Закончив читать, Эмма и Джимми побрели в зал ожидания вокзала Гранд-Централ и уселись на скамью — все это молча, не говоря ни слова. Их разочарование все равно нельзя было выразить словами. Возможно, Эмме было бы легче, не будь письмо таким безукоризненно вежливым. На злобное, грубое или насмешливо-издевательское письмо можно было рассердиться или обидеться. Но что остается делать, когда тебе так учтиво дают понять, что ты — пустое место? Только одно — реветь. Чем Эмма и занялась.
Джимми не стал ей мешать — пусть выплачется. Он сидел рядом, ерзал и считал скамейки. Сосчитал все, но сестра по-прежнему плакала. Он пересчитал всех людей в зале, но она все не унималась. Тогда он стал считать, сколько человек сидит на каждой скамейке…
Когда рыдания сменились тихими всхлипами, Джимми сказал:
— Зато они обращаются с нами, как со взрослыми. Всякие умные слова и все такое…
— Подумаешь, — Эмма шмыгнула носом. — Они же думают, что мы и есть взрослые!
Она возилась с носовым платком, пытаясь отыскать сухой краешек.
Джимми выждал, пока она высморкается, и тихонько спросил:
— Ну, что? Теперь домой?
— Домой? — вскинулась Эмма. — Прямо сейчас? Да у нас даже одежды с собой нет. И приемник твой остался в футляре для скрипки. Как мы заявимся домой с пустыми руками?..
— Да ну ее, эту одежду. Она все равно серая.
— А приемник? Даже не послушали его ни разу. Как мы будем им в глаза смотреть? Ни приемника, ничего… — Эмма помолчала, потом повторила: — Ничего… Ничего у нас не вышло.
— Ну как это не вышло? А приключение? У нас же было настоящее приключение, Эм! Разве не за этим мы убегали из дома?
— Так это было тогда-а… — Из глаз Эммы опять брызнули слезы.
— Ты сказала, что вернешься домой, когда узнаешь все про ангела. Теперь ты знаешь.
— В том-то и дело, — всхлипнула Эмма, — что ничего я не знаю.
— Ты знаешь… ну, что ничего не знаешь. Но и никто не знает, и эти люди в музее тоже. Ну пожалуйста, не реви! Подумай лучше, как все удивятся, когда мы скажем, что жили в музее. Целую неделю прожили! У нас и доказательство есть — футляр от скрипки.
— Всего неделю, — горько всхлипнула Эмма. — Какую- то несчастную неделю. Я себя чувствую, как будто кинулась в реку спасать малыша, а это оказался никакой не малыш, а никому не нужное бревно! Тоже мне, геройство! Промокла зря, только и всего.
И по щекам ее снова покатились слезы.
— Еще бы ты не промокла — так реветь! Вспомни, чего ты хотела. Убежать из дому — и чтобы было уютно и красиво. И все прекрасно получилось. Пока позавчера тебе вдруг не понадобилось это геройство.
— Джимми, пойми! Эта статуэтка… это мой шанс. Наш шанс! Мы должны разгадать загадку.
— А чем, по-твоему, занимаются все эти люди в музее? Они что, ее не разгадывают? Думаешь, у тебя получится лучше? И вообще, что ты надеешься найти — магнитофонную кассету с голосом Микеланджело? Чтобы он на ней говорил: «Это я изваял ангела»? Ну уж извини: четыреста семьдесят лет назад никаких магнитофонов еще не было!
— Знаю. Но если мы разгадаем тайну, тогда — знаешь, как мы вернемся в Гринвич?
— Конечно, знаю! Электричкой, как и уезжали!
— Я не о том. Мы вернемся в Гринвич по-другому…
— Можно и по-другому — это надо доехать на метро до Сто двадцать пятой улицы, а уже потом пересесть на электричку.
— Джимми, я же про себя говорю, а не про дорогу! Я, Эмма Кинкейд, хочу вернуться домой другим человеком — как возвращаются герои.
— Если хочешь стать другим человеком — я тебе подскажу, с чего начать. Для начала постарайся забыть о геройстве.
— Ладно, — Эмма шмыгнула носом. — Постараюсь.
Джимми удивился такой покладистости, но не подал виду и продолжил все так же деловито:
— Так что ты там говорила про эту твою загадку?
— Джимми, я хочу выяснить, Микеланджело это или нет. Я не могу объяснить, зачем. Но я чувствую, что должна это узнать. Узнать наверняка. Я просто обязана, понимаешь?
Джимми встал.
— Если даже эксперты не знают наверняка, то и мы как-нибудь обойдемся. Все, пошли за билетами. Едем домой!
Он решительно направился к пригородным кассам, но, пройдя всего несколько шагов, вернулся, потому что Эмма не двинулась с места. Вздохнув, Джимми снова принялся ее урезонивать:
— Эм, ну почему тебе вечно чего-то не хватает, а? Оценка «отлично» тебя, видите ли, не устраивает, тебе подавай «отлично с плюсом». Сначала ты хочешь просто убежать из дома, а потом — знать все на свете! Хочешь быть Кларой Бартон[8], Флоренс Найтингейл[9] и Арлингтонской Девой — и чтоб всеми сразу!
— Орлеанской, — вздохнула Эмма.
Она поднялась и поплелась за братом, едва переставляя ноги. Такой подавленной она еще никогда себя не чувствовала. И, главное, она понимала: ехать домой ей сейчас нельзя. Никак нельзя. Невозможно.
Джимми и Эмма подошли к единственной кассе, на которой не было таблички «Закрыто». Они пристроились за мужчиной, который покупал красный проездной билет — точь-в-точь как тот, по которому они приехали в Нью-Йорк.
— Будьте добры, — обратился Джимми к кассиру, — нам два билета за полцены до…
— До ФАРМИНГТОНА, ШТАТ КОННЕКТИКУТ, — громко сказала Эмма.
— До Фармингтона? Тогда вам надо ехать до Хартфорда, а там пересесть на автобус…
Джимми кивнул.
— Одну минуточку! — сказал он и, схватив Эмму за руку, оттащил ее в сторону
— Миссис Базиль Франквайлер, — прошептала Эмма.
— Что — миссис Базиль Франквайлер?!
— Она там живет. В Фармингтоне.
— Ну и что? — прошипел Джимми. — В газете же написано, что ее дом закрыт.
— Это ее нью-йоркский дом закрыт. Можешь ты хоть что-нибудь не перепутать, хоть раз в жизни?
— Если будешь так говорить… — насупился Джимми.
— Ладно, ладно, не буду. Я не буду так говорить. Только, пожалуйста, Джимми, поедем в Фармингтон! Мне позарез нужно узнать про ангела, разве ты не видишь? У меня предчувствие, что миссис Франквайлер нас примет и что она знает разгадку.
— Что-то я не помню, чтобы у тебя раньше были предчувствия. Обычно ты все планируешь.
— Нет, один раз у меня уже было предчувствие.
— Когда?
— В ту ночь, когда переносили статуэтку. Помнишь, я осталась в туалете — и меня не поймали. Почему-то я не вышла тогда. Это ведь было предчувствие! Просто я тогда этого не понимала.
— Ладно, — вздохнул Джимми. — Едем в Фармингтон.
Он вернулся к кассе и купил билеты до Хартфорда.
— По-моему, с тобой такое первый раз, — сказала Эмма, когда они ждали поезд на перроне.
— Что — «первый раз»?
— Первый раз ты что-то купил, даже не выяснив, сколько это стоит.
— И ничего не первый раз! — возмутился Джимми.
— И когда такое уже было? Скажи! — потребовала Эмма.
— Сейчас вспомню… — Джимми на минуту задумался. — Я что же, всю жизнь был скупердяем?
— Ровно столько, сколько я тебя помню, — ответила Эмма.
— А ты меня помнишь дольше, чем я сам себя помню, — улыбнулся Джимми.
— Это точно. Ты еще и не родился, а я уже была старшей сестрой.
Ехать на поезде было здорово. Добрая половина пути пролегала через места, которых они прежде никогда не видели. К Хартфорду настроение у Эммы было куда лучше, чем утром, после злополучного письма. К ней вернулась обычная уверенность.
Здание Хартфордского вокзала находилось на Фармингтон-авеню, из чего Эмма заключила, что и до самого Фармингтона рукой подать. Спрашивается, зачем ждать автобуса и потом всю дорогу дергаться, не зная, на какой остановке выходить? Она не стала советоваться с Джимми, а, взмахнув рукой, остановила такси и забралась внутрь. Джимми ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.
— Будьте добры, к дому миссис Базиль Франквайлер, Фармингтон, штат Коннектикут, — сказала она водителю и откинулась на сиденье. Наконец-то такси!
(И вот тут, Саксонберг, на сцене появляюсь я.)
Глава 9
Такси ехало по длинной широкой аллее — моей аллее, ведущей к моему дому.
— Интересно, — сказал Джимми, — это шоссе принадлежит миссис Франквайлер?
— Так это уже не шоссе, — отозвался таксист. — Это у нее дорога такая, прямо к дому подъезжает. Ну и деньжищ у этой дамочки, доложу я вам! А вот и сам дом.
Джимми присвистнул:
— Ничего себе! Еще один музей.
— Тем лучше, — ответила Эмма, — будем чувствовать себя как дома.
Джимми заплатил таксисту. Эмма потянула брата за рукав и прошептала:
— Дай ему чаевые!
Джимми пожал плечами и ссыпал в ладонь водителя горсть монет. Таксист ухмыльнулся, снял шляпу и отвесил поклон:
— Благодарю вас, сэр!
Когда машина отъехала, Эмма спросила:
— Сколько ты ему дал?
— Все, что у меня оставалось.
— Ну и глупо! На что мы теперь домой-то поедем?
Джимми вздохнул.
— Там всего семнадцать центов оставалось. Домой на них все равно не доберешься. Мы теперь с тобой банкроты. Ну что, покаталась на такси? Довольна?
— Не очень, — призналась Эмма. — С деньгами было как-то спокойнее.
— Да ладно тебе! Ты же сама хотела приключений, а не покоя. Так что выше нос, леди Эмма!
— Какая я теперь леди, раз мы банкроты?
Они поднялись по широким ступеням моего парадного крыльца, и Джимми позвонил. Двери открыл Паркс, мой дворецкий.
— Мы хотели бы повидать миссис Базиль Франквайлер, — сказал Джимми.
— Как о вас доложить?
Эмма прокашлялась для храбрости.
— Эмма и Джеймс Кинкейд.
— Одну минуту, будьте любезны.
Правда, в вестибюле им пришлось простоять не одну минуту, а гораздо дольше. Наконец появился Паркс:
— Госпожа Франквайлер сообщила, что она с вами не знакома.
— Ничего страшного. Мы будем рады с ней познакомиться! — Эмма твердо решила не отступать.
— Какова цель вашего визита? — осведомился Паркс. (Он всегда задает этот вопрос.)
Они растерянно переглянулись. Джимми нашелся первым:
— Будьте добры, передайте миссис Базиль Франквайлер, что мы пришли поговорить об итальянском Ренессансе.
На этот раз Паркс исчез минут на десять, не меньше.
— Следуйте за мной, — сказал он, вернувшись. — Госпожа Франквайлер примет вас в своем кабинете.
Джимми подмигнул Эмме. Он не сомневался, что упоминание итальянского Ренессанса меня заинтриговало.
Вслед за Парксом они прошли через мою столовую, гостиную и библиотеку, забитые антикварной мебелью, восточными коврами и тяжеленными канделябрами. Вы вечно бурчите, что у меня там и воздух «антикварный». А вы как хотели? В таком замшелом доме, как мой, всё древнее, даже воздух.
После всех этих старинных комнат мой кабинет их поразил. Он всех поражает. (Вы однажды сказали, Саксонберг, что он больше похож на научную лабораторию. Ничего странного — я ведь занимаюсь в нем научными изысканиями!) Наверно, он действительно напоминает лабораторию — металл, винил, жаростойкий пластик, лампы дневного света. Однако справедливости ради вы обязаны признать: кое-что от кабинета в нем все-таки есть, а именно — нескончаемые ряды картотечных шкафов вдоль стен.
Когда они вошли, я сидела за одним из рабочих столов, одетая как обычно — в белый лабораторный халат и ожерелье из речного жемчуга.
— Эмма и Джеймс Кинкейд! — провозгласил Паркс.
Я заставила их ждать довольно долго. Паркс пять раз начинал деликатно покашливать, но только на шестом я изволила обернуться. (Вы-то знаете, Саксонберг: с того момента, как Паркс объявил, что меня желают видеть Эмма и Джеймс Кинкейд, я времени даром не теряла. Я проводила расследование. Именно тогда я вам и позвонила. Надо сказать, голос у вас был ну совсем не адвокатский. И это возмутительно. Разве можно так распускаться?) Дети за моей спиной нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Они давно бы уже рискнули обратить на себя мое внимание, если бы не внушительная стать Паркса. Они шмыгали носами, почесывались, а Джимми даже два раза чихнул, причем очень неестественно. Для меня нет ничего проще, чем игнорировать притворный чих, так что я преспокойно продолжала свое занятие.
Как вам известно, я предпочитаю брать быка за рога. Решив наконец, что пора уделить внимание незваным гостям, я резко обернулась и спросила напрямик:
— Вы те самые дети из Гринвича, которых разыскивают уже неделю?
(Признайтесь, Саксонберг, я всегда была мастером эффектных сцен.)
Эмма и Джимми совершенно позабыли, что они беглецы, — ведь до сих пор никто не пытался их разоблачить. Поэтому теперь вид у обоих был изумленный и до крайности перепуганный.
— Хорошо, — сказала я. — Можете не отвечать. Я и сама знаю.
Они заговорили одновременно.
— Как вы про нас узнали? — спросил Джимми.
— Вы уже позвонили в полицию? — спросила Эмма.
— Во-первых, из газет, — ответила я, глядя на Джимми. — Во-вторых, нет, — теперь мой взгляд был направлен на Эмму. — Присаживайтесь, прошу вас. Так что вы хотели мне сообщить об итальянском Ренессансе?
Джимми покосился на мой заваленный газетами стол.
— Про нас пишут в газетах? — уточнил он с нескрываемым удовольствием.
— И даже печатают ваши фотографии, — кивнула я.
— А посмотреть можно? — попросила Эмма. — У меня не было приличной фотографии с тех пор, как я ходить научилась!
— Пожалуйста. — Я протянула им несколько газет. — Позавчера в Хартфорде вы были на пятой странице, в Стамфорде на второй и в Гринвиче — на первой.
— На первой?! — ахнула Эмма.
— Но это же мое фото в первом классе! — возмутился Джимми. — Гляди, у меня нет переднего зуба.
— Господи! Да этому снимку три года! В прошлом и позапрошлом году нас тоже фотографировали в школе, но мама тогда даже не купила мои фотографии. — Эмма сунула Джимми газету. — Неужели я за три года совсем не изменилась?
— Довольно! — сказала я. — Итак, повторяю: что вы намерены мне сообщить об итальянском Ренессансе?
— А ваш дворецкий сейчас случайно не звонит в полицию? — недоверчиво сощурился Джимми.
— Нет. Но это ничего не значит. Если вы и дальше будете ныть про полицию, мне станет скучно, и тогда я уж точно сама позвоню и в полицию, и вашим родителям, и куда угодно, только бы поскорее от вас избавиться. Вам ясно, молодой человек?
— Да… — прошептал Джимми.
— А вам, барышня?
Эмма молча кивнула. Оба стояли понурясь.
— Я вас напугала, молодой человек? — обратилась я к Джимми.
Мальчик поднял на меня глаза:
— Нет, мадам. Вы не такая уж страшная. Я видел гораздо страшнее.
— Вот как? Вы видели страшнее? Но я не спрашивала вас о моей внешности!
По правде говоря, Саксонберг, в последние годы я не слишком задумывалась о том, как я выгляжу. Я позвонила в колокольчик и, когда явился Паркс, велела ему принести зеркало. Пока он ходил за зеркалом, никто не проронил ни звука. Такая же полная тишина стояла, пока я долго и придирчиво изучала в зеркале свое лицо.
Лицо выглядело вполне сносно, за исключением того, что нос мой показался мне чересчур длинным, а верхняя губа — чересчур тонкой. Так всегда бывает, когда люди стареют, а со мной именно это и происходит. Еще я поняла, что нужно что-то делать с волосами. Конечно, Паркс мне их иногда подстригает, но этого, видимо, недостаточно. Дело в том, что они у меня теперь совершенно седые и торчат клочьями в разные стороны. Возможно, я даже выберу время и сделаю химическую завивку, хоть и ненавижу салоны красоты.
— Нос у меня стал длинным, совсем как у Пиноккио, — сказала я, отложив зеркало. — Но не потому, что я все время говорю неправду. Я ее, конечно, говорю — но не все время.
Эмма ойкнула, и я рассмеялась.