— Вот тебе одежда. Ты сейчас переоденешься, сложишь все свои старые вещи в тюк, и мы пойдем на хор.
— Мне их отдадут после?
— После чего?
— Ну, когда я буду уходить.
— Нет, я думаю, их сожгут. Тебе выдают новую, теплую одежду. Она лучше, чем твоя старая. Тут не о чем жалеть.
— Я хочу оставить свое пальто.
— Зачем?
— Это все, что у меня есть… и потом… оно очень теплое.
Чего он добивается? Чтобы мы опоздали на хор из-за его пальто, набитого крысиной шерстью? Я не должен нервничать, я знаю, что это все может испортить. Я стараюсь говорить спокойно, но твердо:
— Это невозможно. Ступай и переоденься.
Говоря это, я легонько подталкиваю его к узкой кабинке и закрываю за ним дверь.
Глубоко дыша, смотрю на часы. Что-то не слышно, чтобы он там возился. Считаю про себя до тридцати и открываю дверь. Он сидит на полу и тихо плачет.
— Я боюсь замерзнуть. И вообще, это пальто — мое. Я не хочу, чтобы его сжигали, — стонет он.
— Послушай меня, — говорю я раздраженно, — надень свои новые вещи. Я обещаю тебе, что поговорю с Цезарем о твоем пальто перед ужином. Здесь тебе никогда не будет холодно. Ты вечером увидишь свой шкаф, там, в спальне. Он будет набит свитерами, куртками и пальто. Давай переодевайся быстрее. Я не хочу, чтобы мы опоздали на хор.
Красс встает. Он закрывает дверь и одевается за несколько секунд. Выходит во всем новом. Натянуто улыбается. Я отдаю тюк портному и обращаюсь к нему как можно более любезным голосом:
— Он хотел бы оставить на память свое пальто. Я сегодня вечером поговорю об этом с Цезарем. Поэтому буду вам очень благодарен, если вы не станете сжигать его сию секунду.
— Ну да… ну да… на память. Поговори с Цезарем.
В его взгляде я замечаю нездоровое соучастие, как если бы он думал, что я разыгрываю спектакль и никто об этом не догадывается.
Я догоняю Красса.
— Все будет в порядке. Пойдем петь.
Раз в неделю мы ходим петь в хор. Ритуал требует, чтобы перед началом занятия каждый обвязал вокруг груди ленту из цветной бумаги. Она должна быть плотно пригнана: не слишком свободно, дабы не сползти, но и не слишком туго, чтобы не порваться… Ленты бывают четырех цветов. Крассу я повязываю голубую ленту.
У Рема, Марка, Клавдия и у меня ленты красного цвета, последний размер.
— Красс, когда твоя лента порвется, тебе выдадут другую, темно-синюю, потом фиолетовую и, наконец, красную, как у меня. Самое главное — не трогай ленту. В конце занятия я сам сниму ее с тебя. Иди, присоединяйся к остальным пятнадцати Голубым и не болтай много. Внимательно смотри на учителя, когда он будет говорить.
Не помню, видел ли я когда-нибудь, как рвется лента во время пения. Обычно ее рвут неловким движением, когда снимают из-за спешки, тревоги или волнения. Иногда это происходит просто потому, что пришла пора менять ленту. Часто, словно в разгар эпидемии, повязки рвутся по четыре-пять штук в один день.
Во время пения мы все стоим, замерев, словно статуи. Двигаются только подбородки и животы, служащие мехами.
Как и всегда, когда мы приходим, преподаватель уже на месте. Его ноги скрыты под пледом. Кажется, что он обосновался за пианино навсегда. Хоровое пение — это волшебство. На этих занятиях я чувствую себя могущественным рядом с моими товарищами. Иногда даже ловлю себя на том, что смахиваю с глаз нечаянно навернувшуюся слезу.
— Кто отвечает за новичка? — спрашивает учитель.
— Я.
— Как его зовут?
— Красс.
— Он любит петь?
— Я не знаю.
— Спроси у него.
Я подхожу к Крассу, которого Голубые оттеснили в сторону.
— Ты любишь петь?
— Не знаю. Мне кажется, я ни разу не пробовал.
Я поворачиваюсь к преподавателю:
— Он никогда не пробовал.
Учитель несколько секунд пристально смотрит на нас пустым взглядом.
— Пусть он начинает тихо и осторожно, чтобы не сбивать других. А ты, если узнаешь, что ему нравится петь, сообщишь мне об этом.
— Хорошо, учитель.
Я возвращаюсь на свое место. Красс бросает на меня полные отчаяния взгляды. Ему кажется, что я его покидаю. Я улыбаюсь ему в ответ.
Ближе к вечеру Красс просит меня вернуться в спальню. Он вынимает все свои вещи из шкафа, чтобы сосчитать их. Он прижимает майки к лицу и гладит свитера.
— Все нормально, ты доволен?
— Да, хорошо здесь.
— Ну что, тебе понравилось петь?
— Сегодня я так и не решился попробовать. Я слушал, это было так красиво. Я потренируюсь в одиночестве на неделе. Скажи, ты не знаешь, что случилось с учителем? Почему он инвалид? Это с рождения?
— Нет. Это был несчастный случай. Я даже не знаю, кто мне об этом рассказал. Ты увидишь, это коснулось всех учителей.
— И ты знаешь, что произошло?
— Они взбирались по южной стороне вулкана и сорвались. А так как все они были связаны одной веревкой, то все и упали.
— Вот оно как… Ну и история! Могу я вечером надеть под куртку свитер?
— Если хочешь. Тебе что, холодно?
— Нет. Мне просто нравятся мои свитера. Они так приятно пахнут. Мы сами стираем свои вещи?
— Нет. Каждое утро ты будешь находить их чистыми. Ночью, пока мы спим, всю работу выполняют феи или домовые.
— Ты разговариваешь со мной как с маленьким.
— А ты и есть маленький. Кроме того, у меня нет другого объяснения. На самом деле никто не знает, как это происходит.
Я смотрю на часы и говорю:
— Скоро будет ужин. Пойду попробую поговорить с Цезарем насчет твоего пальто.
Мы выходим из спальни и направляемся в игровую. Я надеюсь встретить там Марка, которому смог бы доверить Красса. Мы входим в зал и видим, что все места заняты. Слышны смех, ругань и даже свист. Я замечаю Марка, который наблюдает за Клавдием и Павлом, играющими в уголки.
Эти двое всегда вместе, с тех пор как один был подопечным другого. В Доме дружба между маленьким и большим случается редко. Как правило, инициация создает определенное напряжение в отношениях. Старший часто несет наказание по вине младшего и думает только о том, как бы побыстрее от него избавиться. Иной раз дело даже доходит до мести.
— Марк, можно, я оставлю тебе моего малыша на пять минут? Мне надо увидеться с Цезарем.
Марк жестом приглашает Красса присесть. Я ухожу не сразу и мгновение смотрю на них.
— Красс — красивое имя, да? — говорит Марк.
— Да.
Мой друг показывает на игровое поле:
— Ты знаешь правила?
— Нет.
— Это интересная игра. Посмотри, если понравится, я тебя научу. Ты можешь идти, Мето. Мы никуда не денемся.
Я едва успеваю выйти из комнаты, как меня громко окликают:
— Мето! Мето! Где твой подопечный?
— Цезарь, я как раз иду к вам. Я доверил Красса Марку.
— За него отвечаешь ты…
— Мне надо поговорить с вами наедине.
— Что-то случилось? Его вырвало? Он что-нибудь сломал? Он…
Я решаю дождаться, когда он даст мне заговорить. Я смотрю на свои ботинки. Цезарь понимает мое молчание:
— Ладно, рассказывай!
— Я по поводу его пальто…
— Ах да. Мне сказали. Наври ему.
— Я не хочу его обманывать.
— Солги. Правды он не узнает. Давай прямо сейчас.
Он оставляет меня. Разговор окончен. Я возвращаюсь.
— Ты уже пришел? — спрашивает Красс.
— Да. Похоже, Цезарь ждал меня у дверей. Твое пальто… его не сожгут. Тебе его вернут, когда будешь уходить, если… если ты их попросишь об этом.
Павел, который собирался бросить кубик, замер с поднятой в воздухе рукой и уставился на меня:
— И ты ему поверил?
— Цезарь ему так сказал, — проговорил Клавдий со значением.
— Ну, если Цезарь сказал… — повторил Павел.
За ужином обстановка крайне напряженная. Цезарь 1 встает с многообещающей улыбкой на лице. Красс спокоен. Я чувствую себя виноватым перед ним. Но Цезарь прав. Когда Красс вырастет, он сможет понять и принять правду. К тому же меня уже не будет рядом и он не сможет меня упрекнуть за то, что было. Я «сломаюсь» задолго до этого.
Все ребята сидят на своих местах и ждут в абсолютной тишине. Цезарь 1 начинает:
— Первое: Кезон и Децим подрались. Наказание: 24 часа холодной комнаты. Исполнение: немедленно. Второе: Красные вмешались слишком поздно. Наказание: круговая пощечина. Исполнение: сегодня в 8 часов вечера в спальне. Приятного аппетита!
Децим и Кезон встают и идут за Цезарем 5. Они с трудом сдерживают слезы. Я испытал это наказание на себе. Между собой мы называем его холодильником. В этой темной тюрьме температура никогда не поднимается выше нуля градусов. Там они смогут многое понять о себе и друг о друге. Для того чтобы выжить, им придется стать заодно.
Цезарь поднимает вилку. Можно начинать отсчет. За столом старших все обмениваются взглядами: кто гневными, кто — безразличными или смиренными. Красс шепчет мне на ухо:
— Тебя не было там, когда все произошло. Ты ничем не рискуешь.
— Я тоже Красный, поэтому это касается и меня.
Малыш смотрит на меня с ужасом.
— Ничего не понимаю! — он выдерживает паузу и спрашивает снова:
— Круговая пощечина — это больно?
— Увидишь, по-разному бывает.
Не переживай. Со мной это не впервой. Главное, Красс, не ешь слишком много сегодня.
Ровно в восемь Цезарь 3 заходит в спальню с небольшой черной сумкой в руке. Все старшие подходят к нему, и каждый по очереди берет деревянный жетон с номером. Мне достается номер 14. Затем мы встаем кругом, соблюдая порядок в соответствии с жетонами. Цезарь встает в центре круга и спрашивает, готовы ли мы.
— Я начинаю. Внимание… 1… 2… 3…
Услышав свой номер, Первый замахивается и сильно ударяет по лицу Второго, который поворачивается и дает пощечину Третьему, и так до номера 16, который бьет Первого. Цезарь лишь отсчитывает по три секунды между ударами.
— 13… Хлоп. 14… Хлоп. 15… Хлоп. 16…
Хлоп.
Конец. Цезарь протягивает сумку, и каждый возвращает жетон на место. Мы ложимся в постели. Октавий был тринадцатым и влепил мне как следует, несмотря на отсутствие среднего пальца. Я шлепнул Тиберия так, что его мягкая щека аж зазвенела. Цезарь уходит. Красс сидит у кровати, закрыв уши руками. Я хочу его успокоить:
— Ну, видишь, я не умер.
— Вы могли бы бить не так сильно!
— У нас нет выбора. Если кто-то будет притворяться, Цезарь назначит второй круг. Тогда все станут бить еще сильнее, чтобы прекратить это наверняка.
Тиберий проходит мимо меня, потирая щеку.
— Я переборщил, Тиберий?
— Нет, все в порядке, Мето. Спокойной ночи.
Я обращаюсь к Крассу с последними указаниями:
— В кровать залезай осторожно и старайся спать в самой середине. Высунь руки. Сегодня вечером я сам закутаю тебя, чтобы ты понял, как это делается.
Красс покоряется. Я начинаю заворачивать его в одеяло. Он ворчит:
— Ты стянул слишком сильно. Мне больно.
— Ты должен научиться спать так. Тогда во сне ты не сломаешь случайно кровать.
— Мне трудно дышать, — жалуется он.
— У тебя получится. Успокойся. Постарайся.
— У меня живот болит.
— Ты опять переел.
— Нет. Одеяло давит мне на желудок. Ты же знаешь, я даже не притронулся к десерту. А-а! Больно!
— Перестань болтать! Сосредоточься на дыхании. Твое тело привыкнет, и ты уснешь.
— Ну как? Запеленал ребеночка? — шутит Марк.
— Сам узнаешь, каково это, когда станешь нянькой!
Сегодня вечером очередь Павла выключать центральное освещение. По его возвращении будет абсолютная мгла. Чтобы исключить всякий риск, дежурный должен подготовиться к ночи в течение дня. Например, сосчитать точное количество шагов, чтобы ничего не сломать в темноте.
Закончив затягивать одеяло, я обращаюсь к своему подопечному:
— Спокойной ночи, Красс. Сегодня ты будешь спать в тепле.
Он не отвечает. Уже заснул.
Через несколько минут абсолютной тишины становятся слышны перешептывания. Разговаривать можно только с самым близким соседом. Невозможно точно разобрать, что говорят другие, но ради развлечения можно пофантазировать. Тело стиснуто одеялом, и чтобы увидеть что-нибудь над спинкой кровати, надо максимально вытянуть шею. Из-за этого обращение взглядом к собеседнику стоит больших усилий. Не может идти речи о том, чтобы ослабить одеяло и приподняться, пусть даже на мгновение, на локтях. Ведь сон всегда приходит внезапно.
Я сплю рядом с перегородкой, и мой единственный ближайший сосед — Марк. Именно поэтому мы сблизились с ним, еще когда были Голубыми и вместе плакали вечерами. Марк шепчет:
— Наконец-то поболтаем.
— Я ждал этого момента весь день. Ты поговорил с Ремом?
— Да, немного, как обычно.
— Он ничего тебе не сказал про сегодняшнее утро?
— Нет, а что? Что-то случилось?
— Его не было в ванной, когда пришли солдаты.
— Ты уверен?
— Похоже, они позволили ему спать дальше. И не наказали.
— Тем лучше для него… А может, они его просто не заметили?
— Зато я видел одного из них!
Марк затихает. Он на несколько секунд высвобождает шею, поднимает голову к потолку. Я делаю то же самое.
— Ты осмелился… Ну и как, они страшные?
— Да, ужасные. Во второй раз должно быть не так страшно.
— Так ты попытаешься снова?
— Да. Я хочу знать их в лицо. Пусть даже будет страшно.
— Я тоже хочу посмотреть.
Постепенно перешептывания стихают, как по цепочке. Все засыпают.
Глава II
Я проснулся и жду сигнала. У меня есть еще десять минут в запасе. Словно глоток воздуха перед прыжком в ежедневный водоворот.
У Красса сегодня второй день инициации — самый рискованный. Ему предстоит впервые начать обычный день одному. Я не успел рассказать ему всего, к тому же я не буду находиться с ним рядом все четырнадцать часов, что отделяют нас от сна. Я принадлежу к Красным, поэтому у меня другое расписание.
Его будут учить читать и считать, поскольку он еще маленький, а я займусь постижением науки откармливания и убоя свиней, посевом злаков или еще чем-нибудь, что сможет пригодиться мне в будущем. Мы изучаем все это не просто так в ожидании взросления. Нам это точно пригодится для чего-то после. Почему нам ничего не говорят?
Мне на ум приходит одно воспоминание, связанное со всеми этими тайнами вокруг нашего будущего. Несколько месяцев назад после утренней зарядки все пришли в крайнее возбуждение. Кое-что обнаружилось в туалете. Это была надпись, сделанная мелом за дверью. Я успел прочитать прежде, чем ее стерли:
Я хочу знать, откуда я и что будет после. Пожалуйста.
Подписи не было. Но вокруг была целая россыпь маленьких кривых крестиков, начертанных дрожащей рукой. Я насчитал их около тридцати. Мел лежал на полу. Я добавил свой крестик, и двое моих товарищей, сопровождавших меня в тот день, Марк и Октавий, сделали то же самое.
Весь последующий день дети обменивались знаками, говорящими: «Я видел», «Ты видел?», «Я подписался», «Ты подписался?».
Еще долго после этого инцидента те самые туалетные комнаты были самыми посещаемыми. Словно все приходили за новостями, чтобы узнать продолжение истории или чтобы просто обозначить свою принадлежность к клану, штаб которого настолько тесен, что посещать его можно только по очереди. Однако с тех пор больше никаких надписей не появилось.
Что стало с Квинтом спустя сутки? Может, он теперь ученик крестьянина или рыбака на острове? Или отправился в чужие края? А может, он умер? Или стал солдатом в натертых маслом ботинках? Хотя навряд ли. Для этого он не годен физически: слишком худой и слишком высокий. Вчера я заметил, что ни у кого из нас нет солдатского телосложения. Встает вопрос: где их всех находят? Природа не порождает таких чудовищ.
Звонок. Пора, хватит грезить. Едва поднявшись с постели, я повторяю Крассу единственный ценный совет: