Полностью отводя от себя возможные упреки в нерадении и попустительстве, Беглецов отправилотписку в Сыскной приказ, чтобы на заставы посланы были листы, а в тех листах были бы описаныприметы воров, и буде божиим соизволением попадут те воры в руки властей, то, оковав железом,послать воров в Москву, в Разрядный приказ, за крепким караулом.
Глава десятая
ЧЕРНИГОВСКИЙ КАШТЕЛЯН
Тимофей открыл глаза. Ясные незакатные звезды текли в черном высоком небе. И, почтидотрагиваясь до звезд, немо и недвижно стояли околдованные тишиной медные сосны.
Только ближний ручей тихо журчал, обмывая коряги и камни, да всхрапывали рядом уставшие кони.Неслышно дыша, спал, разбросав длинные жилистые руки, Костя. Спали птицы и звери, и только звездыда он, Тимофей, не спали в этот час — глядели друг на друга и шептали друг другу тайное,сокровенное.
Робко, будто опасаясь — не рано ли? — пискнула первая пичуга. За ней, увереннее, — вторая.Тимофей сел на ворохе сена, пригладил руками волосы, потер ладонями лицо и пошел к ручью мягкой,крадущейся походкой. Вернулся свежим, умытым, бодрым. Сила и радость переполняли его.
Лес уже наполнился свистом, стрекотом и стуком бодрствующей, трепещущей, бьющейся жизни.
Вставало солнце. Тимофей прикоснулся к плечу Кости. Костя тотчас открыл глаза и быстро сел,приглаживая волосы и потирая лицо.
— Седлай коней, Константин. К ранней заутрене надобно быть нам в Киеве, — проговорил Анкудиновстрого, как говаривали со своими стремянными начальные люди.
— Счас, князь-батюшко, счас, Иван свет Васильевич, — произнес Костя дурашливо и метнулся кконям, изображая страх и великое усердие.
Анкудинов не засмеялся. Подошел к Косте, сказал:
— Не шутейное дело задумали мы с тобой, Константин. Кончились наши забавы. Одно слово не такскажи, одним глазом не туда посмотри — и висеть нам на дыбе в Разрядном приказе. А получится унас, как задумали, то так с тобою заживем — царю завидно станет.
— И пора бы уж, — посерьезнев, ответил Костя. — Иные недоумки, головою от рождения скорбные, вдвадцать лет уже окольничьи, а в тридцать — бояре. А и всех-то заслуг — что не в избе, а вхоромах на свет появились.
— А мы, Костя, хоть и из избы мир божий увидали, зато не обделил нас создатель умом дасноровкой. И пять раз будем мы дурнями, если данное нам перед иными людьми превосхожденье напользу себе не употребим.
— В золоте будем ходить, князь Иван Васильевич, и на золоте есть будем, как и подобает великиммужам, кои от одного короля к другому служить отъезжают.
— Ну, дай-то бог! — весело воскликнул Тимофей и вскочил в седло.
А Костя бережно собрал осыпавшееся сено, закинул его на верхушку стога и, тронув коня, выехализ леса.
Адам Григорьевич Кисель, черниговский каштелян, комиссар короны и сенаторреспублики, в этот день долго не ложился спать. Через двое суток в Варшаву отправлялся воеводскийгонец, и Адам Григорьевич с двумя писарями готовил необходимые письма.
Адам Григорьевич, сидя в углу комнаты, диктовал, затем читал написанное, перемечал киноварью иотдавал обратно — писать набело.
От долгой работы у каштеляна заболела спина, резало глаза: все никак не мог собраться поменятьочки, да и годы давали себя знать — все-таки шел седьмой десяток. Когда часы пробили десять, АдамГригорьевич встал, потер поясницу, повел плечами.
— Завтра придете в десять.
Писаря молча поклонились.
Адам Григорьевич походил по комнате, посидел у стола, сложа руки. Подумал. Медленно, аккуратноочинил перо, затем второе и третье. Придвинул к себе лощеную бумагу с затейливым фламандскимвензелем в верхнем правом углу. Придвинул шандал, аккуратно снял со свечей нагар. Склонив головунабок и взяв перо в левую руку, вывел тщательно:
«Ясновельможный пан! Неделю назад в Киеве, в Печерском монастыре, объявился некий беглец изМосковии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским — внуком покойного царя Василия. Моимистараниями ныне живет князь Шуйский на моем киевском подворье. Я постарался, чтобы слух о егопоявлении не распространялся, по крайней мере, до тех пор, пока вы не примете решения, какследует с ним поступить и что предпринять.
Гонец, который доставит это письмо, должен привезти от вас и ответ на него».
Кисель улыбнулся и сразу же написал второе точно такое же письмо. Залив конверты с письмамисургучом, Кисель вдавил в еще мягкий сургуч серебряный перстень-печатку с латинскими буквами «F»и «S» и, еще раз улыбнувшись, сам себе сказал: «Ай да молодец Адам Григорьевич! Ай да розумныйчоловик! Теперь читай письма кто хочешь — никак не догадаешься, кто и кому их писал».
Летом каштелян вставал до первых петухов. И на этот раз проснулся ни свет низаря. Светало. Адам Григорьевич полежал с открытыми глазами, разгладил усы — делал он это всякийраз, когда крепко над чем-нибудь задумывался, — и хлопнул в ладоши, вызывая казачка.
Хлопчик лет десяти тут же вбежал в спальню и замер у порога.
— Оденусь я сам, а ты пойди в гостевые покои, где живут ныне паны из Московии, и попроси комне Ивана Васильевича не мешкая.
Мальчик выбежал, а Адам Григорьевич неторопливо, по-стариковски, стал одеваться.
Только он затянул златотканый кушак, как тот же хлопчик возник на пороге и, низкопоклонившись, сказал:
— Иван Васильевич московский до вашей милости.
Адам Григорьевич погладил усы, велел:
— Проси.
Анкудинов вошел быстро. Здороваясь, чуть наклонил голову, взглянул сумрачно. Кисель шагнулнавстречу, протянул руку, проговорил душевно:
— Поздорову ли, князь Иван Васильевич?
— Спаси бог на добром слове, Адам Григорьевич.
Поглядели друг на друга внимательно. Анкудинов, как и прежде, — недовольно, Адам Григорьевич,как и прежде, — ласково. Тимофей будто ненароком коснулся пальцами золотого креста, что висел унего поверх кафтана.
Остановившись перед дверью в соседний покой, Адам Григорьевич спросил участливо:
— Ай чем недоволен, Иван Васильевич?
Анкудинов, поглядев строго, сказал громко:
— Не холоп я, Адам Григорьевич, и не слуга твой. А корм мне и дворянину моему идет не подостоинству, а будто мы простые мужики или казаки.
— И только-то? — засмеялся Адам Григорьевич. — Ну, эта кручина — не беда, князь. Ну, да ладно— не гневайся, князь. Чего раньше-то не сказал?
— Гонор шляхетский и у меня есть, пан Адам. Христарадничать князья Шуйские и в нужде необыкли.
— Да что ты, князь! Корм тебе я со своего стола посылаю. Да дело-то в том, что сам я в яствахи брашнах умерен, говяды и в мясоед не вкушаю, в вине воздержан, пища моя — хлеб, молоко, да то,что с огорода и с бахчи на стол идет. — Кисель обнял Тимофея за плечо: — Стар я стал, забываю,что в молодые годы и я попить-поесть любил. А ведь вы люди молодые, вас молочком да дыней ненасытишь.
Адам Григорьевич хлопнул в ладоши. Подбежавшему казачку сказал весело:
— А ну, хлопчик, скажи, чтоб несли в застольную вина ренского добрую сулею да быстро бызажарили индюка и всего прочего принесли бы тотчас довольно.
Кисель показал рукой на дверь в соседнюю комнату. Сам дверь распахнул, пропустив князя впередисебя. Сел на лавку сбоку, гостя посадил под образа. Погладив усы, начал тихо:
— Позвал я тебя, князь, по спешному делу. Через час пойдет в Варшаву гонец с письмами кпанам-сенаторам. Одно письмо — о тебе. Не лучше ли это письмо послать с верным человеком особо?
Правый глаз у князя Ивана Васильевича стал чуть косоват: задумался князь.
— У меня, Адам Григорьевич, два верных человека. Известный тебе дворянин КонстантинЕвдокимович да, чаю я, еще и ты.
Не остыл еще Тимофей от недавнего разговора — держал на Киселя сердце.
«Экой наглец», — подумал Кисель. Однако ответил сдержанно:
— Я, князь, верный человек только моему королю да православной церкви. А тебе — лишь доброхот,покуда готов ты служить нашему делу и вере наших отцов.
Анкудинов понял, что перегнул палку, поставив Костю и Киселя на одну доску, а себя против нихвозвысив.
Здесь, на удачу, появился казачок с серебряным подносом, с серебряными же сулеёй и стопками.
— Стало быть, и думать нечего, — ответил Анкудинов с улыбкой. — Коли нужен верный человек,хоть и один он пока что у меня, бери его, Адам Григорьевич, и любой твой наказ он исполнит, какмой собственный.
— Добре, князь, — ответил Адам Григорьевич, наливая в стопки душистое ренское. Гостю — подкрай, себе — самую малость. — Вели своему человеку быть в канцелярии, как только мы с тобойугощаться кончим.
Костя выехал в Варшаву вместе с гонцом пана Адама, казаком по имени Силуян, лишьтолько взошло солнце. Шли они одвуконь, ведя в поводу сменных лошадей.
В девять часов утра, по летнему времени в самую обеденную пору, гонцы остановились у ручья, наопушке соснового бора. Неподалеку от них на большом панском поле жали хлеб мужики и бабы. Солнцевзошло уже довольно высоко. Становилось жарко.
Костя и Силуян расседлали коней, разулись, положили под головы седла и с наслаждением вытянулиноги. Расстелив чистый холщовый плат, Силуян разломил хлеб, отрезал два куска сала, достал изтороков кисет с солью и походную деревянную сулею с водой, похожую на сырный круг. Молча сжевалигонцы мягкий пахучий хлеб, розовое твердое сало и прилегли снова — набираться сил перед дальнейдорогой.
Костя закрыл глаза, и возникло перед ним все, что увидел он, выехав из Киева.
Увидел дорогу — широкую, пыльную, серую. Желтые хлеба, зеленые травы. Полуголых, черных отзагара косарей, белые платочки жнущих баб. Верхоконных панских надсмотрщиков, что медленно, какбы задремав в седлах, переезжали с покоса на ниву и с нивы на покос. Шла вторая половина июля —самое страдное время на Украине, когда кончается первый покос и начинается жатва.
«До солнца пройти три покоса, ходить будет не босо, — вспомнил вдруг Костя невесть откудавсплывшую пословицу и подумал: — Здешние мужики до солнца по пять покосов проходят, да все почтибосы, лапти и то не на каждом, а постолы на одном из десяти».
И снова всплыли перед взором Кости дорожные картины… Карета с гербами, с гайдуками назапятках, окруженная дюжиной всадников. Бредущие по обочине слепцы-нищие, серые и пыльные, какдорога. Вереница возов, груженных глиняными горшками-«писанками», что везли на продажу в Киевкоричневолицые, синеглазые гончары… Брели по дороге странники — с высокими посохами в руках, скотомками за спиной. Брели монахи — босые, в выгоревших на солнце рясах, подпоясанные веревками,с кружками на поясе. Твердо вышагивали солдаты, неся на плече алебарды, с навешанными сапогами,шлемами, кирасами.
Ехали в повозках хитроглазые торговцы, утомленные долгой дорогой ямщики. Скакали верхаминадутые спесью паны, окруженные толпой загоновой шляхты — пьяной, горластой, в латаных сапогах,дырявых кафтанах; и если бы не усы в три вершка да не сабля — не отличить пана от хлопа.
Проезжали сумрачные, влитые в седла гонцы, с сумками через плечо, в кожаных штанах, в шапочкахс коротким пером. Гнали по дороге круторогих волов, блеющих, суетящихся овец, изможденныхострожников, иссушенных зноем и голодом пленных татар и казаков. А вокруг шумели хлеба и травы,пели птицы и жужжали шмели. Пчелы несли мед, и земля дарила людям наливающиеся соком яблоки ичерные ягоды черешен и вишен. И тучные волоокие коровы копили жирное молоко, и суетилась вперелесках всякая живность. И всего было довольно вокруг, ибо земля была черна и масляниста,трава высока и хлеба густы. Да только мужики и бабы, что работали вдоль дороги, показались Костееще беднее, чем те, что встречались ему у Москвы или возле Вологды…
— Поехали, — буркнул Силуян.
Костя быстро собрался, переменил коня и поехал дальше, держась позади своего неразговорчивогопопутчика.
До темноты гонцы еще дважды меняли лошадей — после полдника и после ужина.
Поздним вечером Силуян остановился возле корчмы. Спрыгнув на землю, он передал повод Косте и,произнеся только одно слово «жди», вразвалку пошел к корчме.
Было темно, светились лишь окна корчмы, да где-то в стороне — за огородами — желтым сполохомподрагивал над землей костер.
Силуян открыл дверь, еле втиснувшись в узкий проем, и Костя услышал пьяную разноголосицусобравшихся в корчме постояльцев.
Не успел Силуян переступить порог, как дверь распахнулась снова. Шум в корчме стал сильнее.
В освещенном дверном проеме появился темный силуэт широкоплечего, приземистого Силуяна. Гонец,отступая, пятился на крыльцо.
— Константин! — крикнул Силуян.
Костя, мгновенно сообразив, подогнал лошадей ко входу в корчму.
Он увидел, как Силуян, выхватив пистоль, остановился у края крыльца и, не сводя глаз с двухпьяных шляхтичей, выскочивших на крыльцо с обнаженными саблями, проворно спрыгнул на землю.Схватив одной рукой жеребца за холку, Силуян быстро поймал ногой стремя и с необыкновенной длятакого грузного человека легкостью взлетел в седло.
Шляхтичи, увидев Костю, остановились, громко ругаясь, отступили в корчму.
— От бисовы дети! — проворчал, Силуян и резко повернул коня.
Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.
Силуян, обогнув корчму, полем направился к недалекому костру.
Проскакав саженей сто, Силуян остановил коня. Повернувшись к ехавшему обок него Косте,сказал:
— Что там за люди у огня, не знаю. Только думаю, не хуже тех псов, что выбили меня из корчмы,облаяв еретиком и схизматиком.
— Как такое могло статься? — с удивлением спросил Костя. — Ведь ты — воеводский гонец. Ктоможет государева или воеводского гонца на постоялый двор или в ям не пустить?
— Это в Московии такие порядки. А у нас здесь… — Силуян, не договорив, махнул рукой.
— Ничего, дядя Силуян, — ответил Костя, — под небом спать — оно приятнее: ни клопов, нивони.
Силуян, ничего не сказав, тронул коня с места.
Подъехав ближе, Костя увидел у костра десятка два мужчин и женщин. Они сидели и лежали у огня,опасливо вглядываясь в темноту. Заслышав близкий топот четырех коней, они не ожидали ничего длясебя доброго.
Силуян и Костя остановились, не доезжая до костра саженей десять. Снова Силуян перебросилповод Косте, а сам вперевалку пошел к огню.
Один из сидевших у костра поднялся, и Костя услышал:
— Сидайте с нами, добрые люди. Грейтесь, угощайтесь чем бог послал.
— Спаси бог, — ответил Силуян, позвал негромко: — Константин, иди к огоньку — погреемся даповечеряем.
Костя вошел в круг света. У костра сидели, лежали увечные да старые, кто и в страдную пору былне работник. Чуть в сторонке стояло несколько телег с привязанными к ним конями, худыми,облезлыми, старыми — ни дать ни взять хозяевам под стать. В двух телегах на соломе лежали двое —хворые ли, увечные ли, покрытые по грудь рваными рогожами. Такими же рогожами были покрыты ипривязанные к телегам кони.
Присев к костру, Костя и Силуян выложили хлеб, сало, но никто не прикоснулся к ихчистосердечным дарам, отговариваясь тем, что все они только что повечеряли. В ответ гонцампредложили репу, ржаные лепешки и лук — все, что было у этих бедных людей, православных крестьян,шедших на богомолье в Киевско-Печерскую лавру. Они везли с собою двух больных — мужа и жену,которым, кроме как на чудо да на милость божью, не на что было надеяться.
Костя, разминая затекшие ноги, несколько раз подходил к больным. В сумерках они выгляделинеживыми, думалось, что даже чудо им едва ли поможет.
Возвращаясь к костру, Костя видел перед собой людей, казавшихся не намного лучше лежавших подрогожами: лица сидевших у огня были измождены, печальны, руки с набрякшими от работы венамибессильно лежали на коленях, их свитки, шаровары, юбки и кофты были грязны и ветхи. Странникисидели молча — все давно уже было переговорено.