И жили люди в Ягодном, на первый взгляд, мирно, дружно. Драк никогда не было. Если кто из парней забывался и затевал рукопашную, то имел дело потом со взрослыми мужиками. А те шутить не любили.
Междоусобные войны велись в Ягодном скрытно: наговорами, разноречивыми мнениями на собраниях, споростью дел. Противники досаждали друг другу тем, например, что раньше управлялись с покосами, нарядней одевались, чаще покупали обновы. Новые дома, богатая резьба, обилие на свадьбе, городские гости, ходкая долбленка, драчливый петух, гулянье возле дома — все бралось на вооружение при тайной борьбе шабров.
Приедет ягодинка торговать в далекий поселок леспромхозовский. Продает сметану, творог, яички. Продает, а сама по сторонам поглядывает: нет ли рядом ягодинки-противницы. Если завидит, то вроде бы ненароком заговорит с соседками и покупательницами о хозяйках-грязнулях. Всяких страстей нарасскажет. И вдруг будто только заметит противницу.
— Че зря баять, бабоньки, вон така неряха приехала, — и стрель глазами в сторону ненавистной ягодинки. — Сама видела, как мышу-упокойницу из горлача вынала, а молоко на продажу.
И больше наветчице ничего не надо делать. Мигом поселковый рынок будет знать историю про «мышу-упокойницу». А кто станет покупать у такой ягодинки молоко или сметану? Любителей не находилось. Разве, кто по случаю, по незнанию.
Прохор Берестняков незнаком был со всеми тонкостями такой вражды. Мать, когда еще жива была, учила его быть почтительным со всеми взрослыми. Отец и дед Игнат требовали того же самого. Только от бабушки Груни Прошка узнал, что к разным соседям следует относиться по-разному. От нее же он впервые услышал, что Нырковы, которые живут от них по левую руку, — «Нырковы-одночашники», а Нырковы, живущие справа, — «Лыкопузые хорьки». Не один раз ломал голову Прошка над тем, почему всех родственников Петьки Ныркова бабушка прозвала Лыкопузыми хорьками, но так и не мог открыть для себя тайну обидного прозвища. Да и мог ли Берестяга догадаться, что сорок пять лет назад Петькин дед посватался к Петькиной бабушке, а бабка Груня ожидала, что Ефим Нырков зашлет сватов в ее дом. И не только Прошка, а и никто другой в семье Берестняковых не знали истинной причины бабушкиной неприязни к доброму дому Нырковых. Больше того, никто, кроме бабки Груни, никогда ничего плохого не делал Лыкопузым хорькам. А дед Игнат в отсутствие жены ходил покурить к деду Ефиму. Прошка дружил с Петькой. Девчонок же Нырковых-одночашников Прошка терпеть не мог: они востроносые, жадные, ехидные. Это они, Нырчихи с козьими выпученными глазами, первыми прозвали Прошку и Таню Самарину женихом и невестой.
Прошка за это хотел им «влить как следоват», но Таня его отговорила.
— Пусть, Проша. Подразнят, подразнят, перестанут, — сказала Таня. — Это они от зависти.
Прохор Берестняков был далек от тайных интриг бабки Груни. Но хорошо знал Прошка, что бабка Груня ни от кого в Ягодном не скрывала своей открытой вражды к Марьюшке Кутяниной.
Марьюшка Кутянина когда-то была невестой Игната Прохоровича Берестнякова. Они собирались пожениться. Но прадед Прохора, тот самый Прохор Аверьянович, в честь которого Прошка и назван был Прохором, рассудил, что «любовь — баловство». Прохор Аверьянович не хотел, чтобы его сын жил «в обнимку с нуждой и красивой женой». Он заслал свата к богатой Аграфене Тягуновой.
Горе красавицы Марьюшки было непоправимо… И вот, когда в тягуновском доме за свадебным столом, разгоряченные желанием выпить и насытиться, гости исступленно и дико заорали: «Горько-о-о-о-о! Горько-о-о-о-о!.. Горько-о-о-о-о!..» — в тягуновскую просторную и душную горницу вбежал дружок Игната Берестнякова Филиппка Цыбин и срывающимся визгливым тенорком врезался в гудящее «горько-о-о-о-о!»:
— Игнатко-о-о-о-о! Беда-а-а-а-а!
Застолье разом смолкло, но Филиппка этого не заметил и в гробовой тишине опять натужно и звонко заорал:
— Марьюшка утопи-и-и-ила-а-ась!
Словно неведомая сила подхватила Игната. Миг — и жениха не было в горнице. И Филиппки не было. Ошеломленные гости пооткрывали рты и, тупо соображая, смотрели на распахнутую настежь дверь. Некоторые боязливо крестились, некоторые под шумок торопливо «обожгли душу первачом».
Лицо невесты сделалось как отбеленный холст, а потом пошло пятнами и исказилось злобой.
В горнице в зловещей тишине все еще висел Филиппкин крик. Тогда Прохор Аверьянович наклонился к набычившемуся свату, что-то прошептал ему. Прасол Тягунов согласно, но зло кивнул отцу Игната. Прохор Аверьянович встал и, за улыбкой скрывая бешеный гнев свой, сказал властно:
— Пейте, дороги наши гости, жених-то ужо сейчас возвернется. Не объезжан еще. Молод. Да така неуделка поправима…
И вышел из-за стола Прохор Аверьянович. А вместе с ним вышли из-за стола двое его старших сыновей. Гости переглядывались, перешептывались. Но теперь уже никто не боялся отмены пиршества. Все смотрели вслед трем кряжистым бородачам Берестняковым и думали об одном и том же: каждый знал, что означали слова старшего Берестнякова «Жених-от ужо сейчас возвернется…»
Добрые люди спасли Марьюшку. Жива она осталась. Но навсегда утонула в светловодой Видалице ее чистая радость. Навсегда после этого погасла ее озорная улыбка, навсегда потухли глаза. И никого она больше не полюбила и ни за кого не пошла замуж.
Жила Марьюшка одиноко в старом отцовском доме. В гости не ходила и к себе гостей не звала. Изредка только Марьюшка Кутянина уезжала погостить к отцу и брату. Марьюшке исполнилось четыре года, когда отец бросил их с матерью и уехал в Астрахань. Завел там себе новую семью. А им присылал деньги, посылки с балыками. Балыки мать продавала старому фельдшеру. Она не знала настоящей цены жирным нежным балыкам и отдавала их почти даром, да еще считала фельдшера благодетелем.
Деньги Марьина мать прятала в подполье. Все собиралась сказать дочери, где они схоронены. И не успела.
После ее смерти Марьюшка написала свое первое письмо в жизни, письмо отцу и однородному брату. Звала их жить в Ягодное, сулила отдать дом, усадьбу — все, что у нее было.
Ни отец, ни брат не захотели жить в деревне. Они уговаривали Марью приехать в Астрахань, даже прислали денег на дорогу. Поехала Марьюшка с надеждой уговорить астраханских Кутяниных уехать в Ягодное. А поглядела на их житье-бытье и сама решила, что незачем им уезжать от такой жизни.
Отец ее был мастером на рыбном заводе. Брат и жена брата — докторами. Хозяйство вела мачеха. Она и за внучатами-близнятами приглядывала. Все: и отец, и брат, и невестка, и мачеха понравились Марье. А от племянниц она не отходила и больше никак их не называла, как только миловидушками, красавочками.
Марью оставляли насовсем в городе. Отказалась.
Так и жила одна Марья-Затворница без подруг и праздников. Праздники для нее наступали тогда, когда приезжали на лето в Ягодное племянницы. Но чем старше они становились, тем реже навещали тетку, тем меньше оставалось светлых праздников у Марьюшки.
Незаметно и тихо пришла к ней старость. Марья даже обрадовалась ей: в одиночестве жизнь порою кажется долгой и ненужной…
* * *
Прошка первый из Берестняковского рода нарушил неписаный закон и переступил запретный порог.
Ожидая, пока Марьюшка опростает сумку, Прохор вдруг вспомнил, что Берестняковым заказано входить в этом дом, в дом Марьи-чернодушицы… Однажды бабке Груне взбрело в голову, что Марья-ягодинка занимается ворожбой. Так бабка старательно всем об этом рассказывала, что сама вдруг поверила своей же выдумке и стала бояться ходить в темноте мимо кутянинского дома. А каждую чужую кошку, забежавшую в их ворота, бабка Груня била чем попадя, потому что была убеждена, что никакая это не кошка, а Марья-оборотень. «Куда пришел-то я!» — подумал Прошка. И тут же в голову полезли небылицы, какие рассказывала бабушка про Марью. Прошка засунул руки в карман и сделал фигу. На всякий случай. Берестяга не верил в колдунов, в домовых. Но раз попал в этот дом, то надо защитить себя от всяких случайностей, а лучшая защита от колдовства, по словам бабушки, — фига в кармане.
«Одной мало? Нате вторую!» — мысленно предложил Прохор кому-то и вдруг даже похолодел: из-за дверницы на него смотрели чьи-то глаза.
«Марья! Чего она смотрит?» — Прошку бросило в жар.
Мальчишка был прав: Марьюшка наблюдала за ним из-за дверницы.
«Чай, сглазить хочет», — Прошка судорожно сжал пальцы, которые делали фиги.
А Марьюшка смотрела на Прохора, как на чудо: Берестняков, пусть хоть и внук Игната, но Берестняков, пришел к ней в дом! «По закону-то Проша моим внуком должен был быть-то», — подумала старая.
Наконец она вышла к Прохору. Опустила глаза и сказала:
— Не знаю, как и благодарить дедушку…
— А никак, — ответил Прошка, взял сумку и выскочил из хаты.
По улице шел быстро, не оглядываясь. Ему казалось, что за ним кто-то крадется. Совсем около дома Прошка не выдержал и побежал опрометью.
— Отнес? — спросил дед Игнат.
— Отнес.
— Запыхался-то. Волки, что ли, за тобой гнались?
Прошка, не таясь, рассказал деду про свой страх, как фигами спасался, как на него Марья из-за дверницы смотрела. В другой раз, пожалуй, не стал бы откровенничать. А тут темнота помогла. В темноте правду говорить легче.
— Дурень ты, дурень… А еще охотник. Негоже, Прохор, — укорил дед, — мужику из берестняковского рода бабьим байкам веровать!.. Нет на свете ни колдунов, ни чертов, ни домовых. Я вон-от жизнь каку прожил, а ни одного черта не встретил. А ужо по лесам-ти, по дремучим, поблукал я. А байки про всякую там нечисту силу попридумали человеки из-за невежества. Сам, поди, про то знаешь?
— Знаю.
— Пошто тогда фигой от доброй ягодинки оборонялся?
— Бабушка говорила, что Марьюшка Кутянина — ворожея-чернодушица.
— А ты ужо и поверил? Сам, Прохор, учись, без наветов и подсказок людей распознавать, всамделишнюю доброту от накраски отличать. Человеческая душа что заузлок. Нелегко ее распутлять, а, чай, надо. По теперешнему лихогодью рано, Проша, вам мужиками стать придется. А мужик-ат тот хорош, какой умом пригож и на все свой взгляд имет.
Никогда еще дед Игнат не разговаривал так с Прошкой. Было лестно, что дед вдруг заговорил, как с ровней, и в то же время стало боязно вдруг так рано становиться мужиком: будто дедовские слова превратились в тяжелый груз, какой дед, проводив сыновей, целиком принял на свои плечи, а сейчас часть его передал внуку.
* * *
Темнота в берестняковском доме пахла старыми кирпичами и свежим хлебом, который пекла сегодня бабка Груня, а дед Игнат почему-то слышал, как шумят на лесных пригорках ручьи, чувствовал теплое дыхание талой земли, запахи лесной сырости и зацветшей медуницы…
* * *
Прошка проснулся рано. Пробуждение было продолжением обманного и желанного сновидения. Привиделся же Прохору летний вечер на покосе. Откопнились. Дед Игнат запряг кусачего пегого мерина и все торопил ехать. А отец ушел прятать косы и долго не возвращался. Тогда Прошка побежал к отцу и позвал его:
— Пошли, папка, дед уже запряг.
— Пошли, — согласился отец и погладил Прошку по голове. — Смотри, какой ты большой-то стал. Скоро с меня будешь.
Прошка загордился, а самому хотелось прижаться к отцовской руке.
Сели на телегу, поехали лесной дорогой к деревне. Лошадью правил Прошка. Лошадь не слушалась. Дед ворчал, а отец смеялся. Домой приехали затемно. Бабушка Груня стала собирать ужин…
И тут Прошка проснулся. Под впечатлением сна ему пригрезилось, что никакой войны нет, что за столом уже сидят, дед, бабушка, дядья и что сейчас его позовет отец, как всегда звал, шутливо и ласково: «Вставай, Прошка! Ждет тебя большая ложка». Прошка почему-то верил, что услышит эти слова.
— Вставай, — позвала бабка Груня, — картошка стынет.
Прошка натянул на голову одеяло, уткнулся в подушку.
Встал он, когда бабушка зачем-то вышла на улицу. Долго умывался под висячим рукомойником, в котором вода всегда отдавала старым железом… Вернулась бабушка. Она сердито приговаривала:
— Я тебе покажу, шкода, я тя похолю!
По злобному шипению Прошка догадался, что бабушка держит за холку своего любимца огненно-рыжего кота Левонтия. Бабка Груня прошла в чулан, где хранила харчи. Прошка на цыпочках подкрался к двери. Бабка тыкала своего любимца носом в разлитую сметану и одновременно била кота прутом. Удары были гулкие, словно ударяли по животу лошадь после водопоя. Кот надсадно шипел и угрожающе орал: «Мря-я-я-у-у-у! Мря-я-я-я-я-у-у-у-у!».
— Вот те сметанка! Вот те сметанка!
«Так его! Так!» — мысленно подзадорил бабку Груню Прошка.
Он ненавидел бабкиного прихлебателя, которого она кормила лучшими кусками. Деда держала впроголодь, а «рыжей шкуре» каждый день шмат мяса отхватывала.
Экзекуция кончилась. Левонтий пулей вылетел из чулана, исчез под печкой и долго еще там остервенело негодовал: «Мря-я-у-у-у! Мря-я-я-у-у-у!»
«Ужо надо ему морду медом вымазать», — подумал Прошка, вслух же спросил:
— За что лупцевала Левонтия?
— За дело! — зло буркнула бабка Груня и стала дуть на руки, в кровь изодранные котом.
Она подошла к шкафчику-угольнику, где хранилась посуда, из которой никогда почти не ели и не пили, где стояли пузырьки и бутылки и лежали травы пучками. В доме запахло настойкой тополя. И этот запах напомнил Прохору фразу, которую он помнил, сколько помнил самого себя: «От срезов, порезов, от укусов злых…»
* * *
Дома Прохору не сиделось. Читать не мог: мысли путались… Дед куда-то ушел. Торчать просто так в душно натопленной хате да слушать, как бабка Груня бубнит что-то себе под нос, противно. И Прохор решил уйти в лес.
Он достал и просмотрел отцовское ружье. Ружье не новое, видавшее виды, но стволы у него отличные. Набил патронташ. На всякий случай взял ломоть хлеба и кусок сала. Оделся, а поверх легкого шубного пиджака накинул свой белый маскировочный халат и сразу стал похожим на разведчика…
За деревней повернул в заячью рощу, где всегда водилось много беляков.
Прохор увидел свежий заячий след, но былого охотничьего азарта не испытал. Глядя на чистый, пахнущий острой свежестью и солнцем снег, вспомнил приезд Самариных. Казалось, что случилось это очень давно, что Самарины всегда жили в Ягодном.
Прохор не видел Таню с того самого дня, как Самарины переехали к Марьюшке. Для Прохора это целая вечность…
Он давно уже выследил беляка, но сейчас был слишком рассеянным. Наконец Берестяга поднял зайца и удачно стал у него на кругу. Глаз у Берестяги был точен, как у индейца.
За первым беляком он подстрелил второго, потом еще и еще, но удача не радовала Прохора. Он возвращался в деревню понурым. И ему даже не хотелось, чтобы кто-нибудь встретился и удивился такой удаче. Четыре зайца. Для взрослого охотника в их местах четыре зайца не так и много. Но для мальчишки!
Возле деревни Прохор снял лыжи и повез их за собою на веревке, как это делали все здешние охотники. Только теперь он почувствовал усталость. Ноги стали тяжелыми, шаги — неторопливыми. И шел Берестяга, как матрос, вразвалочку.
Вот он прошел мимо дома слепого Филатки и только собирался свернуть на главную улицу, как его окликнули:
— Проша! Берестняков!
Прохор нехотя оглянулся и увидел Сашу Лосицкого.
— Обожди!
Берестяга остановился.
— Вот это да! — поразился Александр. — И всех сам подстрелил?
Кто же мне их еще подстрелит? — гася невольно вспыхнувшую гордость, сказал Берестняков.
— Здорово!
— Беляк что. Вот русаков столько не настреляешь. Русака без собаки трудно взять. — Прохор вспомнил, как бабка Груня продала отцовского гончара Баяна, а сказала, что собака убежала. Потом соседи уже рассказывали, что приходил какой-то мужчина и увел Баяна, а бабка Груня даже провожала мужчину до околицы. Дед, узнав правду, стал ругаться с бабушкой, а ей все нипочем. Деду же и досталось за то, что харчи переводил на собаку, какая и брехать-то «по-человечески» не могла. Прохор от этих воспоминаний тяжело вздохнул и помрачнел.