— Уж не собираешься ли ты сейчас ложиться?
— Одежда-то на нем парадная, — пояснила тетушка Кати. — И ботинки жмут.
— Ну конечно, переоденься, — пресек дальнейшие пояснения дедушка. — Веди себя так, как обычно. Теперь мы уже не гости.
Бабушка вроде бы хотела что-то сказать, но затем опять склонилась над своим чемоданом, а я у себя в комнатке облачился в будничную одежду и убрал на место парадный костюм, что по праву могло считаться исключительным событием. Я и сам расчувствовался от такой высокой степени сознательности и решил наведаться в конюшню и обсудить все новости с дядюшкой Пиштой.
Двери, послушные моей руке, открывались легко и бесшумно, и я скользил, как ящерица в траве, но бабушку угораздило именно в этот момент выйти на террасу. У нее была дурная черта входить или выходить или смотреть на тебя в самый неподходящий момент. Скорее всего это получалось у нее не нарочно, однако щекотливые и даже неприятные ситуации так и липли к ней.
— Куда ты идешь, дитя мое?
— На конюшню.
— А прописи написал?
Терраса качнулась и поплыла передо мною. К счастью, я стоял в тени, и было не очень заметно, как я вспыхнул.
— Да…
— Покажи, детка.
Руки у меня чуть дрожали, когда я подсунул ей вчерашнюю страницу с прописями.
Бабушка внимательно изучала написанное, а у меня словно муравьи шныряли под голыми пятками.
— Ну что ж, совсем неплохо. Отец неправ, потому что почерк у тебя, конечно же, исправился. — С этими словами она вытащила из кармана огрызок карандаша и твердой рукой проставила в уголке страницы дату.
— Такой порядок и установим. Перед отъездом я распишусь еще раз напоследок, и покажем твоему отцу. Ну, а ты, если вздумаешь куда отлучиться, всегда говори, чтобы я знала, где ты находишься.
— Хорошо! — я пошатываясь спустился с террасы и никуда не пошел, позабыв, что собирался идти на конюшню.
Пропади все пропадом! — заходился я с досады. Ведь чаще всего я брел прочь со двора — в ворота или через сад — без какого бы то ни было определенного плана, и цель вырисовывалась передо мною лишь позднее. И сейчас я почувствовал, что моему вольному, бесцельному существованию пришел конец.
— Кати, — услышал я бабушкин голос из дома, — собери-ка ключи!
— Ключи?!
— Ну да! Я ведь, кажется, по-венгерски сказала.
Тетушка Кати прошла мимо, даже не взглянув на меня. Лицо ее горело чуть ли не обжигающим гневом. Она заперла чердак, подвал, кладовую и отнесла ключи бабушке, а я убрался на конюшню.
Дядюшка Пишта точил самодельный нож для резки табака.
— Не велел мне идти старый господин?
— Нет!
— Вон как! — он с любопытством взглянул на меня. — Или стряслось чего?
— Если вздумаю отлучиться со двора, то должен ей докладываться. А тетушке Кати велела все ключи собрать, — выпалил я непочтительно, даже не назвав «упомянутое лицо» по имени. Но дядюшка Пишта и без того понял, о ком идет речь, и улыбнулся, а точнее сказать, ухмыльнулся.
— Чисто генеральша! — нож звонко цвикал о точильный камень. — Ей бы среди военных порядок наводить…
— Уланша, — пренебрежительно отмахнулся я от своей блаженной памяти прадеда-поляка.
И тут в конюшню ворвалась тетушка Кати.
— Оглох ты, что ли? Ступай табак резать! — и она в сердцах хлопнула дверью.
Дядюшка Пишта нацепил фартук и в этом облачении напомнил мне священника, которому я иногда прислуживал.
На крыльце уже были разложены табачные листья, а рядом сидел дедушка с длинной трубкой в зубах.
— Этот табак из Сулока, а этот — из Копара, — указал он на две кучки. — Бери поровну каждого, а там проверим на вкус. Сулокский будет покрепче, а копарский — какой-то турецкий сорт. Как тубероза.
Ночью я спал с тетушкой Кати; во-первых, я привык к своему месту, а потом мне больше и негде было бы устроиться. Я думал, что мы обсудим с тетушкой Кати сложившееся положение, но заснул, прежде чем она успела отправиться на покой, а пробудился на рассвете оттого, что старуха вертелась с боку на бок и тяжело вздыхала, а кровать скрипела под ней. Я какое-то время ждал, что она, как бабушка, заговорит сама с собой, но поскольку она лишь молча вздыхала, пришлось мне подать голос первым.
— Ай-яй-яй! — прокряхтел и я, давая понять, что башмак жмет, хотя ни один из нас башмаков не носил, кроме как по воскресеньям. Тетушка Кати пользовалась шлепанцами из сукна, к которым сама же подшивала подошву из грубого домотканого холста. Зимой и в грязь такая обувка, конечно, не годилась, но зато, прямо не снимая шлепанцев, можно было сунуть ноги в деревянные башмаки и ходить в них по двору. А затем в сенях деревянные башмаки сбрасывали и с чистыми ногами входили в кухню, потому что в Гёлле каждый дом начинается с кухни, куда справа и слева выходило по комнате.
— Чего не спишь? — спросила тетушка Кати. — А потом меня же еще и обвинят, будто дите разбудила…
— С бабушкой мы обычно разговаривали в это время, — поспешил я оправдать свое раннее пробуждение, на что тетушка Кати снова вздохнула.
— А всему причиной барышня Луйзи, неймется ей. Она и в девках такая была…
— Тетя Луйзи?
— Она самая. Хочешь мать повидать, так садись и приезжай сама, нечего заставлять старуху раскатывать. Опять они, вишь, с господином Ласло сошлись.
— Дядя Лаци хороший…
— Вот оно и беда! Ей бы надо такого муженька, как господин Миклош, он бы ей живо все шарики на место вправил… А у нас тут совсем другая жизнь пошла. Чего только человек не натерпится!..
— Скоро пройдет, — повторил я то, что слышал от других.
— Знамо дело, пройдет! Тебе хорошо: сбежишь из дому, и ладно, а мне податься некуда…
— Мне теперь тоже не разбегаться, тетя Кати. Эта бабушка желает всегда знать, где я нахожусь.
Тетушка Кати не ответила и наверное подумала о том же: сам дьявол не угадает, где через час очутится! Мне-то эта мысль давно покоя не давала. Отправлюсь я, допустим, в восемь часов к Янчи Берта, который вдруг припомнит, что видел на старом пастбище сорочье гнездо. Дорога туда займет час, а когда мы туда дотопаем, окажется, что гнездо уже пусто. Тут выясняется, что у кого-то из ребят есть на примете гнездо лысухи. Пока проверим гнездо, времени уже десятый час. Кто-нибудь из нас предложит искупаться на мелком месте; но там грязная вода, поэтому после придется бежать на Кач смывать с себя ил, — вот вам и десять часов. К тому времени мне вспомнится, что в саду у дядюшки Цомпо созрели яблоки-скороспелки; к яблокам дядюшка Цомпо даст еще и краюху хлеба… Едва успеешь перекусить, уже одиннадцать часов, а там появится дядюшка Декань с соблазнительным предложением:
— Ну, огольцы, кто сегодня полдень пробьет? А то мне люцерну косить надобно…
Отказаться от такого соблазнительного предложения нельзя по целому ряду причин. Во-первых, дядюшка Декань обидится и в другой раз не даст позвонить, а во-вторых, бить в церковный колокол — первейшее удовольствие для нашего брата — ребятни. Вот и приходится дожидаться полдня, а там пока доберешься до дому с ногами, от грязи черными, как у чирка-трескунка, и с клочьями паутины в волосах, — семья уже приступила ко второму.
Не знаю, выстраивалась ли в мозгу тетушки Кати эта картина так стройно, одно знаю: в действительности именно так все и вышло.
Мое появление за столом было встречено ледяным молчанием.
Я поздоровался и занял свое место, где почему-то отсутствовал прибор.
Молчание в комнате становилось все более гнетущим. Я с тревогой взглянул на дедушку, но он не ответил мне взглядом.
— Пойди умойся, — мимоходом обронила бабушка, — и захвати себе тарелку.
— Дядюшка Декань попросил отзвонить вместо него в полдень…
Мне никто не ответил.
— Ведь я сказала вчера, — позднее заговорила бабушка, — что я желаю знать, куда ты идешь.
— С утра я и сам этого не знаю, бабушка.
— Тогда обожди, пока не соберешься с мыслями. Таков был мой приказ, и впредь, если ты опоздаешь к обеду, можешь отправляться обедать к звонарю. Прямо поражаюсь, как это отец тебя к порядку не приучил…
Я промолчал. С одним куском мяса я уже успел управиться, и другая моя бабушка в таких случаях или сама подкладывала мне следующий или же спрашивала, не хочу ли я еще. Но сейчас мне никто не делал никаких предложений.
Отец, видите ли, не приучил меня к порядку! Да он только этим и занимался, и в доме у нас действительно царил порядок — правда, не такой, как в казарме. И к обеду я обычно не опаздывал, ну а если и опоздаешь на несколько минут, то разве что поругают… Иногда отец тоже опаздывал, и в таких случаях мы ждали его.
— Сколько раз вам говорить, чтобы не ждали! Дела у меня…
Но мы всегда дожидались его.
А сейчас все молча сидели; мне никто не предлагал еды, а я не решался попросить.
— Если больше не хочешь, скажи этой женщине, чтобы убрала со стола.
— Тетушке Кати?
— По-моему, другой женщины в доме нет…
По-моему — тоже, но эта манера говорить с подковырками была непривычной и очень раздражала меня.
Тетушка Кати убирала со стола грязные тарелки.
Мы по-прежнему сидели, и я не смел нарушить эту атмосферу злобной скованности. Я не знал, что мне делать или сказать, утратив всяческую уверенность даже в таких действиях, которые знал наверняка. От неподвижного сидения меня постепенно стало клонить в сон.
— Чем ты собираешься заняться после обеда?
— Не знаю, — испуганно встрепенулся я, потому что и в самом деле не знал этого.
— Урок свой выполнил?
— Нет еще.
— Вот и берись, не откладывая в долгий ящик. Я бы на твоем месте уж давно написала бы.
— Обычно мы с бабушкой спим в это время.
— Ваше дело. По-моему, дурная привычка ложиться спать на полный желудок, но если ты к этому привык, я не возражаю. А потом покажешь мне тетрадь по чистописанию.
— Хорошо, — я встал из-за стола и пошел к двери.
— Благодарю за обед! — резко воскликнула мне вслед бабушка.
— Да-да, я забыл, — отозвался я.
Бабушка безнадежно махнула рукой.
— Schrecklich![1] — сказала она, а я поплелся на кухню, взволнованно переживая случившееся. Ведь я прикидывал про себя, стоит ли поблагодарить за обед, тем более, что у нас в семье был заведен такой обычай, а когда я бывал в Капоше, то там тоже всегда так делал. Но после всех бабушкиных нападок решил, что благодарности от меня она не дождется. Да и с какой стати благодарить ее? Обедом этим меня обеспечили мои родители, а приготовила его тетушка Кати — приезжая бабушка тут ни при чем.
Мне было не до сна. Я разглядывал свою тетрадку и думал: исправился мой почерк или не исправился, а эта проклятая дата красуется на месте, и о том, чтобы подсунуть на проверку прежнюю страницу, речи быть не может. Что тут сделаешь? Да ничего! Я не видел другого выхода, кроме как написать новую злополучную страницу прописей. Беда была в том, что в голову мне лезли всякие посторонние мысли, и лишь на чистописании сосредоточиться никак не удавалось.
«А потом покажешь мне тетрадку!»
И все это потому, что тетке Луйзи «неймется», и они опять «сошлись» с дядей Ласло…
«Хорошо этим взрослым, — думал я. — Хотят — сойдутся, а накатит на них — опять разойдутся». Проблема эта явно превосходила мои жизненные познания, и я ломал голову, пытаясь представить себе тетку Луйзи и дядю Ласло, которые сходятся друг с дружкой вплотную, чуть ли не стукаясь лбами…
Мысли были интересные, но они лишь растягивали время и ничуть не ускоряли минуту, когда передо мной по крайней мере раз тридцать чередовались бы прописные истины насчет обильного рыбой Балатона и богатой винами Бадачони.
До чего они мне опротивели! Мало ли на свете хороших стихов — одни Арань и Вёрёшмарти чего стоят! А «Витязь Янош» Петёфи! Я запоем три раза прочел его от корки до корки, сидя на чердаке свинарника, хотя блохи меня чуть заживо не сгрызли. Да, ничего не скажешь, Петёфи умел писать, даром что был из простых.
Любовь и свобода —
Вот все, что мне надо![2]
«Точь-в-точь как мне», — думал я, хотя в тот момент свобода была важнее любви. С любовью у меня пока что все складывалось как надо. В жены я возьму Илону — мы с ней уже условились — или же Терезу. Другие кандидатуры даже в расчет не принимаются. У Илоны дивные косы, зато Тереза куда как хороша в своей новой жилеточке. Но с этим делом пока что не к спеху, а вот свобода необходима позарез, и я, прихватив с собою чернильницу с ручкой и тетрадку, направился в сад, где под ореховыми деревьями круглый мельничный жернов служил столом; я тешил себя надеждой, что там мне будет легче управиться с обильным рыбой Балатоном.
Однако чистописание никак не шло. Я сидел, тупо уставясь на чистый тетрадный лист, и не в силах был себя заставить.
Я мечтал отправиться на чердак, в конюшню, к Качу — куда угодно.
Правая рука у меня сделалась тяжелая, будто каменная.
Над моей головою перешептывались ореховые деревья, вдоль края стола пробиралась вперед волосатая гусеница; из кузницы было слышно, как Лайош Цомпо бьет молотом по железу, и где-то заливалась трелями иволга.
Всем телом и душою наслаждался бы я блаженным теплом и ароматами лета, если бы не чистописание. Чтоб их черт побрал, всех этих балатонских рыб с бадачоньскими винами вместе! А дёргичские вина хуже, что ли? Дядя Миклош говорил, что за бочку бадачоньского не отдаст стакан дёргичского рислинга, а уж дядя мой знал толк в этом деле… Правда, Дёргич ведь тоже находится где-то возле Балатона.
— Вино оно и есть вино, — изрекла тогда тетка Луйзи, которая вечно встревала со своими замечаниями, вот разве что в проповеди не вмешивалась: о них она высказывалась впоследствии.
— Не суйся, Луйзи, ежели не разбираешься, — оборвал ее дядя Миклош и наверное еще кое-что добавил бы, но тетка оскорбленной королевой выплыла из комнаты.
— Не обижай ты Луйзи, — умоляюще взглянула бабушка на сына. — Ты же знаешь, какая она чувствительная…
— А она пусть не лезет в дела, если ничего не смыслит…
Тут и бабушка выкатилась из комнаты… Я с такой ясностью видел перед собой эту сцену, что даже не заметил Петера, который, оказывается, искал меня в доме и явился сюда.
— Тетушка Кати говорит, ты урок готовишь…
— Как видишь…
Петер подсел рядом и заглянул в тетрадь.
— Что-то я ничего тут не вижу.
— Да я пока еще не написал…
— Знаешь что? Ты пиши поскорей свои прописи, а я пока схожу к Дерешам. Лаци уступает за пять крейцеров птенца горлицы. Клетку я уже приготовил, так что принесу птенца сюда, и мы его вместе покормим.
Петер ушел, а для меня теперь уже было естественным как можно скорее разделаться с чистописанием. Теперь, по крайней мере, было из-за чего страдать. Все посторонние мысли исчезли, а осталось одно желание: написать прописи скоро и красиво. Все осталось на месте: и ореховые деревья, и стол-жернов, и плети помидоров в огороде, — но больше они меня не отвлекали от дела, и также похвально вели себя «Витязь Янош», Илонины косы и красная жилеточка Терезы…
Раздражение против балатонских рыб и бадачоньских вин тоже улетучилось: передо мной была цель, и я к ней стремился. Правда, второпях Балатон в одном месте я написал с двумя «т», а из Бадачони у меня получился «Бадаконь», но ведь не следует забывать, что я занимался чистописанием, а не правописанием.
Тем временем в саду появилась бабушка. Ее присутствие очень мешало мне, но в конце концов я все же справился с заданием и, счастливый, отложил ручку в сторону.
Бабушка смотрела на прописи, но как-то невнимательно, будто они ее и не интересовали.
— К тебе тут приходил какой-то мальчик…
— Да, Петер!
— Кати говорит: он — чахоточный.
— Он — первый ученик в школе.
— Это прекрасно, но от чахотки не спасает. Скажи ему, чтобы не ходил сюда.
— Петеру?
— Ну конечно! Кати говорит, у них в семье все больные, а чахотка — болезнь заразная. Так что пусть лучше сюда не приходит.