за руки и потанцуем вокруг елочки. Кто не хочет, пусть сидит… – Шура кивнула Жене: скорей же!
Сурикова подбежала к лавке и взяла за руки двух ребятишек.
– Хватайся, хватайся за Дусю, – крикнула она маленькому татарчонку Ринату. – И ты, Маша, возьми за ручку Степку…
Не всех, и все же большинство втянули они в пока еще недвижный хоровод вокруг елки.
– К мамке хочу… – вдруг заплакал у стены обложенный подушками Венечка.
– Ты слушай, слушай! – крикнула Шура. – Ребята, я с Женей буду петь, а вы потом с нами вместе будете повторять, хорошо? Песенка про елочку, она детская!..
Волнение, нет, больше – какое?то жаркое раздражение трясло Шуру. Ей казалось, что от того, запоют ли сейчас дети, зависит много… так много…
Она тихонько потянула за руку Колю Босого и пошла по кругу.
– «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» – запела Шура сочным сопрано, и Женя, не очень мелодично, но все же сносно подхватила грудным голоском:
– «Зимой и летом стройная, зеленая была…»
И – так и застыло слово в воздухе… Не подпевают!
– «Зимой и летом стройная…» – Шура тряхнула за руку Колю Босого: – Пой же! Колька! «Зимой и летом стройная…»
Только два голоса – Шурочкин и Женин – громко и надрывно звучали в комнате.
– «Зимой и летом стройная…» – в третий раз, чуть не плача, начала Шурочка, и вдруг… Три или четыре тихих детских голосочка отозвались:
– «Зимой и летом стройная…»
У Жени на глаза навернулись слезы, а Шура… Сейчас она была гусаром в гуще сабельного боя. Глаза ее сияли, она пела так, как не пела никогда – звонко, звучно, наполненно.
– «…Зеленая была», – поддержали ее еще несколько веселеющих голосков. А те немногие, что не ходили вокруг елки, напряженно смотрели на медленный хоровод и оттаивали. Словно голодно?холодная смерть, поселившаяся в их нутре, вытекала из оживающих глаз и уносилась прочь.
«Метель ей пела песенку…»
Никогда еще ни Шурочка, ни Женя, как ни разнились их биографии и судьбы, не ощущали в своей жизни столь режущего сердце счастливого чувства. Им казалось: кончись на этом жизнь, и – не страшно. А дети уже привыкли, все охотнее подхватывали строчки и про волка, который трусцою пробегал, и про дровенки, и про то, как елочка пришла к нам на праздник…
Все же длинноватой, видать, оказалась песенка для ребят, которых всего лишь позавчера принесли и привели из коллектора. Женя усаживала ослабевших на скамейки, с остальными пела и танцевала Шурочка, и ни один Дед Мороз, наверное, не ощущал на румяных своих щеках таких влюбленных, восторженных взглядов.
– Ребята, миленькие, – взволнованно проговорила Шура. Ее ни капли не смущало, что правая бровь и правый ус свалились – лопнула нитка, и что руки ее, а значит, и лоб, и все лицо были в свекольных пятнах. – Мы встретили Новый год, спели песню елочке. Теперь у нас будет концерт. Кто из вас знает стишок или песенку? Или спляшет? Есть такие? Тот получит подарок. Хотите? Они у нас висят на елке. Это не просто бумажки, это – сахар, хлебушек, вобла… Ну, кто хочет первым заработать подарочек?
Шура мельком взглянула на Женю: та хлопотала возле побледневшей Настеньки – укладывала ее на лавку, подсовывала под голову подушку. Слишком увлеклась девчушка… Устала…
– Кто же хочет заработать сахарку? – улыбаясь, еще раз спросила Шура.
Дети смотрели на нее. Никто не стронулся с места.
– Ребята, кто знает хоть какой?то стишок? – упавшим голосом повторила Шура.
И опять – молчание. Все ждали. Но чего?
– Хорошо, дети… Не будет у нас концерта. Будут просто подарки. Кто первый? Ты, Анюта? Ну, бери, бери с елки, что хочешь.
Стриженая головка Анюты вжалась в плечи.
– Бери, что хочешь! Отрывай нитку! – уже приказала Шурочка.
Девочка, вращая тоненькой шеей, словно боялась, что кто?то из окружающих ей помешает, осторожно протянула пальцы к висящей на ветке бумажке. Шевельнула ее. Бум! Кусочек желтоватого сахара выпал из обертки к ее ногам.
И тотчас Ванек, черноголовый мальчик с пергаментно?желтым лицом, бросился животом на пол и, схватив сахар, сунул в рот.
– Ай! – пронзительно крикнула Анюта и кинулась к нему. Ванек сжался, с хрустом жуя сахар.
– Так нельзя! – крикнула с лавки Женя, все еще успокаивавшая Настеньку. Но что уже мог изменить ее возглас?
Цепная реакция, в одно мгновение охватившая ребят, была непреодолима. Кто молча, кто с визгом, кто с рычанием – все дети, до того смирно сидевшие у стены на лавках, ринулись к елке. Гирлянды и лопаточки посыпались с веток, сосенка рухнула. Набрасываясь на нее всем телом, воспитанники рвали пальцами, хватали ртами, прижимали обеими руками к груди ветки с чекистскими подарками.
– Ребята, не надо! Не надо!! Это все ваше! – кричала Шура. Она пыталась оторвать детей от колючей хвои, но для них не было сейчас ничего важнее, чем завернутые в бумажки с хвостиками кусочки сахара, хлеба и воблы. Голод, который сжимал их за горло столько недель, вдруг крикнул сейчас во весь голос. Ребята уже не могли думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас они могут что?то схватить и съесть, и если не успеют, то съест кто?то другой – Нинка, Васька, Клавка…
В смятении оттаскивали Шурочка и Женя детей от елки. А те судорожно цеплялись за подарки, совали их вместе с бумажками в рот, вырывали из зубов, со злыми слезами били друг друга по лицу, по голове стиснутыми кулачками…
Чекисты, прибежавшие на зов Жени, растащили исцарапанных, с разбитыми носами, по?звериному ожесточившихся ребятишек. Хлюпали, подвывали оставшиеся на лавках среди подушек Венечка, Шараф и Настя, не сумевшие принять участие в жестоком дележе подарков. Плач, злые возгласы, истерические крики наполняли комнату, где лежала поверженная, раздавленная, растерзанная елка.
Через час?полтора, когда заведующая и воспитательница детдома Самгубчека успокоили и уложили в постели воспитанников, а чекисты ушли на дежурство, в особняке опять стало тихо. Время мертвого часа, ввиду исключительных обстоятельств, наступило сегодня раньше – не после обеда, а до него. Тишина не была абсолютной: порой кто?то из воспитанников нервно всхлипывал. Впечатлительная Настя шепотом приговаривала что?то в подушку, постанывал Веня.
Уложив детей, Шура и Женя молча стояли у открытой двери, от которой железная лестница сбегала на первый этаж к парадному.
– Дуры мы дуры, – глухо сказала Женя. – Нет нам прощения за такое… Искалечили детей… Не могу!..
Шурочка прижалась грудью к ее плотному плечу.
– Женечка, милая… Они чудные, они добрые. – Голос Шуры задрожал, готов был вот?вот сорваться на рыдание. – Это не они… Это смерть из них вырвалась наружу… Как у Метерлинка… Теперь им станет лучше, Женечка, вот увидишь.
Сурикова резко повернулась, взглянула ей в лицо. Сухие глаза глядели неподвижно.
– Умру! Сдохну! Но дети наши… – Она сглотнула застрявший в горле комок. – Они будут детьми… Спасибо тебе, Шура… – И она, по?бабьи громко всхлипнув, уткнулась в мокрую от слез щеку Ильинской.
Так и проплакали, пока не стали пробуждаться дети…
Красавица Алена
Мишка наслаждался жизнью на полную катушку. Из станицы Красноярской выехали с рассветом, и хотя через тракт мела лишь поземка, а отдохнувший за ночь верблюд шагал как никогда бодро, все же безостановочно отмахать тридцать верст при ядреном морозе не мед. В станице Горской дом, свободный от постоя серовских конников, нашелся не сразу. Зато теперь, когда нашли, пожаловаться было не на что. Жирная баранья похлебка обжигала рот, куски соленой рыбы розовели, оттаивая. А хлеб!.. Он был из настоящей пшеницы, без всяких примесей, и еще хранил тепло русской печи. Рука так и торопилась за следующим куском.
Не худо, видать, живут эти уральские казаки – именно эти, Ивановы, что так охотно приютили самарского коробейника. Оно, конечно, неизвестно, как на гостей поглядел бы хозяин, будь он дома. Но вернется Викентий Иванов только к вечеру: сегодня почти все казаки Горской багрят на Урале рыбу. По дороге, в нескольких верстах от станицы, Мишка с Байжаном заметили на хорошо окрепшем льду реки?кормилицы шевеление десятков, а то и сотни черных человечков. Багры рассмотрел Байжан: слух у него кошачий, а глаз, как у орла.
Горница была жарко натоплена, кизяков Ненила Петровна не пожалела. В избе не как у крестьян в родном Старом Буяне. Через всю горницу бегут тканые цветные дорожки, у кровати такие же коврики?кругляши. Комод новый, на нем зеркало, и, хотя у стен обычные лавки, к столу приставлены четыре венских стула. На одном из них сидит закусывающий купец Ягунин. Пиджак повешен на спинку стула, косоворотка расстегнута. Лоб и нос Мишкины мокры от пота, в животе тяжесть, а рука все сует да сует деревянную ложку в миску с похлебкой. «Вот уж, правда, из голодной деревни», – думает о себе с неодобрением Мишка и двумя пальцами берет с тарелки кусок балыка потолще.
Зато Алена не осуждает его. Радуется, что заезжий белобрысый парень ест с таким смаком. Мать убежала по соседям – разнести весть о торговце самонужным товаром. Наконец?то заглянули, слава богу, и в их дыру! Скоро в горницу набьются бабы и мужики и Мишка начнет с ними – не как раньше, уже безо всяких стеснений и краснений – деловитый и говорливый торг. Позавчера в Калмыковске Байжан освободил арбу от продуктов. На этот раз они наменяли фунтов сто рыбы – соленой, копченой, вяленой. Взяли и немного икры. К ней привык?таки за время долгой дороги Ягунин. Только вот без хлеба шла она туго.
Поглядывая то на пронзительно яркие лубочные картинки сугубо военной тематики, развешанные по стенам, то на портрет бравого усача в белой фуражке и казачьем бешмете («Аленкин батя», – догадался Ягунин), он изредка и, понятно, украдкой бросал любопытствующий взгляд на девушку. Перед ней были разложены во всю длину лавки женские мелочи: мотки лент, широкие цветные резинки, клубки и катушки ниток, пачечки иголок, косынки цветастые и однотонные, разнокалиберные пуговицы, бусы из цветного стекла, колечки отнюдь не из драгоценных металлов и прочая чепуховина. За свои неполных семнадцать годков Аленка всего раз – пять лет назад, на ярмарке в Лбищенске, куда ездила с батей, – видела такое изобилие сокровищ. Ее чуть смугловатое лицо красил круглый румянец, отчего оно было точь?в?точь похоже на персик, который Ягунин видел лишь однажды, да и то на картинке. Возможно, оттого, что душа размягчилась от тепла и сытости, но, глядя на Алену, Мишка признавался себе, что видеть таких красивых девушек ему не приходилось. Не хотелось сравнивать ее с Шурочкой, хоть и были они слегка похожи: обе черненькие, черноглазые, быстрые в движениях. Но короткая прическа Шуры никак уж не могла соперничать с тяжелой косой Алены, а тоненькая, «буржуазная», как однажды определил Мишка, фигурка дворянской барышни определенно проигрывала статности юной казачки. Но, как подметил Мишка, внимательнее приглядевшись к портрету урядника Иванова, была в бате, а значит, и в Алене, бо?о?ольшая примесь каких?то степных, восточных кровей. Те же глаза взять: вроде и не как у киргизов, не щелочки, а все же чуть подрезанные сверху, не русские. И лицом не бела, и скуластенькая… И все равно… Лучше парням не заглядывать в ее черные очи – сухотка обеспечена.
Куда меньше внимания обращала на него Алена. Она увлеченно перебирала быстрыми пальцами Мишкину галантерею, прикидывала к шее то шарфик, то бусики, что?то откладывала в сторону, потом заменяла другим… Скоро в избе появятся хваткие станичницы, нужно до них отложить для себя что покраше.
В путешествии по Гурьевскому тракту у Мишки с Байжаном наступил ответственный момент. Уже в Красноярской станице они нос к носу столкнулись с бандитами Серова. Правда, встретились всего лишь разведчики – четверо кавалеристов, заглянувших погреться в избу на окраине. И надо же – именно в ту избу, где в тот час коробейничал Ягунин! На молоденького торгаша, а тем более на его спутника киргиза, не понимавшего по?русски ни слова, особого внимания бандиты не обратили. Не до них: станица была под врагом, и, хотя ее армейский гарнизон насчитывал не более двадцати сабель, показываться красноармейцам на глаза разведчики Серова не хотели. Один из них, рыжебородый сутулый казак, выменял у Мишки на желтую сыромятную плетку две ложки и котелок. Бандиты не расседлывали лошадей. Попили чаю, порасспросили хозяина, что слышно о передвижении большевистских войск, и умчали в пургу, которая к вечеру пошла на убыль.