Владимир Балязин
Свет плоти — Солнце; свет духа — Истина.
Глава первая
ВЕДЬМА
Тимошка проснулся от петушиного крика, звонкого и радостного. Сквозь широкую щель вдавно уже прохудившейся крыше сарая он увидел серо-голубой лоскут неба, наискось пересеченныйзвездной полосой Иерусалимской Дороги — Млечного Пути.
Тимошка сел, обхватив руками острые колени, помедлил немного и, сладко потянувшись, резвовскочил. Раздвинув плотную завесу сохнувших на сеновале трав, пахучих и ломких, он пробрался кдверному проему и встал, раскинув крестом руки и запрокинув вверх голову.
Было то время, когда солнце только просыпалось, лежа где-то в дремучих буреломах дальнихлесов, но звезды, еще совсем недавно большие и яркие, стали нехотя таять. Начал гаснуть робкиймолодой месяц. И было так, будто кто-то бросил в глубокое озеро пригоршню серебряных монет изолотую подкову и они неспешно и плавно стали погружаться в темную воду, становясь все бледнее ибледнее, пока не утонули вовсе в серо-голубой бездонной пучине.
Тимошка увидел, как синеют и светлеют черные глубины ближнего леса, услышал, как одна задругой начинают вскрикивать сонные еще птицы. Увидел, как враз, будто загоревшись, вспыхнуливерхушки сосен и елей и над дальними буераками бледно заалело небо. Мокрый туман загустел иотяжелел, опускаясь в низины. Из-за растаявшего молочного марева выплыла бревенчатаякладбищенская часовенка и частокол покосившихся черных крестов.
Засверкала роса на траве, а через близкую отсюда неширокую речку Вологду лег между берегаминевесомый золотой мост. Даже старые избы на окраине Вологды, серые, трухлявые, посветлели, будторосой умылись.
Розовыми стали тесовые шатры сторожевых башен: Воскресенской, Пятницкой, Афанасьевской,Спасской. Закраснели слюдяные и стеклянные окна в домах купцов и начальных людей.
И тихо, медленно поплыл между землей и небом утренний благовест вологодских храмов.
Тимошка свесил ноги и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю. Мокрая, холодная трава ожгла босыеноги. Мальчик, нелепо подпрыгивая, заскакал по тропинке, бежавшей от сарая к избе. Он был ужепочти у самого крыльца, как вдруг увидел на тропинке трех муравьев — двух красных и одногочерного. Тимошка присел на корточки, застыв в ожидании.
Черный муравей, увидев врагов, замер. «Сейчас удерет», — подумал Тимошка, следя за черныммуравьем, но тот, привстав на задние ножки, изготовился к бою.
«Ишь ты, богатырь какой», — усмехнулся Тимошка и ладонью перегородил дорогу одному из красных,чтобы предстоящий бой был честным поединком. Красный муравей, почувствовав, что остался один, неприняв боя, юркнул в траву. Тимошка поднял ладонь — и второй красный муравей тоже убежал стропинки, уступая дорогу более сильному.
Тимошка улыбнулся и побежал в избу, к матери.
Мать лежала на печи больная: три дня назад, разыскивая забредшую в лес корову, она подвернуланогу — да с тех пор из-за сильной боли не могла и шагу ступить.
Увидев Тимошу, мать улыбнулась ласково, радостно: двое их было на белом свете — сын у материда мать у сына.
Тимошка, вскочив на лавку, поцеловал мать в высокий чистый лоб и взглянул в глаза, каких небыло ни у кого на свете.
— Истопил бы печь, Тимоша, а как разгорится, я оладьи спеку, — сказала мать.
— Ладно, мам, я враз, — ответил Тимоша, но вдруг вспомнил, что ножик, которым способнее всегобыло щепать лучину на растопку, остался на сеновале.
Мальчик спрыгнул с лавки и побежал к сараю.
Мать Тимоши, Соломонида Анкудинова, все еще улыбалась, закрыв глаза. Онапредставляла себе сына — худого, веснушчатого, темно-русого, с упрямо оттопыренной нижней губой,с разноцветными глазами: левым — карим, а правым — синим.
И тут же явственно услышала, будто кто-то стоящий рядом зло сказал: «Разноглазый».
Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. Ародился он через месяц после смерти его отца, а ее мужа — Демьяна Анкудинова.
Да тут же вспомнила она и покойного мужа — высокого, плечистого, голубоглазого молчуна,работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось емуприторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды села и города. На скопленный от торговлидостаток купил Демьян постоялый двор, куда привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке вКостроме.
Была она девушкой бедной — единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшегопропитание сбором целебных трав, лечением настоями да наговорами. Лечил отец окрестных мужиков,посадских, пользовал скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь Соломониду. Лечили-то онимногих, но достатка в их доме не было. И поэтому Соломонида сильно боялась, что торговый человек,увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.
Однако все хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласковона зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать, много горя можетотпустить господь человеку, а вот счастье — почти каждому — отмеряет малой да строгой мерой… Годане прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел ее Демьянушка, так же внезапно оставив ее,как совсем недавно внезапно повстречал.
Еще не успели его похоронить, как вдовые старухи, девки-перестарки и христовы невесты —богомолки да странницы — пустили по Вологде шепоток, что умер Демьян не просто так, а отведьминого сглазу да волхования. И не раз приходилось ей слышать у себя за спиной тихое шипениебеззубых, синегубых старушечьих ртов: «Ведьма!»
И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу — вчерашнюю, предвечернюю. Шла она подоитьПеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомыестарухи-богомолки.
Увидев Соломониду, одна старуха всплеснула руками и наклонилась к уху товарки. Вторая слабоохнула и мелко, часто закрестилась. Затем обе с криком: «Нечистая! Нечистая! Богородице-дево,спаси и помилуй!» — бросились бежать так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.
Отбежав саженей двадцать, они обернулись. Остановившись, стали плевать в ее сторону,выкрикивая высокими кликушечьими голосами: «Ведьма! Ведьма! Нечистая! Сгинь! Сгинь!»
До слез обидными показались Соломониде слова старух, но еще обиднее была их неуемная злоба.
И вспомнила Соломонида, что из-за злобы людской продала она оставшийся ей в наследствопостоялый двор и переехала сюда, в лесную избушку, подальше от недобрых слов и взглядов.
Купила корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой пес Найден, и стали онижить вчетвером, не считая кота да кур с петухом. Кормились они тем, что давали огород и лес. Стрех лет приспособила она к грибной и ягодной охоте Тимошу, а еще через год обучила его рыбнойловле. А как сравнялось сыну семь лет, то, завязав в платок два серебряных гривенника и посадив вкорзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую церковь Дмитрия Прилуцкого к дьячкуотцу Варнаве — человеку непьющему, тихому, любомудру да книгочею. Три года бегал сын ее в убогуюизбушку отца Варнавы. По словам учителя, разумен он был столь необыкновенно, что скоро наставлятьТимошу пристойно было бы другим людям, более грамотным, ибо предстояло стать Тимоше не менее чемархиереем.
От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Вся еще во власти не отпускавших ее дум,она взглянула на подоконник, где лежала толстая тетрадь ее сына. Книги были дороги, и Тимошаполюбившиеся ему места переписывал в эту тетрадь.
Сколько мудрости и света было собрано ее сыном на сшитых суровой ниткой листочках!
Соломонида снова закрыла глаза — и вот уже не летнее утро, не затопленная светом изба, азимний вечер и теплый полумрак предстали перед нею.
Мурлыкал на печи кот, чуть потрескивала лучина в железном поставце, пахло смоляным дымом,печеным хлебом, неистребимым духом сушеных трав, развешанных в избе и в сенях.
Тимоша, разутый, сидел на лавке у печи. Блаженно поводя пальцами босых ног, правой рукойлюбовно гладил тетрадь.
«Ну, садись, мама, садись», — с нетерпением звал он ее, досадуя, что Соломонида никак не можетбросить какое-то свое вечное занятие по дому.
Она садилась насупротив сына, поправляла платок, замирала в сладкой истоме, ожидая великогочуда — чтения.
«Премудрость светла и неувядающа и легко созерцается любящими ее, — негромко читал Тимоша. — Сраннего утра ищущий ее не утомится, ибо найдет ее сидящею у дверей своих. Помышлять о ней естьуже совершенство разума, и бодрствующий ради нее скоро освободится от забот; и начало премудростиесть искреннейшее желание учиться.
Я полюбил премудрость более здоровья и красоты и избрал ее, ибо свет ее неугасим.
Бог даровал мне истинное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действиестихий, начало, конец и середину времени, смены поворотов и перемены времени, круги годов иположение звезд, природу животных и свойства зверей, стремление ветров и мысли людей, различиярастений и силу корней. Познал я все сокровенное и явное, ибо научила меня премудрость —художница всего.
Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд; в сравнении со светом она выше, ибо светсменяется ночью, а премудрости не превозмогает злоба».
«Кто же это сказал столь дивно, сынок?» — спрашивала Соломонида, и Тимоша так же негромкоотвечал: «Я читаю книгу премудрости царя Соломона, почитавшегося среди смертных мудрейшим».
Она молча кивала и просила негромко: «Почитай еще». Сама она была бесписьменной, не умела ничитать, ни писать, и оттого искусство письма и чтения казалось ей стоящим рядом с колдовством.
И еще одному Соломонида дивилась, но в этом совсем не понимала сына. Дивно было видеть ейТимошу, когда, замерев надолго, смотрел он не отрываясь на звезды в небе, на муравейник, на птиц,вьющих гнездо.
Соломонида открыла глаза и, с досадой подумав: «Что это я, однако, размечталась?» — сползла спечи, вышла в сенцы. Зачерпнув из бадьи ковш воды, стала в деревянной лохани творить тесто.
Тимоша отыскал на сеновале нож и уже собрался спрыгнуть на землю, как увиделбыстро скачущего всадника. Каурый конь шел скорым наметом, и уже через несколько мгновений Тимошапризнал седока. «Костик, — подумал он, — а конь из конюшни владыки. Никак, приключилось что вВологде?»
Спрыгнув с сеновала, Тимоша побежал навстречу другу, а тот, заметив его, еще издали сталчто-то кричать, показывая то на их дом, то на оставшуюся за спиной Вологду.
Не остановившись возле Тимоши, Костя проскакал к избе и, слетев с коня, исчез за дверью.
Тимоша что было духу побежал к дому. В избе он увидел застывшую у печи мать с белым, неживымлицом и руками, сложенными на груди крестом.
— В лес надо бежать! — кричал Костя. — Там они нас ни в жисть не найдут! Только не медлите!Скорее! Скорее!
— Что случилось? — спросил Тимоша, пугаясь.
— Юроды сюда идут! Грозятся вас обоих до смерти убить!
— За что же им нас убивать?! — со страхом и удивлением воскликнул Тимоша, но Костя толькорукой махнул — выскочил во двор.
— О господи! — простонала мать и стала быстро вынимать из сундука вещицы, что были получшеиных, и вязать их в два узла.
Тимоша, приподняв крайнюю доску пола, достал три тяжелых свертка. В промасленных холстинаххранились под полом батькины сабля, самопал и пистоль.
— Тащи узлы во двор, Тимоша, — сказала мать слабым голосом.
Мальчики свели Соломониду с крыльца, помогли ей сесть на коня, перекинули через круп каурогосвязанные веревкой узлы и, набросив на шею Пеструшки травяной аркан, тронулись в лес. Отойдянедалеко от дома, Тимоша, не выдержав, опрометью кинулся назад, на сеновал. Из Вознесенских воротна мост через реку Вологду медленно вползала серая толпа юродивых и нищих. Чуть ли не половина ихшла с клюками, посохами да костылями, и потому брести им до дома Соломониды было никак не менеечаса.
— Черви кладбищенские, — пробормотал Тимоша и, погрозив юродам кулаком, бросился догонятьКостю и мать.
Тимофей быстро догнал уходивших в лес. Шагая рядом с Костей, спросил:
— Так за что же божедомы идут нас побивать?
— Всего не знаю, — ответил Костя. — Знаю только, что наплели в городе невесть что двеполоумные странницы да юрод Вася.
А было так…
Три дня назад христов человек, Вася Железная Клюка, не мывшийся и не стригшийся двадцать лет,вылез из-под крыльца дома братьев Гогуниных, под коим он спал вместе с собаками, и вдруг увиделсреди двора чужую, никогда дотоле не виденную кошку. Кошка была черна и столь злобно зыркнула набожьего человека угольными бесовскими глазами, что Вася, трясясь от страха всем телом, задомвполз под крыльцо и только там догадался свершить крестное знамение.
Не успел он и лба перекрестить, как на дворе дико и страшно вскричал петух, за ним другой, итогда, сообразив, что после петушиного крика нечистая не живет и опасность — в который уж раз —обошла его стороной, Вася с опаской выглянул из-под крыльца. Он увидел совершенно пустынный двори понял, что бесовка исчезла, как сквозь землю провалилась.
Двор братьев Гогуниных был обнесен таким плотным тыном, что не только кошка — мышь непроскочила бы ни туда, ни обратно.
Трижды перекрестившись и обойдя стороной проклятое место, где только что сидело дьяволовоотродье, Вася, опираясь на клюку, побрел к воротам и тут же поведал обо всем виденном ночномусторожу Титу. Услышав Васин рассказ, сторож враз посуровел и сказал, что все это Васе приснилось,а он, Тит, службу нес честно и во всю ночь ни на миг глаз не смыкал, однако чужой кошки на двореотнюдь не видывал. А когда Вася слабым от долгого поста голосом стал упрекать Тита во лжи, тонерадивый страж посмеялся над божьим человеком, обидно и пакостно обозвал его дуроплетом ивытолкал со двора, погрозившись не пустить обратно.
Вася заплакал и потащился к собору. Когда он подошел к храму, у паперти стояли и сидели вомножестве убогие и скорбные люди, долгие годы побиравшиеся христовым именем.
Обида на грубого и неблагочестивого Титка еще не прошла, и Вася стал рассказывать божьим людямо том, что с ним случилось.
Божьи люди слушали, молчали. Чему было им дивиться, когда каждому бывали и видениябожественные, и явления тайные, и звуки чудесные, и знамения предостерегающие?
Только безрукий стрелец Кузьма, выслушав Васю, криво ухмыльнулся в рыжую бороду, вороватоскосив хитрые зеленые глаза.
И тут — все видели, и безрукий Кузьма тоже, — прямо из-за угла храма неслышно, будтобесплотная, вышла она, черная, страшная, и, немо разверзнув красную пасть, вытянула перед собоюкогтистые лапы.
Вася, затрепетав, кинул в бесовку железную клюку и угодил ей прямо по задней лапе. Нечистаяподпрыгнула, вскрикнула страшно, метнулась за угол храма, а когда божьи люди, опомнившись,бросились за нею, той и след простыл.
— Святые угодники! Богородице-дево! Господь всемилостивый! — закричали калеки и юроды. Иныепали на землю, закатив очи, иные поползли к двери храма, осеняя себя крестным знамением ипричитая, иные, восклицая: «Чур меня, чур!» — тряслись мелко, кусая губы, ломая персты.
Пришедшие к заутрене горожане, особенно старухи и молодайки, вскоре узнали такие страхи —сердце заходилось. Нищая братия в един глас твердила, что такой страсти никто из них не упомнит,а ведь многие из них видели наяву и бесов мерзких, козлоподобных, и ведьм, летавших над избами, ичертёнят, весело плясавших на лужку за царевым кабаком, и утопленниц, молча водивших хороводы устарой мельницы.