В обед трех бригадиров и Лосицкого вызвали на хутор к директору.
Возле кровати больного сидел Игорь Аркадьевич Гуминский.
— Николаю Николаевичу нужно ехать в больницу, — сказал Гуминский своим тихим голосом. И показалось, что это вовсе и не он сказал, потому что ни один мускул при этом не дрогнул на его лице, а рот его, как всегда, был прикрыт шарфом. — Но он говорит, что не может оставить вас одних. Вы что на это скажете, молодые люди?
— Вы за нас не беспокойтесь, — стал успокаивать Лосицкий. — Все будет в порядке. Закончим работу и благополучно вернемся домой. Сами не маленькие, а кроме того, здесь Скирлы, Ефим Назарович Нырков. За нас вам беспокоиться нечего…
Николай Николаевич ничего не ответил…
— Федор Федорович, запрягите, пожалуйста, Сокола. Поедем в город, — неожиданно громко и твердо сказал Гуминский.
— Сейчас, Игорь Аркадьевич. Сейчас…
Брынкин проворно оделся и вышел из дома. Вернулся он скоро и сообщил:
— Можно ехать.
— Спасибо, — поблагодарил Гуминский. — Я только на одну минутку загляну в контору и поедем.
— Федя, — кликнула Брынкина Клавдия Семеновна. — Катерину не забудь проведать. Может, на базар успеешь заглянуть. Папирос купить бы, сахарку: посылочку Алеше собрать надо.
— Денег давай.
— Сейчас. — Клавдия Семеновна ушла на свою половину.
— Скоро ты там? — поторопил жену Брынкин.
— Федя, поди-ка сюда…
— Вот копуша, — заворчал Федор Федорович и отправился к жене. Вернулся он каким-то странным. Ни на кого не посмотрел. Губы плотно сомкнуты. Брови мрачно насуплены.
— Ты чего дедушка? — спросила Настя.
— Ничего, — буркнул сторож.
* * *
Санки были просторные. Николая Николаевича «запеленали» в стеганое одеяло и еще укрыли тулупом.
Гуминский пристроился рядом с больным. Перед тем как сесть в санки, Федор Федорович успел шепнуть Лосицкому:
— Деньги у нас кто-то украл. — И, причмокнув губами, попросил лошадь: — Давай, Сокол, трогай…
Во время работы Лосицкий не стал никому говорить о краже. Только Прохору он рассказал, что у их квартирных хозяев пропали деньги.
После ужина, когда все поели, Саша Лосицкий сообщил товарищам о том, что кто-то похитил у хозяев деньги. Он не высказывал никаких предположений, догадок. Он просто сказал, что деньги украдены и что их необходимо вернуть. Но похититель не объявился. В хате нависла душная гнетущая тишина. Лица у ребят были мрачные. Никто не глядел друг на друга. Молчали.
И вдруг заговорил Ленька Клей:
— Я знаю, кто украл деньги, — заявил он.
— А ты уверен, в том, что говоришь? — спросил Леньку Лосицкий. — Это ведь очень серьезное обвинение.
— Уверен.
— Кто?
Все уставились на Леньку. От этих взглядов, как от ярких прожекторов, он на секунду зажмурился, а потом широко раскрыл глаза и коротко бросил:
— Пыхов.
Виталий отпрянул, будто ему в лицо бросили ком грязи.
— Ты что, Клей? Шутишь? — прошептал он.
— Не прикидывайся, Пых, лучше гони хозяевам деньги, — потребовал Ленька.
— Ребята, он же врет! — У Виталия затряслись от волнения руки. — Честное комсомольское, я не брал. Я скорее с голоду умру… Да как же ты можешь говорить такое!.. Ребята!.. Да скажите же вы ему!
Но ребята все молчали. Никто не глядел на Виталия.
— Ишь, прикидывается ангелочком, — усмехнулся Клей.
— Какие у тебя есть доказательства? — мрачно спросил у Леньки Лосицкий.
— Доказательства? — Ленька опять ехидно усмехнулся. — Вчера он оставался помогать кашеварить и разнюхал, где деньги лежат. А вечером звал меня те деньги тырить.
— Негодяй! — Виталий размахнулся, чтобы ударить Клея.
Трус схватил Виталия за руку и спас Леньку от удара.
Клей побледнел, сощурил глаза и процедил сквозь зубы:
— Ну ты, выковыренный, полегче, а то схлопочешь по воровскому зевалу…
Пыхов закрыл лицо ладонями… Всхлипнул раз, другой… И плечи его затряслись от беззвучных рыданий.
— Ишь, сопли распустил. Москва слезам не верит.
По-прежнему все сидели словно застывшие. Только Юрка Трусов вертелся, возился, нервно теребил пуговицу на рубахе. Юрка сидел рядом с Клеем. Странного в этом ничего не было: Ленька и Юрка — приятели. Правда, здесь, на хуторе, между ними словно бы черная кошка пробежала. Но, видно, так только казалось. Не зря говорят: «Старый друг милее новых двух».
Возился, возился Трусов, теребил, теребил пуговицу на рубахе и неожиданно замер, побледнел слегка, подбородок его стал вздрагивать… Вдруг Трусов вскочил, размахнулся и ударил Леньку Клея по лицу. Ленька рухнул на пол, но тут же вскочил и хотел броситься на Юрку. Между ними встал Прохор.
— Пусти! — взвыл Клей. Из носа у него текла кровь: — Пусти!
— Не нравится? Пусти его, Берестяга, я ему еще врежу! Сам, отрава, тыришь, а на других наветничаешь!
Клей бросился к двери.
— Держи его! — закричал Трусов.
Но Прохор и без предупреждения преградил дорогу Леньке.
— Пусти! — рвался на волю Клей.
— Деньги у него в пиджаке, в подкладке зашиты, — сказал тихо Юрка и отвернулся.
Деньги действительно были зашиты в подкладке Ленькиного пиджака.
Клей стал жалким. Он жалобно, по-детски, скулил:
— Простите, ребя… Мамка у меня больная… Братан маленький разут, раздет. Хотел ему валеные купить. Простите, ребя… В школе не говорите, ребя. Мать меня убьет, если узнат.
…Лосицкий хотел постучать в дверь на хозяйскую половину, но неожиданно дверь сама отворилась, и на пороге остановилась Клавдия Семеновна.
— Вот, возьмите ваши деньги, — Саша протянул пачку денег Брынкиной.
Она взяла деньги и скорбно покачала головой:
— Все я слышала. Вернулись деньги, а радости от этого нет. За какую-то тыщу совесть человеческую малый разменял. Да в какое время… А как же ты, Трусов, догадался, где деньги у него спрятаны? Может, заодно с ним?
И все сразу стали глядеть на Трусова, и глаза каждого задавали тот же вопрос, какой задала вслух Клавдия Семеновна. И Настя смотрела на него из-за бабушкиного плеча.
Трусов набычился:
— Был когда-то с ним заодно. Вон Прохор и Санька знают, да и все знают. Только еще в школе мы разошлись с Клеем… А о деньгах я ничего не знал. Зря меня черните… Просто, когда он на Пыхова указал, я сразу вспомнил, как он просил у Насти иголку с ниткой, чтобы пуговицу к телогрейке пришить, а сам в сени вышел. Я подумал, кто Клей вышел покурить, и за ним. Гляжу, а он зачем-то пиджак снял. Снял и снял — мое-то какое дело. А сейчас я все припомнил и незаметно пиджак общупал. Ну, и нащупал деньги. Тут я и дал ему по морде.
В эту ночь никто не ложился спать. Бригада судила Леньку. Какие только наказания не придумывали. Одни требовали написать отцу на фронт, другие — «отмолотить ворюгу». Советовали обсудить Леньку на общешкольном собрании, подать дело в милицию, выгнать из школы.
Говорили теперь все. Только Пыхов и Лосицкий молчали. Казалось бы, Виталию надо ликовать, а он был грустный, молчал. Впервые Пыхов столкнулся с такой открытой несправедливостью, впервые он узнал, что такое клевета…
Когда все выговорились, слово попросил Лосицкий.
— Каждый из вас по-своему прав. — Саша поправил очки, зачем-то посмотрел на свои руки. И все поглядели на его руки, как будто на них было что-то написано. — Пусть Клеев уходит от нас. Мы не будем никому на него жаловаться. Жалуются слабые. А мы сильные. Завтра утром ты, Клеев, должен уйти от нас.
И вдруг Клей заплакал. Наказание, придуманное Лосицким, показалось ему страшным. Его изгоняли из бригады, изгоняли, как изгоняли предателя клондайковские золотоискатели, о которых ребятам рассказывал Саша.
— Простите… Не выгоняйте, — взмолился Клей.
* * *
Он уходил на рассвете… Лыжи его скользили робко, неуверенно. Ленька низко опустил голову. Он знал, что все ребята смотрят сейчас ему вслед. Он чувствовал эти взгляды и сутулился. Где-то, на самом дне души, теплилась надежда: «Может, окликнут, может, позовут вернуться…» Нет, не позвали.
Дойдя до места, где лесная дорога поворачивала вправо, Клеев остановился и воровато оглянулся. Возле дома лесного объездчика никого не было.
Идти на работу еще рано. В дом почему-то заходить было неловко. Ребята решили посидеть на крыльце. Крыльцо тесовое, застекленное. Здесь не так холодно. Всем хотелось есть, но никто об этом не заикался.
— Все же оглянулся, — объявил Нырков.
— Оглянулся?
— И как ты придумал такое наказание? — спросил Прохор Лосицкого.
— Не я его придумал…
— А правда, что у него мать больная и живут они плохо? — ни у кого спросил Пыхов.
Ему ответил Трусов:
— Правда. Он из нашей Залетаевки. Шабры мы с ним…
На крыльцо вышел Федор Федорович. Он вернулся домой ночью.
— Марш за стол! — скомандовал старик. — Живо. Порядка, бригадир, не вижу. Хозяйка ругается, еда стынет…
Обычно, когда утром бригада собиралась за столом, было всегда весело: над кем-нибудь подшучивали, кто-то рассказывал забавную историю, иногда упрашивали Трусова «изобразить» кого-нибудь.
Это во время завтраков. За ужином же, как правило, велись серьезные разговоры. И чаще всего о фронте. После ужина старались побыстрее лечь спать. И не только потому, что за день сильно уставали. Торопились послушать Сашу Лосицкого. Он стал штатным рассказчиком. Саша пересказывал содержание книг, которых он прочитал столько, сколько не прочли вместе ребята, приехавшие на Лыковский хутор. А память же была у Лосицкого! А как рассказывал!
В доме темно, тепло, тихо. От этого голос Саши всегда казался таинственным, незнакомым. И невольно верилось всему, о чем рассказывал «очкастый мудрец», лежавший на полу, на колючей насыпке.
Клавдия Семеновна, Федор Федорович и Настя тоже слушали каждый вечер Сашу. Они об этом никому не говорили, но все ребята знали об этом.
В прошедший вечер, вместо того, чтобы дослушивать «Квартеронку», судили Клея… Теперь Клея за столом не было. Судить было некого. А веселья, обычного утреннего веселья, не было. И все знали, что его теперь не будет до самого последнего дня. Здесь, на работе в лесу, родилась и крепла с каждым днем большая дружба, вера друг в друга… И вдруг этот нелепейший случай… Кража. Прошкина бригада сейчас очень напоминала отделение солдат, которое вдруг узнало, что один солдат из их отделения стал предателем. Предателя уже среди них нет. Остались только испытанные люди. Но почему-то никто не смотрит друг другу в глаза. Каждый молчит об одном и том же…
Федор Федорович знал, что работники сегодня из ребят плохие. Старик смотрел на осунувшиеся лица школьников, на усталые и виноватые глаза и думал: «Беда всегда людей старит, а молодых — взрослит… Эх, война, война!.. Человек человека истребляет!.. Прошибся ты, Гитлерюга, прошибся. Не совладать тебе с нами, ни за что не совладать. Вот, видишь, мужиков на войну взяли, а дело мужиковское не стоит: сыновья отцов заменили… Однако «мужичкам» отдых дать надо…».
— Мужики, — Федор Федорович так и назвал ребят, — с часок поваляйтесь, а потом на делянку пойдем… Ложитесь, ложитесь. Я разрешаю, слышите!
* * *
Хлопнула крылечная дверь. Кто-то поспешно прошел сени… Открылась дверь… На пороге остановился Ленька Клей. На нем лица не было. Все уставились на изгнанника, но он будто не видел удивленных вопросительных взглядов. Видно, с ним произошло такое, что заставило забыть происшедшее накануне.
— Там… в лесу, — Ленька задыхался от волнения и быстрой ходьбы. — Там… шпионы… парашютисты. Двое их.
Ребята повскакали с мест. Окружили Леньку. Кто-то сунул ему кружку с чаем, кто-то подставил табурет, чтобы Клеев сел… Загалдели. Забросали Леньку вопросами.
— Тише вы! — прикрикнул на ребят Федор Федорович. — Далеко от хутора видал этих самых?
— Километра четыре отсюда, а может, и все пять.
— Ну-ка, Трусов, сбегай за Игорем Аркадьевичем. Живо. Скажи, срочно нужен… На лыжах они?
— Не знаю. Не приметил, — признался Ленька.
— А почему ты решил, что встретил именно шпионов? — спросил Саша.
— Не наши они. Точно говорю.
* * *
Ленька шел, не торопясь. Это радость человека подгоняет. А беда… Некуда Клею было торопиться. Что он скажет дома? Как он теперь покажется в школу? Ему впору бы сесть под елкой и не встать, пока не замерзнет. Ленька даже представил, как удивятся, как испугаются те, кто его прогнал от себя, когда узнают, что он, Ленька Клеев, в знак протеста замерз в лесу. Но тут же Клей решил, что такой поступок расценят, как трусость. Кто станет жалеть вора?.. Вор?! А если об этом узнает мать? Узнают в их деревне?
Ленька часто останавливался, оглядывался. Он видел свой одинокий след на чистом снегу. Сейчас побежать бы по этому следу к Лыковскому хутору, к ребятам! А как бы он работал теперь!
Но нельзя было Леньке возвращаться обратно. Надо было идти по снежной целине. Даже таким шагом к вечеру он придет в Ягодное. Лучше бы даже прийти туда ночью, а на рассвете податься в свою Залетаевку.
— «Ворон»!.. «Ворон»!.. «Ворон», помоги!
Ленька остановился. Неужели почудилось? Прислушался… Снова где-то слева от него кто-то негромко позвал:
— «Ворон»!.. Помоги, «Ворон»!.. «Ворон»!
Клееву показалось, что зовет человек, у которого совсем мало сил.
«Вот штука-то! А зачем он ворона кличет? — подумал Ленька. — Может, померещилось мне? Какой дурак ворона кликать станет?».
Нет, Леньке не померещилось. Он снова и снова услышал странный призыв.
Клееву стало не по себе. Что же делать? Уйти побыстрее от этого таинственного голоса или пойти, пойти на него?.. Ленька решился. Он, крадучись, пошел в ту сторону, откуда взывали о помощи.
Вышел к небольшой поляне и притаился под елкой. Теперь уже где-то совсем рядом слышался потухающий мужской голос, автоматически повторяющий:
— «Ворон»!.. «Ворон»! Помоги, «Ворон»!
Ленька обшарил глазами поляну. Голос доносился откуда-то сверху. И вдруг Клеев обомлело прижал руки к груди: он увидел человека, висящего вниз головой. Леньке захотелось поскорее удрать отсюда, но он присмотрелся и наконец понял, что человек этот висит на стропах парашюта. Ну, конечно, это же парашют! Никогда Ленька не видел настоящих парашютистов, но видал их на картинках, в кино… Клеев немного успокоился. Когда исчезает таинственность, человек смелеет. А таинственного теперь ничего не было. Человек прыгнул с самолета на парашюте в темноте и угодил на дерево. Запутался в стропах. А сейчас он теряет силы, и ему надо помочь. Ленька нащупал в кармане складной ножик. «Сейчас подойду к дереву… Залезу на тот сук и перережу эти веревки», — решил Ленька.
И снова услышал:
— «Ворон»!.. «Ворон»!.. Помоги!
Но почему все же он кличет чернокрылую птицу, которую так у них не любят? Почему он просто не зовет на помощь?.. Нет, Ленька, не спеши. Обдумай все… А вот и «Ворон»! К дереву, по краю поляны, брел рослый мужчина. Останавливался, озирался. Он уже был недалеко от дерева, на котором висел зовущий «Ворона».
— Да заткнись же ты, «Ястреб»! — зло приказал пришедший на помощь. — Не «Ястреб» ты, а растяпа! — И «Ворон» сказал несколько фраз на чужом языке.
— Помоги, «Ворон»! — попросил в последний раз «Ястреб»-растяпа и смолк.
Теперь ясно Леньке стало, что это были за люди. Клеев прижался к стволу елки и даже перестал дышать.
«Ворон» довольно быстро освободил парашютиста. Тот, видно, долго провисел на дереве, потому что сразу и на ноги встать не мог. Лежал на снегу. А «Ворон» этим временем сжег его парашют, засыпал золу снегом. Делал «Ворон» все проворно, ловко. Делал и ругал товарища. Потом достал из кармана флягу и протянул «Ястребу». Тот сел, сделал несколько глотков из горлышка и вернул флягу хозяину.
— Очухался? — спросил «Ворон», и опять что-то сказал на чужом языке.
Вместо ответа «Ястреб» попытался встать. «Ворон» помог ему… И они, крадучись, пошли по прежним следам «Ворона».