— Я не в курсе, — смущенно сказала Наташа, несколько обескураженная ставшим так по-крутому нежным голосом Омелина и еще тем, что Риточкин дядя сел напротив нее на стул, так близко придвинув его к дивану, словно тоже собирался очень серьезно и очень обстоятельно обсуждать с Наташей вопрос о Риточкиных сапожках…
Но Риточкин дядя о сапожках не сказал ничего. Он сидел молча и внимательно смотрел на Наташу, словно изучая ее, своими дымчатыми глазами. И это Наташе уже не понравилось.
— К сожалению, я совсем не в курсе, — сказала она вежливо им обоим. — Просто Риточка позвонила и сказала, что ей нужна Раечка.
— Ну, это точно о сапожках речь! Только я, признаться, тоже не совсем в курсе. Я-то точно знаю одно: если сапожки отечественные, то, конечно, Риточка брать их не будет. Только заграничные! Риточка, видимо, это и хотела сказать Раечке.
— Хорошо, — сухо сказала Наташа. — Я передам это Раечке.
— Да нет уж, нет уж! Давайте лучше Риточку дождемся! А вдруг вовсе и не о сапожках речь! Я-то знаю одно: лишь бы не отечественные…
Он так легко, так запросто пристегивал это родное для Наташи слово к обыкновенным сапожкам, точно это была застежка для Риточкиных сапог…
— А Шариченко Аля к вам не заходила? — спросила она грубовато.
— Шариченко? Это кто же?
— Аля Шариченко. С Дайки.
Наморщив лоб и снова отключив от Наташи взгляд, Риточкин папа стал припоминать, кто же такая Аля Шариченко, и Наташа поняла, что свой взгляд он включает не для всех. Вот для Раечки включил. И для Наташи тоже, когда узнал, что она пришла от Раечки. А вот для Али пока включить не мог никак, потому что не припомнил ее.
— Она у вас прошлой зимой на дне рождения у Риточки была. У нее глаза чуточку косят, — чтобы даже в Алино отсутствие не обидеть ее нечаянно, она еще раз повторила: — Самую чуточку… А вообще-то она красивая.
— Ну и бог с ней! Пусть красивая! Я и сам красивый! — сказал он, и в этом веселом «бог с ней» Наташа уловила недоброжелательность к незнакомой ему Але, которую он так и не припомнил, а потому и не включил взгляда, а потому и был недоброжелателен.
Наташа вдруг пожалела, что так быстро рассталась с отцом. Целый месяц не видела его, странствуя по реке, и рассталась так скоро, поссорившись. И сидит вот теперь в этой чужой комнате с этими чужими людьми, не знающими и не желающими знать ее Алю (в особенности с этим, что уставился на нее своими дымчатыми очками), и ждет Ритку, которая если и знает про Алю что-нибудь, то все равно может ничего и не рассказать Наташе.
На кухне в этот момент что-то отчаянно зашипело, убегая из кастрюли, и Омелин-папа умчался, оставив Наташу один на один с этим дымчатым омелинским дядей…
Ей очень хотелось спросить у него, где он достал такие красивые очки и можно ли там купить еще одни такие же, но она постеснялась спросить, вспомнив про Райку и про князьевскую родню, которые так любят добывать все дефицитное.
Сюда, в комнату, сумерки уже вошли, хотя на улице было еще светло. Но там, на улице, солнце все еще цеплялось за красные крыши и рыжие трубы, а здесь ему не за что было зацепиться. В комнате не было ни одного яркого пятна или предмета, все спокойного серовато-голубого цвета — шторы на окнах, мебельная обивка, голубоватые хрустальные вазы на столике у дивана и за голубоватым стеклом серванта, потерявшего в сумерках свой истинный цвет и ставшего тоже голубовато-серым…
— Курите? — вдруг спросил дымчатый омелинский дядя и небрежным и очень красивым движением подтолкнул к Наташе лежащую на столе пачку сигарет.
Наташа так изумилась, что и ответить ничего не смогла, только похлопала ресницами. Еще никто никогда не предлагал ей закурить.
Дядя весело усмехнулся.
— А чем же это я вас так напугал? Теперь многие девушки курят. Никуда не денешься…
— И Риточка? — съязвила Наташа.
— Ну что вы! Риточка у нас еще маленькая! — на этот раз в голосе его усмешки не было, он сказал это серьезно.
Наташе снова вспомнился отец, с такой тоской вспомнился, что даже слезы подступили к горлу. Но злая обида на этого дымчатого дядю в кожаной куртке неожиданно успокоила ее.
— Риточку я знаю, — сказала она спокойно. — Она старше Раечки, и мы с ней, кстати, ровесницы. И Риточка, кстати, в два раза толще меня…
Дядя снова весело усмехнулся и, протянув руку, ласково похлопал ее ладонью по плечу. Он похлопал легко, даже нежно, но от его большой и толстой ладони в комнате раздалось такое звонкое «шлеп-шлеп», что Наташе стало неловко. На ней было хорошее модное платье, и на ногах модные туфли, которые она надела перед тем, как отправиться с отцом в столовую, но она вдруг совершенно неожиданно почувствовала себя точно так же, как несколько часов назад, когда шла по городу в грязных полуботинках.
— Не трогайте, пожалуйста, — сказала она холодно, отодвигаясь.
— Гм. Простите. Кто бы мог подумать…
— Кто-нибудь мог бы и подумать!
Первый раз в жизни Наташа говорила грубости совсем незнакомому взрослому человеку.
— Гм. И давно вы с этой вашей Алей познакомились?
— Давно.
— А с Раечкой?
— И с Раечкой давно.
— И тоже стишки пишете?
В его голосе Наташа снова уловила усмешку, и ей стало жаль лопоухую Райку вместе с ее фор-брам-стеньгой.
— Я не пишу стихов. Я стихи читаю.
— Только-то? И какие же? Классику, разумеется?.. Буря мглою небо кроет… Или что там она еще кроет? Как там дальше?
Наташе мгновенно вспомнилась синяя кружка с желтыми цветами и маленькая бабушкина рука, гладившая Наташу когда-то по голове. Тогда, метельными вечерами, когда ветер выл в трубе и за окнами закручивая у крыльца снежные вихри…
Нежная эта теплая волна воспоминаний, прихлынув к ней, окончательно, накрепко отгородила ее от человека в черной кожаной куртке.
— Классику — это понятно. Классику — по школьной программе. А для души? Для сердца?
— Для вашего? — теперь уже тоже со спокойной усмешкой спросила Наташа, отгороженная от него невидимой стеной.
Он снова засмеялся и, снова протянув руку, хотел похлопать ее по плечу, но Наташа резко дернув плечом, вовремя отстранилась.
— Ну, допустим, — сказал он, очень небрежно и очень красиво закуривая сигарету. — Допустим, и в старой классике можно отыскать что-нибудь для сердца… Про зеленую дверь, например. Не читали?
— Про дверь?..
И Аля в тот грустный день их ссоры, когда она обругала барбарис клюквой, говорила что-то про зеленую дверь!
— А что за дверь? — спросила Наташа нарочно грубо, с бабушкиной сердитой интонацией в голосе — чтобы не разрушить стену, что отгораживала ее от этого дымчатого человека в кожаной куртке. — Что за дверь-то?
— Да, в общем, самая обыкновенная дверь. В самой обыкновенной стене. Запомнился одному человеку с детства волшебный сад за зеленой дверью, вот он потом всю жизнь про эту дверь забыть не мог.
— Ну и что?
— Ну и потом нашли его. В яме.
— В какой яме?
— А за забором! С зеленой дверью. Рабочие траншею этим забором отгородили. И вот, представьте себе, дверь зеленой краской покрасили. Вот он и шлепнулся. Нашел свою необыкновенную зеленую дверь с волшебным садом и шлепнулся. В яму. Насмерть. Вот такая-то клюква…
Наташа встрепенулась, толкнув коленкой стол, и большая хрустальная ваза, стоявшая на нем, покачнулась.
— Осторожно! Это — хрусталь!
В Наташином доме слово «хрусталь» произносилось часто, произносилось весело, оно было радостным, легким, в нем жило что-то от солнечного морозного дня и от прозрачного летнего утра. А здесь, в этой комнате, оно прозвучало тяжело, холодно, как-то по зловещему предупреждающе… И оно, слово это, будто мгновенно втянуло в себя и эти комнатные сумерки, и весь этот вечер за окнами, и вечернее небо, и всю эту сумрачную комнату целиком. И саму Наташу вдруг стало втягивать… Ей стало холодно, холоднее даже, чем под холодным ветром, когда бабушка Дуся сердито звала ее с крыльца… В самый раз вспомнился ей этот суровый бабушкин окрик!
— Мне пора, — сказала она. — Мне до дому долго добираться.
Она хотела сказать ему, чтобы он отодвинул свой стул и сам отодвинулся подальше, иначе она не могла пройти к двери, но не успела — в прихожей раздался звонок. Явилась Ритка.
Наташа не виделась с ней давно, с полгода. Теперь это была почти совсем взрослая девица с серыми, выпуклыми, как и у отца, глазами, взгляд которых не отключился, когда она посмотрела на Наташу. Наоборот, в них промелькнуло очень живое насмешливое презрение, такое глубокое, словно она знала про Наташу что-то такое, чего и сама Наташа о себе не узнает даже через тысячу лет. И Наташа, забеспокоившись, даже задумалась на несколько секунд: а что же такое может знать про нее Ритка?
Ритка включила лампу дневного света над диваном, но голубоватый ее свет не разбил комнатных сумерек. Наоборот, он влился в них, стал их частью.
— Это — от Раечки, — объяснил Ритке Омелин-папа, встретивший ее так радостно, словно она вернулась из опасного путешествия. — Ты, оказывается, ее разыскивала, Риточка. Что-то насчет сапожек, да? Так я уже сказал — только заграничные?
— Ты все путаешь, папочка, — лениво произнесла Риточка. — Она должна была достать вовсе и не сапожки. А сапожки, и не мои, а мамины, надо было отнести в починку. Вот я и искала Раечку.
— А при чем здесь Раечка? — довольно тупо спросила Наташа.
— Так ведь Раечка и должна была отнести их в починку, — сказала Риточка.
— Да? — еще тупее спросила Наташа. — Почему?
Молчание, которое наступило в комнате, было наполнено таким омелинским недоумением, что оно должно было кончиться чем-то нехорошим — что-то фамильное, солдатское вдруг стало просыпаться в Наташе… И хоть она все еще была обеспокоена Риточкиным взглядом, все еще копалась в памяти, опять вспомнив бабушкин сундук за печкой, все равно она почувствовала: сейчас она что-то такое сделает, сейчас она что-то такое устроит… Омелин-папа это понял и тоже забеспокоился.
— Риточка! Послушай! — воскликнул он. — А что это за Аля Шариченко?
— Ну разве ты не помнишь? — все так же лениво протянула Риточка. — Шариченко, из буфета. Ее тетка нам колбасу московскую на дачу приносила. Ну, с Дайки она. Станция такая, от нашей дачи недалеко. Там буфет хороший, лучше, чем на Речной. И конфеты носила, и колбасу.
— Ах, колбасу! Припоминаю что-то. Алечка! Ты ведь, кажется, вроде бы с ней даже дружишь?
— Вот еще! — сказала Риточка. — С какой стати?
— Риточка не может дружить с Алечкой, — сквозь зубы процедила Наташа, пораженная известием о том, что Аля и летом, оказывается, встречалась с Омелиными. — Риточка не может дружить с Алечкой, потому что Алечка давно уехала в Кронштадт.
— В Кронштадт? — переспросил дымчатый дядя. — А что ей делать в этом Кронштадте?
Уже два слова из волшебной глубины Наташиного детства были произнесены в этой комнате, и, когда здесь, в этих голубых сумерках, прикасались к ним, бесцеремонно и грубо, они переставали быть волшебными. Они погибали, как обыкновенные рыбы, выброшенные на берег, покрытый черной тиной и гниющими водорослями. Здесь, в этих сумерках, убивали самые дорогие для Наташи слова…
— Что ей делать в этом Кронштадте?.. А хотя бы посмотреть на железную мостовую! — холодно и резко сказала Наташа, и в тот же момент, перехватив его взгляд за дымчатыми стеклами очков, поняла, что именно он сейчас скажет. И она опередила его:
— Пусть шестеренки! Но зато, представьте себе, оказывается, сам Великий океан лежит ниже уровня Кронштадтского футштока!
Она была почти счастлива оттого, что они ничего не поняли.
И тогда человек в черной кожаной куртке вдруг прикрыл глаза веками под своими дымчатыми стеклами, потом как-то странно вытянул вперед губы, отчего его лицо вдруг стало похоже на клюв большой и странной птицы…
— А между прочим, — сказал он негромко, почти шепотом, так, чтобы услышала только одна Наташа, — между прочим, я прекрасно знаю Алечку. И между прочим, Алечка — хорошая девочка.
Вздрогнув, Наташа взглянула на него в упор.
Он произнес самые обычные, самые хорошие, даже ласковые слова, но почему же то, давнее, почти забытое, лесное, вдруг всколыхнулось в Наташиной памяти?.. «А ну, поди-ка сюда, дочка!»
Наташа резко встала, снова толкнув стол с вазой из мертвого хрусталя.
— Выпустите меня отсюда!
Больно ушибая коленки о его ноги, она вылезла из-за стола, придвинутого к дивану, и мимо ошеломленного Риточкиного папы, стоящего посреди комнаты со сковородкой в руке, и мимо не менее ошеломленной некурящей Риточки пошла к двери.
В прихожей было темно, и, пока она открывала чужую задвижку, торопясь и обдирая пальцы, ей все время казалось: он стоит позади нее, раскинув руки ловушкой, как тот, лесной…
Когда же наконец она справилась с замком и, распахнув дверь, выбежала на площадку, а потом на улицу и увидела, что здесь, на воле, еще светло и живое солнце, хоть и ушло куда-то туда, на другую сторону земли, все-таки еще освещает небо, все еще цепляется за верхние, высокие облака, она немного успокоилась. Она даже презрительно пожалела бедного Риточкиного папу, так по-серьезному озабоченного проблемой заграничных сапожек, который тоже, наверно, изучал Пушкина только по школьной программе. «Ах ты, бедное дитя?» — вспомнилось ей, и она еще раз пожалела бедного Риточкиного папу жалостью человека, у которого есть такое сокровище, как синяя эмалированная кружка. «Ах ты, бедное дитя!» Ему никогда, наверно, не читали Пушкина зимними метельными вечерами, когда ветер воет в печной трубе над самым ухом. Он не видел, какие сугробы окружали когда-то, когда зимы были холодными, их дом на краю картофельного поля — розовые на заре, голубые в сумерках. И серые домики Дайки, выходящие по утрам из тумана, никогда не казались ему суровыми стальными кораблями. Он не знает, бедный, наверно, даже, что такое фитофтора!
Она долго и настойчиво жалела Риточкиного папу, чтобы только не думать о том, что возвращаться в совхоз ей придется по темной дороге.
Потому что, научившись когда-то у бабушки Дуси самое необычное и таинственное делать простым и обычным, а простое и обычное — загадочным и таинственным, она отметила про себя, что черные птицы, промчавшись в небе над их домом, уже давно прилетели сюда, в город…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Возвращаться домой одной по темной дороге ей не пришлось. На углу возле овощного магазина ее ожидала приятная встреча. Знакомые, свои, совхозники, среди которых был и Кеша Мягков, привезли сюда, в магазин, целый грузовик собранных днем помидоров. Наташа, когда она увидела и Кешу и помидоры, даже засмеялась от радости. До закрытия магазина оставалось совсем немного времени, а у прилавка все равно появились покупатели, и Наташе стало совсем приятно. Вот ведь как нужны они, совхозники городу! Вот ведь как ждали их здесь с помидорами!
Она дождалась, когда сгрузили ящики, и поехала вместе с совхозниками и Кешей. Это было замечательно — стоять в кузове, опершись о крышу кабины, подставив лицо прохладному и резкому ветру. Грузовик мчался через город по улицам, пролегшим в стороне от заполненного автомобилями центра, и ему редко приходилось задерживаться на перекрестках. Наташа лишь успевала пригибать голову, когда деревья, растущие по краю улицы, грозили хлестнуть ее по лицу веткой или когда появлялось на перекрестке что-нибудь похожее на милицию… И очень весело было переговариваться с Кешей, почти кричать, чтобы пробиться друг к другу сквозь грохот грузовика и свистящий в ушах ветер.
— Видишь вон тот дом на углу? Красный, кирпичный? — кричала Наташа.
— Вижу!
— Школа!
— Твоя?
— Ага!
— Далеко от дома?
— Ближе, чем к вашей от Дайки!
— А вон то здание видишь? Вон, с каменным крыльцом. И перила каменные!
— Вижу! Что там?
— Сельхоз!
— Институт?
— Ага! Поступать буду!
— В помощники к Ишутину хочешь, да? Все равно выгонят его! Развел фитофтору!