Вдруг он увидел далеко-далеко какое-то зыбкое движущееся облако. Это облако было там, внизу, на земле. Оно появилось из лесу и покатилось по широкому тракту. Скирлы мучительно стал соображать, что же там такое. От этого появилась резкая боль в затылке. И вот боль-то неожиданно принесла ясность уму. Скирлы все вспомнил. Сердце зашлось от приступа отчаяния. Тут Скирлы вновь увидел несущееся по тракту облако. Теперь он понял, что по тракту скачет конница… Чья?.. В селе красные. Скирлы посмотрел на деревню. Всюду возле домов привязаны кони. Село спало мертвым сном. Конечно же, по тракту скачут белые. Они хотят неожиданно напасть на село и вырубить красный отряд.
— Врете! — закричал безумно Скирлы.
Он с ловкостью кошки бросился к веревкам, привязанным к языкам молчавших колоколов, и ударил в набат.
«Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!!»
Разгромив белогвардейский эскадрон, красные конники возвратились в Ягодное.
Первым, что спросил у жителей села командир красных: кто звонил тревогу.
— Скирлы, — ответили ему разом многие.
— Скирлы? — удивился командир. — Имя какое чудное.
Тогда ему рассказали, кто такой Скирлы.
— Так это же наш одноногий Тимофей Провоторов!
— Верно говоришь, начальник. Тимофей Провоторов и есть тот самый Скирлы-звонарь, который вас спас.
— Так где он, наш герой? Разыщите его!
И вновь начались безуспешные поиски Скирлы. Только теперь его искали не только Домна и ее невестки, а все жители села и большой отряд красных конников. Но Скирлы исчез…
Долго ничего не знали о звонаре односельчане. Они, правда, слышали о том, что есть такой отряд, которым командует хмурый и молчаливый человек с деревянной ногой. И вроде бы отряд тот был за красных, потому что нападал на беляков. Поражала только легендарная жестокость отряда, какой не было у красных. Отряд одноногого атамана не брал пленных.
* * *
Вернулся в родную деревню Скрилы, когда о нем уже давно забыли. Как-то в жаркий летний полдень в Ягодное пришел старик. Бородатый, сухоликий с большими печальными глазами. Лицо его — от правой стороны лба через переносицу и по щеке до самых усов — пересекал шрам. Сведущий человек сразу мог определить, что шрам этот от сабельного удара. Такие шрамы обычно говорят, что их обладателям когда-то крепко не повезло… Но самым приметным в старике была его деревянная нога.
Его приняли за нищего, которые были уже в диковину. Догадка подтверждалась и тем, что он подошел к церкви, где теперь находился колхозный склад, снял головной убор, отдаленно напоминающий командирскую фуражку, оперся на палку и долго стоял, опустив голову. Конечно, это богомольный нищий! Однако он не побирался, не просил «корочку, Христа ради». От церкви он уверенно заковылял к дому Домны. Непугливо отмахиваясь от собаки, зашел на крыльцо и постучал. На стук вышла молодая женщина.
— Куда же ты идешь, дедушка? Собака закусает. Хлеба тебе подать или горяченького поешь?
— Позови, ягодинка, Домну, — попросил старик.
— Домну? — женщина испугалась. — Господь с тобою, — она даже замахала на него рукою. — Домна два года, как умерши.
— Умерла, говоришь? — старик тяжело вздохнул. — Жаль. Хороший она человек, Домна-то, была. Очень хороший.
— А ты ее знал, что ли, дедушка?
— Знавал, ягодинка, знавал. — И вдруг назвал ее по имени. — С кем теперь живешь, Паша?
— А меня откуда знаешь?
— Так не признаешь, что ли?
— Нет, — замотала головой Паша и силилась что-то припомнить, — нет, дедушка, не признаю.
Старик постукал палкою по деревянной ноге. Глаза женщины было вспыхнули радостной догадкой, но тут же вновь потухли. И она опять отрицательно замотала головой.
— Скирлы я. Скирлы — липовая нога.
— Ох! — вскинулась Паша. — Родимый! Да ведь сказывали, что убили тебя беляки.
— Убивали, а я не убился… Отдохнуть-то пустишь?
— Ужо что же я, окаянная, стою! Заходи в хату. Самым дорогим гостем будешь. Да что там гостем? Как родной ты нам! — Уже в сенях она спросила: — Мужика моего помнишь, дедушка?
— Федора?
— Да-да, Федора!
— Помню, помню.
— С войны-то с гражданской живехоньким вернулся. Сейчас в председателях колхоза ходит.
Пришел Скирлы в Ягодное на денек, на два. Хотел воспоминаниями душу изболевшую побередить. А так и остался доживать век свой на родине.
* * *
Отпросившись у деда Игната, Прохор жил у Скирлы два дня. Вторую ночь Прошке не спалось на новом месте… Ворочался, возился он. Никогда он еще не спал у чужих. Даже темнота была какая-то не такая, как в своем доме.
— Не спится? — спросил Скирлы.
— Не.
— Быват.
— Засну.
Снова замолчали.
Прохор полежал спокойно и опять заворочался.
— Слышь, Прохор, все не засыпается?
— Не засыпается.
— Чего-то, смотрю я, чудной ты какой-то в последние дни стал. Чего у тебя приключилось? А?.. Да ты не мычи. Откройся. Я же от тебя не таюсь. Ну что тебе душу-то тревожит? Отец, дядья живы. Печаль откуда идет?.. Говори, парень.
И Прохор все рассказал Скирлы: и про Таню, и про бабку Груню, и про вещи, и про то, как следил за девочкой и как встретился с нею и не стал разговаривать… Прохор ни за что бы не стал обо всем этом говорить, но было очень темно, а в темноте почему-то люди становятся откровеннее.
Старик внимательно выслушал Прохора. Помолчал. И вдруг спросил:
— Не спишь?
— Нет, — удивленно ответил Прохор. — А ты сам-то не спал, когда я говорил.
— Разве можно спать, когда душа другого человека говорит… Нет, Проша, не спал я… И вот тебе мой совет. Помирись с Таней. Если она с понятием человек, то не станет из-за фортелей бабки Груни на тебя зло иметь. — Скирлы вздохнул. — Эх, Игнат, Игнат, где твоя прежняя сила и гордость мужицкая? Допустил до того, что в своем доме жадность и корысть верх взяли над добром и справедливостью. Эх!
Больше Скирлы и Прохор не разговаривали. Но Прохор все равно не спал. Он все думал над тем, как же сделать так, чтобы вновь в старый дом Берестняковых вернулись навсегда добро и справедливость…
* * *
Прохор вернулся домой рано утром. И сразу почувствовал, что произошло что-то непонятное. Бабки дома не было. Дед сидел на лежанке. Курил. И молчал. Прохор пытался вытянуть из него хоть слово. Молчит. «А может, ничего не случилось? — подумал Берестяга. — Дед теперь всегда такой. Вроде бы с тихой чуднинкой…»
Отчасти внук был прав. Дед Игнат теперь подолгу неподвижно сидел на лежанке. Курил и глядел куда-то далеко-далеко. И не разговаривал почти ни с кем. А на бабку Груню совсем не обращал внимания. Она спросит его о чем-нибудь, а дед будто и не слышит. Смотрит в одну точку, самокрутку сосет. Прошке даже иногда казалось, что дед стал совсем слепым и глухим. Нет. Когда бабки Груни не было дома, дед все слышал, что ему говорили. И разговаривал сам с собою… И сам с собой дед разговаривал не впервые. Бабка даже слух из-за этого распустила, что помешался дед.
Открылась дверь и на их половину вошли Наталья Александровна и Таня. Одетые и с чемоданчиками.
И тут все еще Прошке было невдомек, что они уходить собрались. Он заулыбался и спросил:
— В баню с баулами собрались, что ли?
Ни Таня, ни Наталья Александровна на его шутку не ответили. Они посмотрели куда-то мимо Прошки и подошли к деду. Наталья Александровна протянула старику руку:
— До свиданья, Игнат Прохорович.
— До свиданья, Натальюшка. — Дед никогда еще не называл Наталью Александровну так. Потом он опустил глаза, угнулся и еле слышно сказал: — Не обессудь, Натальюшка. Чай, сама видала, не хозяин я здесь, — дед беспомощно развел руками, — а квартирант.
— Куда вы? — встревожился Прохор.
— До свиданья, — сказала Наталья Александровна.
Таня ничего не сказала, а прошла мимо, к двери наружу.
Когда дверь закрылась за ними, Прошка сорвался с места, подбежал к старику и закричал, как оглашенный, на весь дом:
— Дедушка!
— Ну, что? Чего орешь?
— Они же насовсем ушли!
— Насовсем.
— Где же они жить-то станут?
— У добрых людей… У Марьюшки, у Кутяниной.
Прошка убежал к себе за печку, бросился ничком на кровать и заревел, как бабы ревут, в голос. А потом, когда затих, то лежал долго в полудреме. И не спал вроде, а сны видел — туманные, лихорадочные.
За печкой тихо, душно. Прошке мнится, что печка раскалилась докрасна. Он дотронулся до кирпичной стенки осторожно, словно до утюга. Печка — чуть теплая. Чудно. Прошка стал водить по старым гладким кирпичам. Задумался.
Дверь скрипнула. Коротко пропела. Опять скрипнула. Смолкла. Послышались тяжелые редкие шаги. «Бабушкины», — узнал Прошка. И тут же навстречу шагам рванулся крик деда Игната:
— Пришла мироедка! Пришла толстопуза! Ну, радуйся, радуйся, выжила людей хороших. Обожди, ужора, ужо отольются те их слезы… обожди! — Дед закашлял и упал…
— А-а-а-а! — заголосила бабка Груня. — Помер!
* * *
Дед Игнат не умер, но долго после того дня хворал. Лежал он на кровати за печкой, а Прошка перекочевал на лежанку. Спать Прошка стал чутко. Стоит деду пошевелиться, Берестяга тут же проснется, прислушается, а потом обязательно спросит:
— Дед, спишь?
— Сплю, сплю, Проша.
Прошка мгновенно снова засыпал.
…Вторую неделю Прошка сидел дома и не ходил в школу.
Дед начал поправляться. Он уговаривал внука не сидеть возле него, прогонял в школу. А Прохор знай твердит:
— Обожду чуток: с тобой мне надо побыть.
— А что те со мной быть? И сам побуду. Ступай, ступай, неслух, в школу, — незло ругался старик.
— Обожду, — упрямо говорил Прохор, и дед знал, что никакими посулами, никакими угрозами сейчас в школу его не пошлешь.
Знал, конечно, Игнат, что внук не ходит в школу не из-за него только… Мирской стыд! Невидимый и страшный судья.
* * *
К Берестняковым зашла Прошкина классная руководительница Прасковья Егоровна. Прохор увидел ее в окошко и спрятался в чулане.
Учительница несколько раз постучала в дверь.
— Проша, открой: стучит кто-то, — сказал дед.
Внук не отозвался.
— Прошка! Смолой ухи залепило? А?
Наконец Прасковья Егоровна вошла в избу.
— Ходи сюда, — позвал старик. — Кто там?
Прасковья Егоровна назвалась. Дед Игнат смутился. Прошка не видел этого. Он только слышал, как дед вдруг соврал учительнице:
— Внука в школу я не пускаю, нельзя мне без него ни секунды. Ты его, милая, не исключай. Он самолично по книжкам учится.
— Надо все же Прохору ходить в школу. Аграфена Наумовна разве не может приглядеть за вами, когда Прохор в школе?
Дедушка прикинулся глуховатым.
— Сердце у меня все болит. Так болит, — прошептал старик.
— Извините меня. Не стала бы тревожить вас, да целый год у мальчика может пропасть. Негоже так.
— Негоже, — подтвердил старик.
Когда Прасковья Егоровна собралась уходить, дед Берестяга сухо спросил:
— Скажи, будь люба, как там поживает Наталья Александровна с наследницей?
Прошка дышать перестал.
— Как вам сказать… Живут. Живут, как все мы, приезжие. Хозяйка у нее добрая, но… — учительница чего-то не досказала.
— Жить-то можно по-всякому, — допытывался старик.
— Не надо об этом, — сухо сказала Прасковья Егоровна… — Таня заболела. И парта их теперь пустая… Пойду я. До свиданья.
Прохор выбрался из чулана, где пахло кислым тестом и подгоревшими шкварками.
— Дед.
— Чего тебе? — сердито спросил Игнат.
— А им, чай, и поесть нечего?
— Какая ужо там у них еда, — старик махнул рукой.
— Медку бы им горлачик да сметанки. — Прошка выжидающе посмотрел на деда.
— Известно, медку бы да сметанки, — согласился дед. — Да, чай, под семью замками все схоронено у нее. — Дед теперь никак не называл свою жену.
— Если позволишь, все достану. Думаешь, это коты сметану-то воровали?
Прошка угнулся, ожидая взбучки за признание, а дед вдруг дружески толкнул его в бок и впервые за долгое время засмеялся.
* * *
Спать в деревне ложились рано. С керосином трудно. И потом, только во сне люди забывали войну, горе, нужду, усталость. Сон — сладкий избавитель. Но не всем спалось. По ночам неслышно плакали матери, жены. Вели долгие, откровенные беседы с темнотою старики. Для некоторых каждая ночь была пыткой. Такие ждали рассвета, чтобы забыться в изнурительной деревенской работе. Этим людям уже некого было ждать с войны…
Бабка Груня спала хорошо. Она верила: бог защитит на войне всех пятерых ее сыновей. Старуха рано ужинала одна в своем чулане, где стряпала, и уходила спать в горенку. Бабка Груня любила прохладу и чистый воздух.
— Зря керосин не пали, — уходя спать, приказала и в этот раз она Прошке.
— Ладно, — буркнул он.
В дверях старуха остановилась и спросила:
— Чего учительша приходила? А?
Прошка хотел пугнуть бабку штрафом: вроде бы, будут брать штраф за то, что он в школу не ходит. Но, подумав, пошел на хитрость.
— Какая учительша? — И сделал вид, будто ничего не знает о приходе Прасковьи Егоровны. Даже испугался для пущей важности: — Без меня, видать, приходила. На горку бегал, у деда спроси.
Но у мужа бабка Груня ничего спрашивать не стала. Заворчала и ушла спать в горенку.
Прохор быстро собрал поужинать. Но есть не хотелось ни ему, ни деду.
* * *
Бабка Груня пекла огромные заварные хлебы. Муки у Берестняковых хватало. Хлебы выходили высокие, круглые, с толстой глянцевитой горбушкой. Начатой ковриги Прошка не нашел. Тогда он отрезал добрую половину непочатой ковриги и шепнул деду:
— Я и хлеба ломотик захвачу. Ладно?
— Шныроватый малый! Хлеб — первая еда. Идешь?
— Иду.
— Задами прошмыгни. Хлеб в сумку положи.
Берестняков вышел на огород. Тайным лазом выбрался с огорода и ходко пошел задами к Марьиной усадьбе… Взмок. Возле Марьюшкиного дома остановился поостынуть. Воздух был острый, щекотал ноздри. Пахло снегом и почему-то свежей осиновой корой.
Прохор решительно шагнул на ступени крыльца… Постучал.
— Кто? — спросила Марьюшка.
У Прошки слова не шли с языка. Сердце колотилось. Глотнул жадно густого воздуха.
— Кто стучит? — недовольно переспросила хозяйка.
— Я. Прохор Сидорович Берестняков, — сказал Прошка, закрыв глаза и поморщился.
— Проша? Берестняков? — удивилась Марьюшка и торопливо загремела железной задвижкой. — Ты что, Проша?..
— Дедушка послал. Велел отдать твоим квартирантам. Вот. — Берестняков сунул сумку ей в руки. — Опростай сумку.
— Что это?
— Мед, сметана, картошка, хлеб.
— У них нет денег, Проша. И мне нечем заплатить… Поблагодари дедушку. Где ты? Держи сумку! — глухо сказала Марьюшка.
Прохор захлебнулся словами:
— Денег нам не надо… От нас с дедушкой… Бери… Нельзя не брать… Много у нас добра этого… Бери… — умолял Берестняков, — а то помрет Таня. Кто подарок не берет, тот зло за пазухой носит.
Марьюшка вошла в избу, оставила дверь открытой. Прохор прикрыл дверь и сам остался стоять в сенях, где пахло лежалой соломой и подгнившими бревнами.
Дверь снова отворилась. В сени робко проскочила тусклая полоска света.
— Заходи же, Проша, — зашептала хозяйка.
Прохор вошел в хату, остановился у порога, снял шапку. Тщедушное пламя горящего фитиля было защищено стаканом без дна… Глаза Прохора быстро привыкли к полумраку. В избе пусто, но прибрано. Прохладно… Чулана для стряпни не было. Вместо переборки у печки висела старая занавеска. За занавеской Марьюшка перекладывала продукты. Вздыхала.
* * *
Прохор еще никогда не был в доме у Марьюшки. В Ягодном почти все шабры были сродни друг другу. В селе всего несколько фамилий значилось: Берестняковы, Нырковы, Цыбины, Кутянины, Смагины. Было несколько семей с другими фамилиями, но те семьи не коренные ягодновские, а пришлые.