— Пап-ра-шу всех вста-ать! — раздался вдруг в классе громкий артистический баритон директора, и все мгновенно вскочили, громыхнув крышками, уставились на дверь. Дверь не шелохнулась.
— Левин, — сурово произнесла Елена, — опять ты безобразничаешь?
Класс хохочет: да, это Жорка Левин, его штучки со звуковой имитацией.
— Иди к доске, — велит немка, — спрягай «Их вайс нихт».
Крепкий паренек с цыганским лицом невозмутимо скребет мелом по доске. Оставшийся в войну сиротой, бывший детдомовец, принят в нашу школу с испытательным сроком, под ответственность комсомольской ячейки. Жора прекрасно знает об этом и позволяет себе безобидные шутки крайне редко. Да и много лет спустя на семейном празднике Елены Григорьевны боевой заместитель начальника строительства БАМа Георгий Маркович Левин, все такой же заводной, всего один раз и рявкнул: «Пап-ра-шу!» И все расхохотались, а директор, отвыкший уже командовать учениками, растерянно оглянулся, пока не сообразил, что это опять он, Жорка. И погрозил ему пальцем...
Елена, привычно управляя классом, то и дело бросает испытующий взгляд на меня и моих «родственников». Глаза ее вспыхивают загадочным светом. Неужели о чем-то догадывается?
Я оглянулся, увидел лукавый огонек Алениных глаз, устремленных на учительницу. Они, наверное, вели немой диалог.
«Девочка, признайся, ведь ты не его родственница...»
«Да, признаюсь...»
«И он не совсем такой, каким я его знаю. В чем тут дело?»
«Не могу вам ответить. Ведь я его не видела таким, как вы...»
«Я догадываюсь... Ты — девочка из будущего, и он оттуда же. Он всегда ловко играл свои роли...»
Лицо Алены вспыхнуло золотым отблеском: она полюбила нашу Елену.
А ее братья — вот лопухи! — достали карманный компьютер, принялись задавать друг другу разные задачки. Я зашипел, как горячая сковорода, на которую плеснули воду: «Уберите машинку! » Они удивились, но убрали. Чудаки, чего доброго, объявят о всеобщей компьютеризации, потребуют дисплей. А у нас не только дисплеи, но и первые телевизоры с крохотным экраном и водяной линзой еще не появились. Мы лопаем на обед суп из крапивы и оладьи из картофельных очисток, а не всякие там деликатесы. Нет, пора смываться!..
Серебряной трелью прозвенел колокольчик: по этажам шла дежурная нянечка, оповещая всех о конце урока.
Восьмой «А» громким пушечным ядром вылетел из двери в зал. У доски Елена объяснялась с Жорой. Я сказал как можно спокойнее:
— До свидания, Елена Григорьевна!
— До свидания, — ответила она. Черные глаза вспыхнули прощальным салютом.
— Спасибо за подсказку. — Я взял за руку Алену. — Мне ведь весной на экзамене «Лорелея» достанется.
Алена улыбнулась:
— Но мы не останемся здесь до весны!
Я продолжал развивать свою мысль, прокладывая путь в толпе ребят, спешащих в раздевалку:
— Вам хорошо, вы всего два экзамена в школе сдаете. А мы — каждый год. Разве тут все запомнишь!
Сама Елена передавала в случае крайней необходимости завернутую в тряпочку шпаргалку тому, кто «горел» у доски. И отворачивалась к окну.
— Она добрая, — сказал Кир.
А Ветер молча кивнул.
Среди суматохи мы незаметно скрылись в стене, вернулись в свой двор. Долго молчали, сидя на лавочке, переживая недавний урок.
— Я все видела, — сказала Алена. — Вашу Елену. Елену Григорьевну. А когда вы назвали ее Еленой Прекрасной?
— К сожалению, после смерти.
Мы осознали все слишком поздно. К ней обращались за советом и помощью все бывшие ученики: кто женился, кто разводился, у кого были трудности на работе. И когда кто-нибудь улетал в командировку и не с кем было оставить детей, он звонил Елене: «Елена Григорьевна, я в цейтноте...» И она всегда бросалась на помощь. Мы вспоминали о ней, сухонькой, седой, неизменно веселой и мудрой Елене, как о палочке-выручалочке, в самую трудную, самую последнюю минуту, не осознавая до конца, что живем под ее щедрым покровительством. Мы, взрослые, были для нее всегда учениками — Юрой, Женей, Леней...
— У нас не будет Елены Прекрасной, — вздохнула Алена.
— Будет другая, — ответил я.
— И Кота. И Жоры. И миманса...
— Будет, все будет. Я вас с ними познакомлю. Нужны только терпение и полет фантазии.
— В полет! — Кир вдруг соскочил со скамьи. — Ветрогон, ты готов?
— Готов!
— Мы немножко полетаем и вернемся, — пояснила мне Алена.
— Вы правда умеете летать? — спросил я без всякой иронии. Я уже ничему не удивлялся.
— Умеем, — смешно прошлепал губами Ветрогон. — Когда ты снимешь гипс, мы возьмем тебя с собой. А так можешь разбиться!
Я нагнулся, ощупывая тяжелую гипсовую ногу. А когда поднял голову, ребята уже бежали по солнечной стороне улицы.
— Не скучай, писатель!
Тут я запаниковал, стал лихорадочно анализировать все происшедшее со мной. Зря я не дождался отца, когда был в нашем дворе, забыл, что он возвращался с работы поздно. Встречаясь, мы разговаривали кратко, по-мужски скупо: «Ты ужинал?» «Ужинал». «А где мама?» «На кухне. Ждет тебя».
Бывший купеческий двухэтажный дом был переполнен семьями, в кухне горели с десяток керосинок с разнобокими кастрюлями, великой интуиции требовал поход в туалет. Время и пространство нашей жизни были расписаны точно и скупо наперед.
Я и сейчас, среди великолепия жизни, сказал бы отцу, если б случайно встретил его на улице: «Мама ждет тебя. Она на кухне».
Но отца нет. Нет и той общественной кухни.
Есть новые дома, квартиры, гостиные, спальни, кабинеты.
Я оглядел двор, улицу, небо. Все было пустынно. Ребята не торопились возвращаться из своего загадочного полета.
Радость поет, как весенний скворец...
— Нет, вы не правы, товарищ писатель! Когда их родители уезжали на отдых, ни о какой собаке и речи не шло. Каждый должен иметь свою прописку. Собака незаконна в этих стенах.
И разгневанная тетка Алены, Ветра и Кира указала квадратным пальцем на сидевшего на паркете подсудимого — задумчивого умного Гаврика. Гаврик и ухом не повел. Он ведать не ведал, что находится без прописки в квартире своих друзей.
— Тогда переселим собаку ко мне, — сказал я.
— Не против. — Тетя Лена уперлась мощным оранжевым затылком в спинку кресла, вытянула толстые ноги, закурила сигарету. — Вы один в квартире, а у меня муж-доцент. Он не переносит лишних звуков.
— Кир, — сказал я, стараясь быть спокойным, — бери Гаврика и мигом переселяйся.
— Есть! — Кир схватил с пола сеттера. Ветер, бросив хмурый взгляд на тетку, встал рядом с ним.
— И я с вами! — Алена распахнула дверь. — Идем, ребята!
Они достали мячики на резинках из карманов и постукали о свою дверь: мол, прощай...
— Американские? — спросила, выглядывая из-за двери любопытная тетя Лена.
— Нет, наши. — Алена изо всех сил ударила мячиком о стену. — Вот он купил. — Она метнула взгляд в мою сторону.
И тут мяч разлетелся. Из него посыпалось что-то желтое.
— Я знала, что этим кончится, — произнесла тетя Лена, взяла щепотку опилок, понюхала. — Странно пахнет...
— За мной! — скомандовал я ребятам.
Мы спустились в вечерний двор. Трудно покидать его так сразу, ни с того ни с сего, трудно менять свои привычки, налаженную жизнь. Даже из-за Гаврика. Но что делать? Однажды приходится совершать неожиданные даже для себя самого шаги...
Я сказал:
— Приглашаю всех на танцы. Алена так и подпрыгнула на месте.
— Вот это человек! Я всегда верила в тебя, писатель!
Я лихорадочно заработал мозгами и произнес:
— Поселок Пушкино, 1 июня 1947 года... — Нет, поправился я, — Ярославский вокзал.
— А что делать с ним? — Ветер указал на сеттера, которого гладил Кир.
— Кир, помести его пока в тот самый ящик, — посоветовал я. — Гаврик, мы потанцуем, проветримся и вернемся.
Определив Гаврика, мы построились привычной колонной у забора с надписью о ремонтных работах. Как вдруг дверь парадного распахнулась, кто-то, тяжело дыша, нагнал нас и у самого забора вцепился мне в спину.
Мы стояли на хорошо освещенной площади трех вокзалов, у необъятной стены Ярославского вокзала, на которой висело расписание электричек. Я сверил часы с расписанием и помчался во главе команды на уходящую через минуту электричку. Едва мы плюхнулись на свободную скамью, как электричка свистнула и тронулась с места, плавно набирая скорость.
Напротив нас уселась рыжая толстая девица, разглядывавшая нас с превеликим нахальством и одновременно с удивлением.
— Дети, — сказала баском девица, — вы куда собрались, на ночь глядя? — Потом она вгляделась в меня, всплеснула руками: — Ой, писатель, неужели это ты?
— Ленка, — узнал я подружку юности, которую давно потерял из вида. — Откуда и куда ты, Лена-полено?
— Я с вами, — отвечала, зардевшись, Лена-полено. — С Аленой, Киром, Ветром. И с тобой.
Ребята таращили на нее глаза, ничего не понимая. Я вспомнил, что кто-то крепко вцепился мне в спину в самый последний момент.
— Это же ваша тетя Лена, — пояснил я. — Мы когда-то жили в одном дачном поселке. А теперь едем туда на танцы.
Племянники с визгом повисли на шее у внезапно помолодевшей тетки.
— Была тетя Лена, — отшутилась рыженькая, — а сейчас Лена-полено. — Она легко расшвыряла ребят, потребовала: — Зеркало!
Алена протянула ей круглое зеркальце.
Лицо нашей спутницы зарумянилось от волнения. Лена ощупала свой сарафан, толстые руки и ноги, призналась с удовлетворением:
— Да, это я. В восьмом классе. И ты, писатель, окончил только что восьмой. Вон у тебя на руке отцовский подарок. Я помню, все помню! — И радостно захохотала баском.
Я так и подскочил, уставившись на здоровенные, будто компас, часы на запястье. Точно! Кировские, первого выпуска! Ходят безупречно. В самые трудные минуты, когда чужаки били наших, я снимал их с руки и пускал в ход. И они не останавливались, шли!
— Мы в самом деле на танцы? — уточнила Лена-полено.
— Да. Только ты, Ленка, никого не поучай, не вздумай рассказывать, как ты шикарно живешь и что у тебя муж-доцент. А то мигом отправим обратно.
— Не надо, ребятки, — взмолилась Лена. Я буду умницей.
Она преобразилась, стала куда симпатичнее злющей тетки Лены.
Ветер снял крышку с моих часов, стал изучать механизм. Крупные шестеренки крутили секунды, минуты, часы лета 1947 года. Начался второй послевоенный год.
— «Я никогда не имел часов, — процитировал я вслух слова знаменитого писателя, — не покупал их, и никогда мне их не дарили! Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях».
— Кто это? — спросила Алена.
— Юрий Олеша. «Ни дня без строчки».
— А дальше?
— «Правда, — продолжил я по памяти, — какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами».
— Здорово! — просияла, зазолотилась Алена. — Писатель, когда вернемся домой, скорее снимай гипс. Мы полетим, и ты нам покажешь золотые весла времени.
— Куда это полетим? — заворчала Лена. — Хватит баловства, а то...
— Не командуй! — остановил я ее. — Ты еще не тетка. Посмотри лучше в окно, вспомни.
Мы проезжали станцию Лосиноостровская.
— Ой, дом твоей бабушки! — всполошилась Ленка. — Все как прежде...
Бревенчатый дом стоял на своем месте в яблоневом саду. По воскресеньям в нем собиралась вся отцовская родня. Пели, шутили, дурачились, читали стихи, фотографировались, танцевали, а дядя Валя, как самый младший, мыл посуду. Через несколько лет бабушка умрет, и дом постепенно опустеет, яблоки собирать будет некому. Теперь на этом месте огромные дома, окраина Москвы.
Я напомнил Лене, как осенью сорок первого наши семьи уезжали в эвакуацию. Тогда Ленка была тоненькая, гибкая, смешливая, это она потом внезапно растолстела, забасила. Наш состав остановился как раз напротив бабкиного дома, и моя мать, выпрыгнув из теплушки, помчалась через сад. Она вернулась с бабушкой и сундуком, и в вагоне с нарами сразу стало уютнее. В селе Долматово Курганской области моя мать и ее подруга — мать Лены — определились в колхозники, мы имели скупой, но достаточный по тем временам харч. А те, кто твердил, что война скоро кончится, и жил на привезенные с собой тряпки, вскоре почувствовал всю суровость уральской зимы.
— А помнишь, как дезертир спалил сельсовет и бабы бежали за ним по снегу с вилами? — спросила Лена.
Я рассказал, как поймали и судили дезертира — из кулаков был он, мстил Советской власти.
Та далекая морозная зима была радостной: немцев разбили под Москвой, погнали прочь, мы могли вернуться в свой двор.
Из тамбура вошел слепой с аккордеоном. Громко пропел, аккомпанируя себе, песню о девушке, которая провожала на позицию бойца. В протянутую кепку посыпалась мелочь. Ребята приутихли, разглядывая шедшего по проходу исполнителя. Война для него не кончилась. Он будет повторять песню в каждом вагоне, пересаживаясь с поезда на поезд.
И замелькали знакомые, радостные станции, где мы снимали дачи до войны: Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Какая же разноцветная была у нас жизнь — с майскими жуками на цветущих кустах шиповника, притягательной силой спелой чужой малины, юркими головастиками в прозрачной воде. Вот и Акулова гора, у которой Маяковский повстречался с солнцем, и холоднющая родниковая Уча, и необъятная пойма луга. Приехали: Пушкино!
Прошли несколько дачных улиц и сразу — к нашей поляне, окруженной серебристыми в лунном свете соснами. Оттуда летела знакомая мелодия, задушевный голос Клавдии Шульженко:
Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых — одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.
— Что это? — Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.
— Патефон! Изобретение века!
Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы — подростки сорок седьмого — еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.
Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».
Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.
Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!
Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.
По поляне двигались тапочки, тапочки... и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!
Окликнул.
Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.
— Здравствуй, писатель.
— Здравствуй, Нина. — Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. — Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!
Запел Утесов: