Оказалось, у него шрам от затылка до лопатки. «Где это его так?»
Заметив сострадание во взгляде Эндрю, он улыбнулся ему, сказал:
— Когда-то играл в хоккей и футбол, жил спортом. Затем дали клюшкой так, что в мозгу развилось что-то вроде рака. Но все прошло. Только о хоккее пришлось забыть... Начал жить сначала, — и он улыбнулся и подмигнул Эндрю: мол, не тушуйся, тут все свои.
Проурчал мотор. Приехала Кэрен. Андрейка кинулся навстречу ей, как к родной. Она обняла Эндрю, расцеловалась с остальными.
Барри втащил ее чемодан в свой угол, составил вместе два матраса. «Жучок» Рассел угостил Керен своими булочками. Уселся поудобнее.
— Прочитай-ка, дровосек, стихи, — попросил Рассел.
К удивлению Андрейки, Барри не отнекивался. Достал из сумки блокнот и стал читать вполголоса, как читают письмо.
Мои родители любят друг друга
Холодновато.
По-канадски.
Отец пьет, а мать играет в бинго,
Изредка выигрывает. Чаще врывается домой
Фурией.
Что делать мне, дровосеку, Кэрен?
Собью сосновый гроб
Из замороженной любви...
Все молчат. Дико, страшновато хохочет Поль. Поль — гора мускулов, культурист лет двадцати. Андрейка покосился на него боязливо. У Поля черные волосы до пояса. Рассыпаны по его белой безрукавке. Взгляд антрацитовых глаз пристальный, немигающий. «Сатанинский», — сказала Кэрен.
Кэрен, хозяйка дома, не умела сидеть без дела, она видела, как Поль мучился, прибивая к стенам свои картины. Лупит молотком по пальцам. Окликает Барри и вместе с ним помогает Полю.
Картины Поля страшноваты, как и его взгляд. Ведьма с распущенными волосами Поля. Черная кошка с пронзительными глазами Поля. Голова Пикассо с рыжей бородой Барри и двумя пальцами над затылком, вроде рожек.
Рожки означают дьявола, объяснил Поль.
Андрейка спросил: не иллюстрации ли это к Булгакову?
Поль пожал плечами:
— А кто этот Булгаков?
Поль пил пиво, бутылку за бутылкой. Сказал, что он с французского севера. «У нас все пьют».
Поль включил свой огромный, как чемодан, магнитофон и задергался, закружился все быстрее и быстрее.
«У–у, черт!», — восторженно пропела Кэрен, когда он повалился на пол, обессилев от своей танцевальной дьяволиады. — Эндрю, не бойся Поля. Тут каждый сходит с ума по-своему... Поль — сатанист, — объяснила она благодушно, когда Поль отправился в душ. — Он делает кресты, ставит их на вершины холмов вверх тормашками и сжигает... Называет это молитвой дьявола.
— Он что, как ваши инструменты... — тихо говорит Андрейка, покрутив пальцем у своего виска. — Ку–ку?
— Ты сам ку–ку, — миролюбиво сказал Поль, вернувшийся за несессером с бритвенным прибором, — мы живем, мальчик, в провале между войнами. Еще год–два–пять, от нас и пепла не останется. Только тени на камнях, как в Нагасаки...
Когда я зажег свой первый крест, на городской горе, богобоязненные родители выгнали меня из дома. Осенью сожгу крест в Оттаве, назову это молитвой политиканов. Меня погонят дальше. Вот только куда?
Андрейка поверил, что Поль — Сатана, уже на следующее утро.
— Надо действительно быть Сатаной, чтобы перемывать все эти вороха посуды с такой быстротой, — сказал Андрейка уважительно.
Андрейка таскал дрова для «жучка» Рассела, помогал разносить простыни, пахнувшие свежестью утра. Свою роль он понял сразу: «Подай — прими — пошел вон!..»
— Меня почему-то пошатывает, — сказал Андрейка.
— Это ку–уда лучше, чем галлюцинации, — сказала Кэрен, и они оба засмеялись. Кэрен подала ему мыльницу и зубную щетку, которую купила в городе для Эндрю. — Это от лесного воздуха.
— Спасибо, Кэрен. Вы все–все помните!.. Честное слово, если бы не вы, мне было б тут очень тоскливо!
Утром до него донесся ее высокий добрый голос:
— Пойдемте за черникой, Андрэ?
День выдался пасмурный. Вода темная, мрачноватая. Надели ярко–желтые спасательные нагрудники. Столкнули каноэ в воду. Теплынь. Водяные блохи носятся на длинных ногах как сумасшедшие.
Озеро длинное, конца не видно. Берега — красный или беломраморный скалистый хаос. Нависают круто, «бараньими лбами». На пологих склонах зеленеют плешины мха. У самого берега торчат из земли огромные коряги. Комариное д–з–з–з вдруг затихло. Исчезли и слепни — проклятые черные мухи.
Дрожит на воде солнечный луч, и снова страшновато, озеро без дна.
У Кэрен руки сильные, гребанет веслом — несет, как на пароходе.
Андрейка не успевает за ней, и каноэ время от времени разворачивает. Тогда Кэрен кладет весло поперек лодки. Ждет. Капли падают с весла со звоном. Звон разносится далеко над водой. Звенящая тишина.
— Кэрен, много озер в парке?
— Более полутора тысяч. Бивер–лейк, Конью–лейк, Рок–лейк — всех не перечислишь.
— Сколько–сколько?!
— Это же Алгонквин–парк, Андрэ! Тайга. Шоссе лишь с краю. Японцев там видел? Мчат, как на Ниагару.
— Японцев? Видел! Медвежонка снимали...
— Медведи тут — кинозвезды, — Кэрен улыбнулась. — Привыкли к дармовщине.
Зашуршал под днищем берег. Галька крупная. Долго скакали с камня на камень, до травы. Андрейка увидел поляну и глазам своим не поверил. Она влажно сияла черничным отливом.
— Ложись на живот и пасись, — сказала Кэрен. Она заполнила свою корзину минут за двадцать, а потом легла неподалеку от Андрейки и стала бросать в рот ягоды пригоршнями.
Их отвлек треск ломающихся сучьев. Неподалеку стоял облезлый лось и чесал бок об угол деревянной будочки с надписью «Women» (женский туалет).
Андрейка засмеялся, захлопал руками по земле.
— Ты чего, Андрэ?
— Не могу привыкнуть! Таежные дебри. Лоси, медведи. И вдруг, в самой глухомани, зеленая будочка. А внутри — рулон туалетной бумаги. Странно ужасно!..
Давно уж Андрейке не было так хорошо! Вытер руки о траву. Побегал по лесу, обсыпанному желтыми иглами. Хвоя пружинит. Вдохнул одуряющий запах нагретой хвои.
У северной сосны лапы сверху, внизу ствол голый, видно далеко–далеко, — ты один на земле. Иди, куда хочешь...
Свернули в ельник. Остановился. У ели напротив — лапы вниз. Мол, сдаюсь на милость победителя. Сдается, а... пугает. Земля закрыта ветвями, не видно, что ждет тебя через десять шагов. Душно. Комарье точно ждало его. Налетело тучей.
Бросился назад, к озеру. Комариный звон поутих. Появился бурундук, полосатенький, с крысиным хвостиком. Кэрен достала из кармана своего белого комбинезона орешков, позвала бурундука, кинув орешки на землю.
— Чипманчик!
Андрейка засмеялся: — Чипман? Так его зовут? В переводе на русский «дешевый человек»? Странно ужасно! — Хотел еще что-то сказать. Промолчал. Только губы сложились в горькой усмешке.
— Кэрен, муж твой знает, куда мы пропали? — спросил Андрейка, когда они садились в каноэ.
— Барри? Он вовсе не мой муж. Он мой друг, — голос ее стал чуть напряженным и печальным. — Бой–френд. Что с тобой, Андрэ? Ты огорчен? — Она попыталась перевести все в шутку. — Разве ты не заметил? Он тебя зовет Эндрю, а я Андрэ. Я из Квебека. У нас вечные споры с англичанами.
— Сорри, Кэрен, — Андрейка поежился. — Я вечно влезу, куда не надо.
Плывут молча. Чуть плещет весло. Кэрен тихо запела что-то очень грустное. Опять «love, love, love... » Но без радости.
«Люди замечательные. Живут вместе годами. И, оказывается, вовсе и не муж. Бой–френд, герл–френд... Луна!»
Когда каноэ подплывало к берегу, Андрейка не выдержал.
— На месте Барри я бы женился на вас, не задумываясь. Честное слово!
Господи, как Кэрен смеялась! Чуть каноэ не перевернула.
— За доброе сердце я покормлю тебя малиной, Андрэ! Тут малинники милями. Медвежьи пиры... Медведи все обдерут, к нам придут... Как куда? В кэмп! Прорычат в окно: «Где малина?»
— Кэрен, а тут полиции нет?
— Я же сказала, здесь опасны только медведи.
Медведь заглянул в лагерь следующей ночью. Во всяком случае, крышка огромного железного бака для мусора была сломана и изогнута. Барри пришлось выбросить ее. Вместе с Андрейкой он натаскал тесу, и они заколотили бак с мусором толстыми необструганными досками. Доски выбирали потолще. Заколотили плотно, и, когда кончили, Андрейка почувствовал, что у него нет сил. Он лег на доски, вдыхая запах смолы, хвои и так лежал, пока его не окликнул «дьявол» Поль, чтоб Эндрю сменил его в их дьявольской работе: ему некогда. Часа через два Андрейка ошпарил руку и в ярости грохнул тарелку об пол. С трудом добрался до своего спального мешка. Каждая косточка ныла. Кожа на руке покраснела, на пальце вздулась пузырями.
Проснулся Андрейка от треска досок. Кто-то ломал их работу. Выбрался из спального мешка и голый, в широченных московских трусах, которые он то и дело подтягивал машинальным движением, выскочил на крыльцо. На их сооружении стоял, чуть приподнявшись на задние лапы, огромный медведь! При свете полной луны шерсть его казалась голубоватой, и, не ведая, что это черный медведь — гризли, самый свирепый зверь Канады, Андрейка взобрался на деревянную крышу заколоченного бака. Гризли с треском отрывал толстые доски и отшвыривал их в сторону... Еще секунда, и Андрейка оказался в метре от голубовато–черного страшилища с круглыми глазами, и неожиданно для самого себя начал на него орать диким голосом.
— Убирайся вон, бездельник! К черту! Я не хочу тебя видеть на моей крыше. Твое место вон там, — он показал на большую клетку, полную лакомств, которую привезли из Торонтского зоопарка. — Иди туда, если тебе хочется общаться с людьми! Иди к черту, говорю! Ну! — вскричал он, подымая обе руки.
Гризли таращился на него оторопело, держа в когтистой лапе оторванную доску, постоял так, наклонив голову, чтоб разглядеть, кто там шумит... Потом повернулся всей своей многопудовой голубоватой массой, еще раз взглянул вбок с досадой: мол, чего мешаешь? И, едва не задев Андрея мохнатым задом, спрыгнул вниз.
Утром только об этом и говорили. Барри от ужаса побелел: стоило гризли протянуть к Эндрю лапу...
«Вот так «немой»!» — ахали девчата из обслуги.
Руководители групп начали приводить толстощеких детей и просили Эндрю рассказать им, как все это было.
Вокруг Андрейки оказалось вдруг столько девушек, что он даже начал подумывать, не удрать ли куда. Даже Virgin, само целомудрие, которая принципиально ничего не слышала, кроме песен любимой группы «Дюран–Дюран» из своего магнитофончика, укрепленного на ее поясе, даже она сняла свои маленькие наушники и поцеловала Эндрю.
Даже франтиха Женевьева, «пудель с медалями», как Андрейка называл ее про себя, обняла. Женевьева казалась ему глуповато–гордой. Вскинутая голова, причесанные книзу мохнатые пуделиные брови. Подымет длинные наклеенные ресницы, в синих глазах — постоянная насмешка. Над кем?
Женевьева училась в частной французской школе, работала как-то на выставке одежды модельершей и вела себя в кэмпе так, словно ей было не восемнадцать лет, а все двадцать восемь... Эндрю она притянула к себе с такой силой, словно он всегда был ее парнем. Она остро пахла духами, какими-то кремами, пудрой. На руках у нее позванивали браслеты, они оцарапали Андрейке шею.
В умывальнике бросил взгляд на зеркало, — ужаснулся: весь в губной помаде. Едва отмылся. Только вышел из умывальника, опять Женевьева. К вечеру он удрал от нее на кухню, где работал веселящийся «жучок» Джек Рассел — самый неприятный человек в кэмпе, как решил Андрейка. Тройной подбородок Джека от хохота трясся. Над чем он только не посмеивался?
Двенадцать лет назад Джек был, как и Барри, профессиональным хоккеистом. Ему разбили коленную чашечку. В отличие от Барри, которого беда смягчила, «просветлила», как пропела Кэрен, Джека беда обозлила на весь мир. С десяти вечера до шести утра — кухонный бог. Моет полы, плиту, кастрюли. Тут его территория, на которую в эти часы не смеет ступить ни одна нога.
— Ты чего приперся! — зарычал он на Андрейку. И посмотрел на него пристально: мол, убирайся, пока цел.
Андрейка хотел подняться с табуретки, но тут вбежала Женевьева в голубых шортах с разрезами по бокам до пояса. За стенкой накручивали рок–н–ролл, и Женевьева тут же задергалась в ритме «рока», делая какие-то невиданные Андрейкой па.
— Уходи вон, пустельга! — зарычал Джек.
Женевьева вскочила на скамейку, продолжая пританцовывать и глядя на Джека с вызовом.
— Попробуй, если можешь!
Джек, мокрый от пота, жирный, поднял ее на руках, она пыталась вырваться, крича:
— Как ты смеешь, вонючка! Горлодер!
Но выбросить ее за дверь для него никакого труда не составило.
Андрейке не надо было повторять, он тут же вышмыгнул на улицу.
В темноте налетел на Женевьеву, которая его ждала. Она обняла его за шею и, отмахиваясь веткой от комаров, повела к костру, возле которого сидели парни и девушки, руководители групп. Дети заснули в своих бревенчатых домиках, и девчонки–руководители пели знаменитую песню «Битлз» «Пусть будет»... Барри аккомпанировал им на гитаре.
Андрейка прислушался к словам и вдруг подумал, что в детстве он пел почти ту же самую песню: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо... » На Луне, вот это правда! хотят того же... Кто-то предложил пересечь озеро, где белел дорогой отель. Туда ездить запрещалось. Все тут же сорвались с места и побежали к лодкам и каноэ, разбросанным на берегу озера.
— А мы останемся, — шепнула Женевьева необычным гортанным голосом, и он, поколебавшись, остался.
Стало тихо–тихо, и в тишине вдруг прозвучало почти истерическое:
— Я virgin. Даже не пробуй, ничего не получится!
Из Андрейки вырвалось нечто вроде смеха, но ему тут же закрыли рот поцелуем. Таким долгим, что он едва не задохнулся.
— Разве можно смеяться над чужим несчастьем? — спросила Женевьева, отстраняя свое сметанно–белое лицо от Эндрю, и тут они оба прыснули от хохота, бросившись к дому, в комнату, где Женевьева включила свои любимые «топ форти» — сорок самых популярных песен недели, которые крутят по радио без остановки.
Барри сказал, что это ширпотреб, но для Андрейки все было новым...
Она пригасила свет и легла возле Эндрю, размягченного музыкой; Андрейка не помнил, когда тоже лег; могли ли его, выросшего без матери, не задеть слова неведомой ему песни, которые Женевьева повторяла всед за «тейпом»; в устах Женевьевы они звучали как неземные.
— Когда я с тобой, я не должна делать вид, что я какая-то особенная, я могу быть сама собой... Когда я с тобой, я не могу ни о ком думать... Когда я не с тобой, я мечтаю о встрече с тобой, считаю минуты до встречи...
Андрейка почувствовал на глазах слезы.
... Он вспомнил их сразу, как только проснулся... Женевьевы не было.
Он лежал тихо–тихо, оглушенный своим счастьем. Восторг, который он испытывал, был, наверное, сильнее, острее ощущений мужчины. С такой сердечностью говорила с ним только мама, а мамы не стало давно...
Двое суток Андрейка носил в себе чувства торжества и благодарности; все, что ему поручали, он делал весело, быстро, тарелки летали в его руках, почти как у самого «сатаны», или «короля мойки», Поля.
На третьи сутки они остались с Полем одни, и тот, смеясь, рассказал, как провел эту ночь; как ему тихо пели на ухо: «... когда я с тобой, я не могу ни о чем думать... »
Они сидели на бревнах, и Поль не заметил, куда пропал Эндрю. Его не было ночью. Он не появился утром. Барри объявил поиск. И обслуга, и ребята постарше продирались по сырому таежному лесу, крича: «Эндрю–у–у!».
Наткнулся на него Барри. Андрейка лежал на мокрой траве недвижимо, лицом вниз, с неловко подвернутой рукой, и Барри приподнял его в страхе, заглянул в лицо. Лицо было искорябанным и опухшим от слез.
— Жив, бродяга! — обрадовался Барри.
Глаза у «бродяги» были какие-то чужие, черные. От расширившихся зрачков, не сразу понял Барри...
— Что стряслось?! — Барри поднял его, как ребенка, и понес. Тело Андрейки сотрясалось от беззвучного плача.
Ни слова не сказал Андрейка. Ни в лесу. Ни дома. От еды отказался.
Поль вытолкал всех на улицу; произнес, присаживаясь к Андрейке, что он, Поль, идиот, расхвастался, и — чем?
— Ты не должен принимать их всерьез, эти ночные сны, Андрэ! Здесь так принято. Этот кемп для нас, работяг, всегда был столицей секса. Мы весь год вкалываем, не откладывая ни цента... Живем, как белки, «из лапки в рот, из лапки в рот»; у некоторых нет даже адреса. А здесь — отдушина...
Даже virgin, которая носит магнитофонные затычки, чтоб не слышать непристойностей, тут позволяет себе то, что потом и вспомнить стыдится... Такой уж тут воздух...