— Спасибо, — застенчиво отвернулась курица. — Знаешь, там так темно, в этом сарае, я тебя не признала и со страху совсем потеряла голову…
Шарик теперь уже в некотором нетерпении молотил хвостом по земле и скучающе пялился на понурую голову курицы, которая якобы была потеряна ею.
— Не остынут ли твои яйца?
— Мне кажется, я не заслужила, чтобы мне напоминали о моем прямом долге. Так что можешь не беспокоиться: я их тепло укрыла…
— И правильно сделала! — Шарик широко зевнул, обнажив свои устрашающие клыки. — Молодец! Ну, а теперь… — он опустил голову на лапы и даже глаза зажмурил.
— …Яйца я укрыла, ведь сейчас их особенно надо беречь, — продолжала Ката. — По-моему, только одно-два из них окажутся испорченными… А может, и ни одного. Вот уж удивится потом хозяйка…
— Она была в саду, — сонно причмокнул пес. — А сейчас возвращается сюда…
— Куд-да — сюда? Что же ты меня раньше-то не предупредил? — И Ката поспешно скрылась в темной глубине сарая.
Настал час, когда на гумне, по-весеннему оживленном, опять все притихло. Куры купаются в пыли у забора, солнце стоит в зените, тень от колодца провалилась в саму колодезную глубину, а вокруг прогнившего водопойного желоба роятся усталые пчелы: пьют воду и отдыхают после трудов.
Шарик спит, но кость он счел за благо держать в зубах, и мухи взволнованно трепещут крылышками в раздумье, сесть ли на выступающий конец косточки или лучше поостеречься.
Ката уселась в гнезде; раскрыв клюв, она тяжело дышит, запыхавшись от спешки; да и жара ее донимает, к тому же добавляют тепла заботливо прогретые ею яйца.
Сарай окутан тишиною, одни балки потрескивают иногда: толстый слой замшелой соломы на крыше испаряет впитавшуюся в него дождевую влагу и тем самым облегчает свой вес. Лишь полуденное спокойствие гнездится сейчас на крыше, но оно ведь не имеет веса…
Осы негромко гудят в ячейках большого гнезда, однако то один, то другой труженик в желтой робе вырывается на залитый солнцем простор, а другие возвращаются на его место с пропитанием или строительным материалом. В дверном проеме мелькнет на миг их желто-черная униформа, но маленькие сборщицы тотчас тонут в полумраке, и лишь равномерное жужжание прочерчивает их трассу к гнезду.
В верхних слоях воздуха царит сухое тепло, но внизу соломенная труха все еще влажная, и по ней беззвучнее обычного мечется крохотная тень. Мышка обнюхивает все подряд, от помягчевшей сапожной кожи до шрапнельной гильзы, и наконец встает на задние лапки, что означает у мышей либо признак довольства, либо растерянности.
— Цин-цин! — задумчиво произносит мышь. — Знать бы только, в какой стороне околачивается эта проклятая кошка.
Мыши никто не отвечает ни словом, ни движением — ведь любое малейшее движение может служить и ответом; только вдруг в темной глубине сарая сверху падает какая-то белая крупица, всего-то размером с ноготок, но мышь бросается к нежданной добыче со всех ног, обнюхивает ее, вертит в лапках и даже пробует на язык.
— Все лучше, чем ничего! — издает она благодарный писк и помаргивая смотрит вверх, на воробьиное гнездо. — Уж на скорлупу-то мог бы и не скупиться, Чури.
Отец воробьиного семейства сидит, важно выпятив грудь, и лишь немного погодя чешет клювик в знак ответа.
— Всему свой черед! — напыщенно изрекает он, будто по меньшей мере золотое зерно обронил из своего непотребно захламленного и вонючего гнезда. — Не сдирать же с птенцов скорлупу насильно, подсохнет — сама отвалится…
— Ну, теперь крика-писка не оберешься! — сокрушенно присвистнула коса.
— Приманят сюда кошек и хорьков со всей округи!
Вы и сами догадались, что эти жестокие слова произнесли, цедя сквозь редкие зубья, грабли и были чрезвычайно довольны собой, увидев, что у мыши глаза застыли от ужаса, а у Каты встопорщились перья…
— Птенцы сейчас пищат повсюду! — зачирикал в ответ воробей. — Гнезд полным-полно в каждом сарае, под каждой застрехой, у любой балки… Ни хорьков, ни кошек столько не наберется, чтобы всех птенцов переловить…
— Ничего, каждому достанется! — не унималась беззубая злючка, но тут уж Ката решила не давать спуску.
— Может и выйдет по-твоему! — сердито клокотнула она. — Но и ты добра не жди, вот только улучу минутку и не поленюсь наступить на твою беззубую челюсть. Завалишься здесь, перед дверью, и старуха, как тебя увидит, наверняка прихватит на растопку. Туда тебе и дорога…
— Поделом этой старой забияке! — едва слышно стукнула телега, потому что за время сырой, прохладной погоды все шпунты у нее ослабли и трещать не было мочи. — Ката права!
— Подумаешь, уж ничего и сказать нельзя! Хочешь сделать как лучше, предостеречь желаешь!.. — смутились грабли. — А Ката могла бы и припомнить, кто именно спас ее в прошлый раз от изгнания…
— Ха-ха-ха! — разразился смехом бочонок, в него по нечаянности залетела оса, нанюхалась винных паров и, пьяно жужжа, тыкалась по стенкам в поисках выхода; ее-то голосом и воспользовался бочонок, потому что сам от природы был безголосый.
— Ха-ха-ха! Лети кверху, малышка, там найдешь пролом в обруче, если хочешь выбраться наружу. Хотя мой тебе совет не торопиться домой. Лучше проспись, чем в таком виде перед царицей показываться. Женщины на этот счет вообще народ щепетильный, а уж царицы и подавно… Среди нашей братии царей да цариц отродясь не бывало, только маленькие бочата и большие бочки, и тот считался первым, в ком напиток был благороднее…
— Опять нализался! — прошептали грабли.
— А хоть бы и так, тебе что за дело, старая ведьма! От злости вся высохла, как палка! Нализался я, видите ли!.. Тебя забыл спросить, карга беззубая!.. Давай, малышка, держись правее и выберешься… Хотя, конечно, жаль с тобой расставаться: уйдешь и унесешь мой развеселый голос…
— Пьянчужка окаянный!
— А по-моему, он очень здраво рассуждает! — пиджак опять провис складками, потому что сырость из него улетучилась, весь он сделался легче, и пропала боязнь, что ненароком можно сорваться с крюка. — На редкость разумные речи, разве пьяный мог бы так трезво рассуждать! Помню, мой старый хозяин иной раз хлебнет, бывало, лишнего, и тогда от него таких связных слов и не дождешься, зато…
— Не будем отвлекаться! — свистнула коса, призывая всех к порядку. — Такой спор надо пресекать единым махом: бочонок рассуждал по справедливости, а грабли злопыхательствовали…
— По своему обыкновению! — пискнула мышь.
— Верно: по своему обыкновению! — подтвердила коса. — Но грабли — мой собрат по ремеслу, поэтому прошу Кату хорошенько обдумать свое намерение опрокинуть грабли…
— Граблям тоже не мешало бы обдумывать свои слова! — чирикнул воробей. — Хотя нас этим не напугаешь…
— Тебе легко рассуждать сверху! — кудахтнула Ката и хотела еще что-то добавить, но в этот момент на дверной косяк упала тень, и весь сарай замер в молчании.
В дверях стоял Шарик, сдержанно помахивая хвостом.
— Думаю, дай загляну на минутку, — как бы говорило это его движение, — Кату проведаю, раз уж она отогнала от меня сон, да и мухи все равно не дают заснуть.
Сарай затаился, мышка стремглав метнулась в нору, а пес направился к плетеному кузову, где Ката с весьма умеренной радостью поджидала незваного визитера.
Шарик встал на задние лапы, обнюхал гнездо и все вокруг него и одобрительно вильнул хвостом.
— Все в порядке, Ката! При ночном обходе загляну и сюда разок-другой, так что ты спи спокойно. Да и мышь пусть не беспокоится; передай, что я видел, как она убегала, только ведь меня не проведешь — запах-то мышиный я чую. Но мышь для меня — слишком мелкая добыча и ничтожный противник, не связываться же с ней такому испытанному борцу, как я. Зато кошку, если тут застану, разорву в клочья, а если учую запах хорька, то приведу подмогу: есть у меня одна приятельница — большая мастерица хорьков, ласок и крыс ловить. Правда, ноги у нее чуть кривоватые, но уж такая она уродилась, ничего не поделаешь. Зато во всем остальном весьма симпатичная дама…
С этими словами Шарик удалился, но на прощание поприветствовал дверной косяк, подняв заднюю ногу.
Косяк лишь через некоторое время пришел в себя от возмущения.
— Ну что за глупая привычка! — сердито скрипнул он. — И уж хоть бы оставлял свой след не каждый раз в одном и том же месте!
— Шарик — молодец! — шевельнулась, отстаивая свою точку зрения, Ката. — Теперь у меня на душе гораздо спокойнее.
— И у меня тоже! — пискнула мышь. — Он обещал не трогать меня. Только бы вел себя поумнее и порасторопнее.
— Ум и доброта редко сочетаются, это каждому воробью известно! — чирикнул Чури и вымел из гнезда целую кучку яичной шелухи.
— Ой, до чего добрый наш Чури! — пискнула мышка без всякой задней мысли, и все в сарае, включая сердитых ос, весело улыбнулись. Ведь мышь не вдумывалась в двойной смысл своих слов, а Чури тотчас клюнул на похвалу и впрямь уверовал в собственную безграничную доброту.
Но, возможно, улыбка расцвела оттого, что солнце стало клониться к закату, и золотистое сияние, устремленное навстречу сумеркам, озарило глубину сарая, где все предметы жили своей жизнью, и в этом сиянии сонмы крохотных, невесомых пылинок резвились, колышимые токами тепла.
Теперь даже прелая соломенная труха на полу сарая просохла окончательно, а теплая, рыхлая земля на грядках приобрела светло-бурый оттенок.
Деревья кажутся глазу явно зеленее, чем утром, но и белизны в их кронах прибавилось: развернулись новые листочки, а бутоны уступили место цветам. Предзакатные тени уже вытягиваются в длину, сладостно дурманящее ликование цветов волнами перекатывается под сенью деревьев, небольшая группка ос, посланных со специальной целью, внимательно обнюхивает место порушенного гнезда, чтобы установить, улетучился ли запах дегтя; пчелы запыхавшись спешат к дому с шариками цветочной пыльцы на ножках; выпученные жабьи глаза горят азартным охотничьим блеском, и стоит какой-нибудь ничего не подозревающей мухе или комару пролететь перед местом засады, как жаба молниеносно подхватывает добычу языком и заглатывает ее.
Движения старой женщины, работающей в огороде, становятся усталыми, медленными, наконец она подпирает щеку ладонью и говорит сама себе:
— Ну, чего ты надрываешься, Юли? Кому теперь это нужно?
И в сгущающихся сумерках печаль тенью скользит по земле.
Ночь выдалась тихая, звездная, и рассвет не заставил себя долго ждать: над нежной дымкой тумана вдоль восточной кромки неба вспыхнула яркая заря. Ката теперь все старательнее переворачивала яйца. Прошли добрых две недели с тех пор, как она начала насиживать, хотя старой курице, конечно, было невдомек, что значит «две» и что такое «неделя».
Она не умела мерить время, но чувствовала его и чувствовала, что в яйцах под ее облезлым животом все сильнее бьется, пульсирует жизнь. Старая наседка застывала иной раз в такой позе, словно прислушивалась к чему-то внутри себя — даже голову склоняла набок.
Сама не зная почему, Ката радовалась, что луна между тем пошла на убыль, а стало быть, детеныши ее появятся на свет в новолуние: ведь всем известно, что выводить цыплят в период убывания луны — никчемная затея. Откуда курице знать, что такое «суеверие», а значит, и суеверной Кату назвать нельзя, но ведь достоверный факт, что под зловеще-красноватым светом убывающего месяца не рождается на земле ничего хорошего, доброго, здорового.
Село с наступлением темноты наполнилось звуками: пыхтение моторов раздавалось даже в тот час, когда на небе уже высыпали звезды, по улице громыхали телеги, во дворах мычала скотина, водопойные желоба с плеском наполнялись водой. Но этот слитный гул сельской жизни отнюдь не напоминал галдеж или разгульный шум, он походил скорее на какое-то глухое урчание, негромкие раскаты которого терялись где-то в полях за околицей.
Наступила весенняя страда, когда за работу надо приниматься без проволочек, и темпы диктует сама жизнь, диктует всем и каждому: травам и деревьям, животным и человеку. Лишних слов сейчас не услышишь — не то что в период сбора винограда или во время убоя свиней.
К тому моменту, как весенний гомон и все звуки на селе смолкли, дверной проем в сарае вырисовался светлым квадратом; было тихо — ни движения, ни шороха, лишь запах остывающей соломы в дверях не мог решить, куда ему податься. И тут вдруг на соседнем дворе с перепугу отчаянно заголосила женщина:
— Тетушка Юли! Гоните ко мне вашего Шарика!.. Ах ты, беда какая! Разрази ее гром, нечисть этакую!..
— Что там у тебя стряслось, Тера?
— Хорек окаянный, чтоб ему пусто было!.. Двух лучших кур как не бывало! А сам убежал под поленницу… здоровущий был, как…
Соседка второпях не могла подыскать подходящего сравнения, и старуха перебила ее:
— Стой там, у поленницы, а я побегу к Вере, у них собака большой мастак по этой части. Такса или вроде того… А ты стой, с места не двигайся, не то как бы не сбежал разбойник.
— Ладно, постою, только вы уж поскорее, тетушка Юли!
Старуха влетела во двор к соседям Теры.
— Что, собака ваша дома?
В кухне умывался паренек.
— А где же ей быть, тетушка Юли! А что такое приключилось?
— Надевай сапоги, Янчи, и дуй к своей тетке. Хорек у нее двух кур задушил и под поленницей спрятался. А тетя Тера его стережет… Мать-отец где?
— В поле ушли.
Паренек сунул ноги в сапоги, набросил на плечи куртку и свистнул с порога. На зов выкатилась такса — собачонка с неимоверно хитрой мордой и столь же неимоверно кривыми лапами. Собаке передалось волнение людей, и ей не терпелось узнать, каких свершений от нее ожидают.
По дороге тетушка Юли и Янчи прихватили еще и Шарика, и собаки, ошалев от радости, бросились приветствовать друг друга. После этой сцены не оставалось сомнений, что кривоногая красотка и была той дамой, которую Шарик охарактеризовал как «весьма симпатичную».
— Нашли время лизаться! — укоризненно одернула их старуха. — Поймайте хорька, вот тогда и резвитесь сколько влезет.
Однако пока что эта возможность казалась невероятной, да и происшедшая трагедия тоже: во дворе царил такой безмятежный весенний покой, что в реальность свершившегося кровопролития нельзя было бы поверить, если бы две бездыханные жертвы не лежали на перилах крыльца.
Впрочем, собаки явно придерживались другого мнения на этот счет, поскольку — вне себя от возбуждения — даже чуть не сцепились друг с дружкой.
— Тетя Тера, вы расшвыряйте поленницу, а я собак натравлю!.. — сказал Янчи.
— Натравишь ты черта на дьявола! Еще чего доброго кинется мне под ноги эта мразь поганая!..
— Не бойтесь, собаки хорька все равно не упустят, хоть бы он под юбкой у вас спрятался!
Тера вспыхнула с досады, а Янчи разразился хохотом; собаки, поскуливая, кружили возле поленницы и смолкли, лишь увидев, что парень принялся сбрасывать поленья.
— Небось давно сбежал! — высказала предположение тетушка Юли.
— Где ему! — возразил Янчи. — Притаился и будет выжидать до последнего. Да и Жучка не вела бы себя так беспокойно, если бы добычу не чуяла.
Такса, заслышав свою кличку, вошла в такой раж, что даже вцепилась зубами в полено. Глаза ее помутнели от ярости, а рычание срывалось на злобный хрип. Шарик вел себя несколько сдержаннее, и было видно, что инициативу он всецело предоставляет своей кривоногой приятельнице.
От всей поленницы оставался лишь один нижний ряд, и трудно было поверить, что хорек все еще прятался там.
Однако Жучка, снедаемая охотничьим азартом, дрожала всем телом, и даже шерсть у нее встала дыбом.
Янчи приступил к разборке последнего ряда поленницы, когда оттуда ракетой вылетел хорек, но не в сторону Жучки, а на Шарика, который с молниеносной быстротой схватил врага, но в тот же миг и выпустил добычу: хорек, распространив защитную завесу нестерпимой вони, пребольно укусил Шарика в нос. Но к этому моменту подоспела Жучка, которая, не взирая на мерзкую вонь и укусы, взяла хорька в оборот: прошлась по хищнику своими острыми зубами, так что у того только кости захрустели.