Посидев недолго, богомольцы разбрелись в стороны, забравшись на ночлег под телеги. Последнимив таборе заснули гонцы, и думы их были невеселыми.
В тот самый час, когда в ста верстах к западу от Киева заснули, наконец, Костя иСилуян, с подворья пана Киселя выехал еще один гонец.
Адам Григорьевич сам вышел провожать его. Вручив гонцу второе письмо, составленное слово вслово с первым, Кисель сказал:
— К ночи будешь на месте. А не поспеешь к ночи — не беда. Так что коня не гони. Жду тебя черезчетыре дня. А не окажется его на месте, жди хоть неделю, но без ответа не возвращайся.
Гонец поклонился и вспрыгнул в седло. Когда он уже был в воротах, Адам Григорьевич крикнул:
— Письмо только самому отдай, в собственные руки.
Гонец кивнул головой и повернул коня к берегу Днепра, на восход солнца — к полтавскойдороге.
Костя и Силуян въехали в Варшаву 30 июля 1644 года. День уже угасал. Солнцеупало за Вислу, вызолотив на прощанье кресты, флюгера, шпили множества островерхих башен.
По узким грязным улочкам Силуян уверенно проехал к центру города и остановился напротивбольшого нового дома, развернувшегося дивной красоты фасадом на небольшую площадь.
— Тебе в цей палац треба занести письмо, — сказал Силуян. — А мени треба у другий палац. — Инегромко добавил: — Без мени не уезжай. Завтра об цю пору буду ждать тебя у палаца князяОссолинского, на цем мисте.
Как только Силуян скрылся за поворотом, Костя спрыгнул на землю и стал соображать: что емуделать с тремя конями, куда хотя бы на время привязать их?
С высокого крыльца палаца, лукаво ухмыляясь, глядели на неловкого московита двое саженногороста гайдуков в расшитых серебром кафтанах, с саблями, в шапках с перьями.
И вдруг на площадь вылетела сверкающая, гремящая кавалькада всадников в шелке, в бархате, влентах и перьях. Шурша шелком, звеня шпорами и оружием, кавалеры проскакали перед самым Костинымносом, едва не сбив его с ног и обдав целым облаком запахов — конским потом, порохом, вином,сырой кожей и, что вовсе уж дивно, каким-то благоухающим и терпким ароматом.
Попятившись назад, Костя совсем растерялся, но проскакавшие мимо кавалеры с птичьим гомоном,со смехом и шутками спорхнули с седел и стали охорашиваться, поправляя шляпы, парики, плащи иоружие.
Со всех сторон кинулись к кавалерам мальчишки и парни, предлагая подержать коней, покаясновельможные шляхтичи будут гулять во дворце. Небрежно бросая поводья, кавалеры неспешно иважно потекли к парадной двери, у которой остановились две кареты, только что появившиеся наплощади.
Гайдуки быстро распахнули дверцы карет, отбросили подножки. Из карет не спеша вылезли двастарика. Строго взглянули на поднимающихся по ступеням шляхтичей. Те остановились, забрякалишпорами, стали махать перед собою шляпами, касаясь ступеней длинными яркими перьями.
Гайдуки лихо распахнули дверь палаца. Старики неспешно и важно вошли во дворец. За ними снепокрытыми головами чинно потянулись затихшие кавалеры.
Тут и к Косте подбежал хлопчик, шустрый, синеглазый. Улыбаясь, схватил коней за уздцы. Костядал ему грош и с замиранием сердца пошел к распахнутой настежь двери — такой высокой да красивой,какие на Москве бывали только в церквах.
Глава одиннадцатая
КАНЦЛЕР РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ
Вечером 30 июля в одном из покоев дворца князя Оссолинского встретились троенемолодых мужчин. Это были хозяин дома Ежи Оссолинский и два его брата: старший — Кшиштоф, имладший — Максимилиан.
— Что же это делается? — нервно проговорил Кшиштоф. И по тому, как он сказал это, было ясно,что два других Оссолинских хорошо знают, что заботит старшего брата.
Максимилиан удрученно молчал. Ежи опустил глаза. Затем произнес:
— Я ничего не могу поделать с Вишневецким. Да и сам король ничего не может с ним поделать.
— Хороша республика! — воскликнул Максимилиан. — Канцлер и король не могут найти управу назазнавшегося подданного!
— Попробуй найди, — ответил Ежи, — когда у Иеремии триста тысяч собственных подданных,собственная армия и даже своя монета. А замки и города Вишневецкого укреплены намного лучшекоролевских фортеций. Люди Вишневецкого захватили наш обоз и разграбили два наших села, конечноже, не потому, что пану Иеремии стало нечем платить своим слугам. Эти грабежи есть актполитический. И направлен он против меня, канцлера Речи Посполитой, ибо я — сторонник сильнойкоролевской власти, а пан Иеремия — ее первый враг. Он хочет быть абсолютно независимым отВаршавы и потому сеет раздоры, поощряет разбой и потворствует распрям во всех землях государства,кроме собственных своих владений, чтобы стать самым сильным среди ослабленных междоусобицамимагнатов.
— Ты все хорошо объяснил, Ежи, — с нескрываемой иронией произнес Кшиштоф. — Скажи теперьтолько одно: что делать нам, братьям Оссолинским, после того как нашей фамилии нанесены ущерб иоскорбление?
— Терпеть и ждать своего часа, — бесстрастно произнес канцлер. — В политике чаще всегопобеждает тот, кто умеет ждать.
«Что же тебе еще остается?» — подумали и Кшиштоф и Максимилиан с раздражением.
Неловкую тишину прервал робкий стук в дверь.
На пороге появился ливрейный гайдук, за ним стоял незнакомый гонец — высокий, жилистый,зеленоглазый.
— От его милости пана Адама Киселя до вашей светлости, пан князь, — произнес гайдук громко итихонечко подтолкнул гонца в спину.
Ежи шагнул к двери, взял из рук гонца пакет и с хрустом поломал печати.
Быстро пробежав письмо, он еле заметно улыбнулся и, возвратившись в глубину комнаты, открылстол. Письмо исчезло во тьме одного из многих ящиков, а на свет — оттуда же — появиласьсеребряная монета. Канцлер по-мальчишески подбросил монету, ловко поймал ее и протянул гонцу.Гонец улыбнулся и, тряхнув в поклоне светлыми кудрями, вышел.
— Чему ты улыбаешься, Ежи? — спросил Кшиштоф, как только братья остались одни.
— Может быть, теперь нам недолго придется ждать погибели зрадцы Иеремии, — задумчивопроговорил канцлер и снова загадочно улыбнулся.
Адам Григорьевич, получив ответные письма, доставленные Костей и вторым гонцом,решил везти князя Шуйского в Варшаву. Поразмыслив, он велел закладывать одну карету, чтобы вовремя неблизкой дороги кое о чем порасспросить Ивана Васильевича, а кое-что поведать, чтобы зналкнязь, с кем посчастливилось ему иметь дело и каков есть черниговский каштелян Адам ГригорьевичКисель.
Удобно разместившись в карете насупротив Тимоши, пан Адам потихонечку начал выведывать то,чего еще о нем не знал. Однако князь Иван говорил все то же, что и раньше, повторяя неспешно,тихо и печально:
— В смутное время, Адам Григорьевич, неведомо какими путями попал я вместе с верным моимслугой Константином в Вологду. Мал я был совсем, титешник, должно быть, и потому от времени тогосовсем ничего не помню. Возрос я в доме вологодского владыки, архиепископа Варлаама. И он-то,владыка, открыл мне одноднесь великую тайну, назвав меня царевым рождением. А вслед за симпоказал мне тайно же грамоту, коей царь московский жаловал меня наместничеством и воеводством, ипо той грамоте на европейский манир был я как бы вологодским королевичем. Грамота та хранилась увладыки в ларе железном, а ларь стоял в ризнице Софийского собора. В том же ларе хранился и этотвот крест.
Тимоша снял крест, протянул его Адаму Григорьевичу. Пан Адам, скучая, как бы нехотя, повертелкрест в руках, поглядел из вежества, протянул обратно.
— Ты надпись на нем прочти, Адам Григорьевич, — настойчиво проговорил Тимоша, не принимаяпротянутого к нему креста.
Кисель вынул из кармана очки и, кривясь лицом от ненужной ему докуки, долго не мог углядетьникакой надписи. Тимоша пересел к пану Адаму на лавку и так повернул крест, что надпись как бывыплыла из глубины. Кисель прочитал и, не сказав ни слова, вернул крест Тимофею.
— А дале что было?
— А дале решил я правду искать. И с верным моим слугою бежал в Москву. Да только разве вМоскве правду сыщешь?
Тимоша вздохнул огорченно и, отвернувшись, стал глядеть в окно. Адам Григорьевич, ничего вответ не промолвив, засмотрелся в другое. Долго ехали молча.
Наконец Кисель отвернулся от окна, ласково на Анкудинова поглядел. Наклонившись, коснулсярукою его колена.
— Теперь я тебе, князь Иван Васильевич, о себе расскажу. — Кисель вздохнул, глазами сталпечален. — Вот ты думаешь — едет с тобой в карете большой вельможа, по-российски — боярин.Многими милостями взыскан и титулами украшен: каштелян и сенатор, комиссар его королевскоговеличества, владелец немалого числа маетностей и державца сел и починков, угодий и бортей.
Кисель еще раз вздохнул, руку от Тимошиного колена отнял и, выпрямившись, взмахнул ею, будто скем прощался.
— Что мне с тех титулов и маетностей? Пошто они мне? Я и молодым был — за богатством негонялся, а теперь и подавно не побегу. Или я села мои и земли смогу в могилу с собою забрать?
Анкудинов молчал, не понимая, к чему клонит Адам Григорьевич.
Кисель продолжал:
— Жизнь мою не скопидомству я посвятил, не погоне за чинами и милостями. Видит бог, — Кисельистово перекрестился, — был я обласкан и одарен многими богатствами и королем Владиславом, ипокойным его батюшкой Сигизмундом, царствие ему небесное.
— Что же для тебя, Адам Григорьевич, было наиважнейшим? — спросил Тимоша.
— Служить православной вере, — проникновенно произнес Кисель и испытующе поглядел наАнкудинова.
— А попы на что? — простодушно спросил Тимофей.
Кисель замялся: не мог понять — строит ли из себя князь Иванушку-дурачка или на самом деле непонимает. Решил объяснить по-серьезному.
— Вера, князь, не одних попов дело. За веру сражаться треба, особь если ее со всех сторонтеснят. А у нас, в Речи Посполитой, нет тех обид, каких бы не испытали мы, приверженные от отцовнаших греческому закону. И я потому тебе защита и опора, что и ты, князь, в одной со мною верерожден.
— Это дело ясное, Адам Григорьевич, — проговорил Тимофей, все еще не понимая, куда клонитстарый сенатор.
— Ну, а если ясное, то слухай со вниманием. Речь Посполитую составляют пять народов: поляки,или ляхи, как называют их в Московии, литовцы, малороссы, белорусы и русские. Есть еще и другие —малые, — но не о них сейчас речь. Поляки сплошь привержены римскому закону — католической церкви.Литовцы тоже во многом числе, а малороссы, белорусы и русские — православные. А так как король имагнаты — католики, то начальные люди государства теснят православных, хотя в битвах за РечьПосполитую равно льется кровь и тех и других. Но только два народа — поляки и литовцы — имеютсвои сеймы, своих канцлеров и могут принимать собственные ординации или же законы. Аправославные, живущие на земле польской короны, и их единоверные братья в Великом Литовскомкняжестве лишь исполняют эти законы, платят налоги да ходят на войну. И всю мою жизнь, ИванВасильевич, воюю я за то, чтоб не утесняли нас, православных, чтоб не высилась папежская рука надцерковью нашей. Да вот беда — немного у меня помощников.
Адам Григорьевич вздохнул еще раз, сокрушенно покачал седою головой.
— Как же, Адам Григорьевич, могу я в сем великом деле подмогу тебе учинить?
Кисель опустил глаза. Сказал глухо:
— О том и речь пойдет, князюшка. Был ты в Вологде архипастырем обласкан и взыскан, и того тебепоказалось мало, и ты, желая правду отыскать, из гиперборейских пустынь прибежал на Москву.
Тимофей согласно кивнул.
— И из Москвы ты снова утек: обидел тебя царь Михаил и бояре его — не дали тебе в Вологденаместничества, попрали твое доброродство.
Кисель поднял голову, строго взглянув на собеседника. Анкудинов снова кивнул согласно.
— А в Речи Посполитой чего ты чаешь найти? Веселого да сытого житья? На такое житье и здесьпритязателей довольно.
И Тимоша вспомнил лес под Киевом и сказанные ему Костей слова: «В золоте будем ходить и назолоте есть, как и подобает великим мужам, кои от одного короля к другому служить отъезжают!»Вспомнив это, от дурного предчувствия заробел: не просто, видать, зарабатывают веселое да сытоежитье. Желая переменить разговор, он сказал:
— И все-то ты, Адам Григорьевич, меня пытаешь: что да как? А ну я тебя спрошу: зачем ты меня вВаршаву везешь? С золотых тарелей кормить? Ренским вином поить? Или же к какому делуприспосабливать? А ежели едем мы с тобой для какого дела, так скажи мне о нем испряма, безутайки.
Кисель надел очки, в упор посмотрел на Анкудинова.
— А и скажу. Испряма. Без утайки. Ты Речи Посполитой таков как есть не надобен. Воевод даподскарбиев, каштелянов да гетманов у нас и без тебя довольно. Нам нужен московскому царю первогоградуса супротивник и супостат. Чтобы подыскивал под ним государство, чтоб трон его шаталбеспрерывно.
У Тимоши снова нехорошо стало на сердце: вспомнил Вологду, книжницу Варлаама и то, как на себяв зерцало глядел: на Шуйского — царя — похож ли?
— Если ты Шуйский, князь, то отеческий стол должен взять и никому отнюдь его не уступать. Ну,а ежели кто иной, тогда и говорить нам с тобой не о чем.
Анкудинов скривил рот набок, развел руками, сказал с обидой:
— Неверки такой не ждал от тебя, Адам Григорьевич. Может, что сказал не так — прости. Аотечество мое всем ведомо.
И снова как бы ненароком прикоснулся к кресту.
— Ну, а если так, князь, то будешь ты в Варшаве не просителем, а московского престолаискателем.
Кисель и его свита остановились на собственном подворье Адама Григорьевича вКраковском предместье Варшавы. Тимофея и Костю поместили в двух разных покоях. У Кости покой былпоменьше и попроще, у Тимоши — высок, светел, на потолке пухлые крылатые младенцы с луками истрелами, сиречь амуры или же купидоны. Кровать с шатром, а в головах зерцало до самогобалдахина.
И корм с самого начала стали давать совсем иной, нежели в Киеве. Костя усмехался, довольный,Тимоша при Косте не тужил. Однако, оставаясь один, глядя в затканный серебряными звездами исподбалдахина, думал: «Какую же плату возьмет за все это христолюбивый пан Адам?» И понимал:немалую.
Меж тем не проходило дня, чтоб Адам Григорьевич не наведывался к Тимоше. Еще чаще звал его засвой стол, где на камчатной скатерти стояли не хлеб с молоком и не лук с чесноком.
За ренским, кое любил пан Кисель более прочих вин, говаривал он Тимоше многое. Рассказывал одолгой жизни своей, о том великом добре, что сделал он для сотен тысяч своих единоверцев,исправляя на Украине должность королевского комиссара.
Рассказывал, как усмирил он разумным и добрым словом не одну казацкую замятню, как почти безкрови прекратил мужицкий бунт, а главного заводчика, Павлушку, изловил и передал законнымвластям. И вот уже шесть лет, говорил Адам Григорьевич, нет на Украине ни мятежей, ни скопов.Золотой покой пришел, наконец, на Украину.
И, скромно потупив глаза, давал понять, что это не чья-нибудь, а именно его, Киселя,заслуга.
Однажды завел пан Адам беседу, которая поначалу показалась Анкудинову не имеющей к немуникакого касательства. Стал пан Кисель говорить о Руси и о Польше. Со слезами в голосе поминалстарое лихолетье, когда шли на Москву польские и литовские люди, и запорожские курени, и наемнаянемецкая пехота, — и от того возникла великая междуславянская распря. Но ведь время то давноминовало, говорил Адам Григорьевич, что же нам прежним жить? Теперь другое важно — не почитатьРечь Посполиту врагом Руси. Надобно забыть свары и брани прежних лет и объединить обе державыпротив общих врагов — турок, татар, немцев и шведов. Ибо распри между нашими странами — нарадость нашим недругам и на погибель нам самим.
— Не возьму в толк, Адам Григорьевич, того, что от тебя слышу. Мне-то пошто все это знать?