– Скоро? – вполголоса спросила Зинуля.
– Не знаю. Смотрю... Надо вспомнить... Столбик-то с двумя тройками, конечно, не сохранился...
– А может, вон там? – спросил Вовка. То, на что он показывал, не было похоже на будку. Но... Винцент Аркадьевич пригляделся и понял – она. Только верх был разобран и зарос чертополохом.
Пробрались через густой белоцвет.
– Она, она... – шепотом сказал Винцент Аркадьевич. И повторил: – Надо вспомнить...
Вспомнил он неожиданно быстро: присел, повыдергал из расщелины среди камней траву. Большим складным ножом выскреб землю.
Достал то, что искал.
– Ура... – шепотом сказал Вовка.
Платочек с кружевной каемкой истлел. Бумага тоже. Бочонок потемнел. И все таки в одном месте на его боку сохранился желтый лаковый блеск.
– Вот он, голубчик... “Нос утри”...
– Можно посмотреть? – Зинуля нетерпеливо тянула пальцы.
– Посмотри, посмотри...
Они с Вовкой ухватили бочонок вдвоем. Подышали над ним, сдвинувшись головами.
– Может, и правда волшебный? – шепнула Зинуля.
– Может быть... – сказал Винцент Аркадьевич. – Вы с ним осторожнее.
– Дед, ты его подаришь... нам? А?
– Подарю. Раз уж так случилось...
И подумал: “А кто же у вас будет третий?” Но не спросил. Вдруг вспомнил “человека-невидимку” из их недавнего представления. Кто же все-таки это был?.. Не надо спрашивать. Когда-нибудь откроется и этот секрет.
Но Зинуля не думала о третьем.
– Смотри, Вова. Одна сторона твоя, другая моя. Три и три, три и три...
– Не пришлось бы нам делать по три дела, – без улыбки заметил Вовка. – Три хороших и три... наоборот.
– Зачем? – опасливо поинтересовалась Зинуля.
– Для равновесия...
– “Наоборот” у вас, наверно, и так хватает, – вставил Винцент Аркадьевич. – Сотворите по три хороших дела... и потом столько же еще лучше. Чем больше хороших дел на свете, тем больше равновесия, вы уж мне поверьте.
– Ладно, – шепотом согласился Вовка.
Зинуля спросила:
– А у кого он будет храниться?
– По очереди, – решил Винцент Аркадьевич.
– Тогда сперва у меня!
Вовка прошелся по Зинуле взглядом. Она была в своем свитере с павлинами и “латунных” лосинах.
– У тебя же нет никаких карманов!
– Ох, у тебя уж будто карманы!
Это она просто от вредности. По случаю прохладной погоды Вовка был в курточке и джинсах. Джинсы были старые – тесные и коротковатые, но уж карманов-то на них хватило бы на полное лото.
И Вовка затолкал бочонок в узкий карман у колена.
Они пошли обратно и оказались в окраинном поселке, который назывался Бабарюха, на улице Лопатной (и кто придумывает такие названия?).
Винцент Аркадьевич показал на длинный приземистый дом, обитый коричневыми досками.
– Вот здесь жила потом Евдокия Федотовна. Тетя Дуся.... После того, как славная таверна “Адмирал Бенбоу” все-таки стала съезжать в овраг, они с сестрой, тетей Катей, перебрались сюда. То ли сняли квартиру, то ли купили половину дома, не помню... Кстати, прожила тетя Дуся почти сто лет и умерла... постойте, в каком же году?
– Да ну тебя, дед, – надулась Зинуля. – У каждого твоего рассказа один конец: этот умер, эта умерла!
– А что поделаешь, дорогая! Я же рассказываю про давние дела. Время... Даже в лото нет числа больше девяноста. “Дед – девяносто лет”...
– Но тебе-то еще далеко до девяноста! – рассердилась Зинуля. – Чего ты!..
– А “чего я”?
– Ты смотри... это... не вздумай...
– Да, вы не вздумайте, – вдруг шепотом попросил Вовка. – Пожалуйста... – И взял Винцента Аркадьевича за рукав.
Винцент Аркадьевич слегка растерялся:
– Да? Что же... ладно... – Он помолчал, подумал на ходу и повторил: – Ну, ладно. Ладно...
Последние страницы
Винцент Аркадьевич Греев понимал, что не окончит своих воспоминаний. И дело даже не в возрасте. Он боялся, что через какое-то время работа пойдет туго, потому что станет ему не интересно.
Интересно было писать про дом над оврагом, про старую библиотеку (которая в нынешнее время опять стала церковью), про Кудрявую, Ферапонта, Рудольфа... А про дальнейшую жизнь – что?
Клавдия была не права. Он поездил и повидал немало. Бывал и в Париже, и в Лондоне, и даже в Люксембурге. То с делегациями ученых, то по путевкам. И встречался со многими знаменитыми людьми. Даже с президентами. Но мало ли авторов пишут про Париж и президентов!
С гораздо большим интересом он вспоминал Зеленую Площадку, рынок с театром-сараем и обрыв, под которым деловито двигались паровозы, вагоны и цистерны... И свой самодельный телескоп, в который Кудрявая, Владик и Винька смотрели на лунные кратеры. Через Глебкино стекло (значит, и Глебка был рядом!).
А поскольку Винцент Аркадьевич был человек добросовестный и все дела привык доводить до конца, написал он на всякий случай – заранее! – к воспоминаниям “Тени и шпалы” заключительную главу.
Глава эта довольно длинная, но вот ее последние страницы.
“...И все чаще снится опять, что мы с Глебкой встретились у непроглядной пограничной полосы. У Тьмы.
Я не вижу Глебку, но слышу, как он шепчет:
– Не бойся. Пройдем...
– Я и не боюсь...
Зачем я вру? Ведь я же боюсь. Очень. Но Глебка берет меня теплыми (как у Вовки Лавочкина) пальцами и ведет во мрак.
Не передать словами, как долго мы идем. Это лишь во сне может пройти тысяча лет. И ощущается именно как тысяча...
Но “все проходит”, и мы видим свет. Сперва звездочку. Ту самую . Потом – синюю щель рассвета. И уже ни капельки не страшно.
Теперь я могу разглядеть Глебку и вижу, что мы одного роста. И понимаю, что я опять – Винька. Это не удивляет меня. Знаю, что так и должно быть.
Рассветает. Мы идем по высокой теплой траве. Я снял сандалии и беззаботно отбросил их. Трава мягко щекочет ноги. Пахнет клевером.
Я оглядываюсь по сторонам. Кое-где стоят большие многогранные пирамиды. Сквозь полупрозрачные грани можно разглядеть фигуры людей. Они кажутся застывшими.
Страха у меня нет, но людей этих жаль.
– Кто их туда посадил?
– Никто, – успокаивает Глебка. – Они сами... Это со стороны кажется, что каждый застыл в пирамиде. А на самом деле пирамид нет. Вернее, каждая из них – целый мир. И люди живут в них, как хотят.
– И у нас будут такие пирамиды?.. Миры...
– Они уже есть, только мы не замечаем... – Глебка вдруг смеется: – Да не думай об этом! Теперь – все хорошо. Ты еще многое увидишь впереди...
Мы выходим к широкому, но мелкому ручью – на песчаном дне видны редкие гальки. Глебка начинает подворачивать свои мешковатые штаны. Значит, пойдем вброд? Ура...
Я обгоняю Глебку и ступаю в воду. По щиколотку, по колено. Прохладные струи закручиваются у ног.
Я оглядываюсь. Глебка идет следом. В очках его отражается заря. Совсем уже светло. Мы беремся за руки и выходим на другой берег.
– Ух ты, смотри... – Глебка приседает на корточки. По песку среди редких травинок идет черный и рогатый жук-великан.
Конечно, он не совсем черный, а с зеленым отливом. На его выпуклой спинке от встающего солнца зажигаются искорки. И мне известно, что каждая искорка – тоже громадный мир. В них есть свои Виньки и Глебки...
Глебка нагибается так низко, что с него срываются очки. Я подхватываю их с песка.
– Это... те самые?
– Конечно...
– А как же... Ведь одно стекло осталось в телескопе. А здесь оба...
– Оно и в телескопе, и здесь... Ты пойми: в этом мире все немного не так ...
– А как?
– Узнаешь... – Это он говорит с хитринкой, и я верю, что все будет хорошо.
Глебка встал, взял очки, но надевать их не спешит. Глаза у него... такие хорошие глаза, что мне хочется сказать: “Не надевай”. Только неловко почему-то.
Глебка говорит:
– Вообще-то очки здесь не нужны. Я надел их просто так. Ну... чтобы ты узнал меня.
– Я бы и так узнал!
– Я на всякий случай...
Надо бы сказать: “Спасибо, Глебка”. Но вы же знаете, мальчишки не любят нежностей. Я беру у него очки, дышу на них, потом протираю подолом ковбойки.
– Какие прозрачные. Столько лет прошло, а стекла как новенькие.
– Стекла не стареют. Они же – застывшие частички пространства.
– Правда? – говорю я. Просто так говорю. Вообще-то я и без того знаю, что Глебка прав.
– Конечно! Ты вспомни! Раньше, когда ты был старый, ты же часто работал в очках своего отца. Оправа их сделалась старомодной, а стекла все равно как хрусталь. Тебе они были в самый раз...”
1997 г.