— Кроме того, — продолжает Амалия, — я тебе эти трусы ни за что не отдам.
— Поздно, — говорю я, откидываясь на спинку стула. — Я их уже спрятал — здесь, в доме, но ты ни за что не догадаешься, где они.
Трусы я обнаружил в стопке чистого белья, заметив, как Хелен их туда положила накануне вечером. Я подумал, что лишние козыри никогда не помешают, и воспользовался возможностью увеличить их количество.
Амалия оттопыривает нижнюю губу, то ли презрительно улыбаясь, то ли готовясь заплакать. Хлопья, которые она так жадно запихивала в себя, забыты.
— Я тебя ненавижу, — говорит она.
— Скажи Гордону, чтобы отменил занятия.
Однако сестра, очевидно, решила, что будет молчать, что бы ни случилось, и не произносит ни слова, даже когда в комнату вновь вваливается Гордон, утверждающий, что нам с ним предстоит провести вместе лучший день моей жизни.
8
Меня похитили. Сумасшедший в обтягивающем трико и дурацком плаще держит меня в заложниках. Мы стоим на крыше самого высокого здания в Золотом городе. Вокруг, за стенами маленькой надстройки, защищающей лестницу от непогоды, нет ничего, кроме плоской, как блин, крыши, с которой можно упасть в любом направлении, на выбор. Я изо всех сил цепляюсь за ручку двери, ведущей на лестницу, по которой мы только что поднялись. Дверь закрыта — спасибо Гордону, не видящему смысла держать ее открытой, так как возвращаться тем же путем мы не собираемся. У меня нет подходящих слов, чтобы описать, каким именно пыткам я охотно немедленно подверг бы Гордона, моего любящего папочку, если бы мне представилась такая возможность. На нем костюм, сделавший второе имя наиморальнейшего супергероя всего мира узнаваемым. Никто даже и не думал остановить его, когда он тащил шестнадцатилетнего мальчика по улицам Золотого города со словами: «Ты нервничаешь, и это нормально. Со мной в первый раз было то же самое. Первый прыжок дается тяжело, но прежде чем ты успеваешь всерьез испугаться, радость от полета перекрывает страх». Почему бы людям не среагировать, скажем, на слово «страх» и не попытаться спасти меня из рук этого чудовища? Интересно, что говорится в правилах этой его чертовой Лиги по поводу насильственных попыток затащить человека на крышу Финансового центра — самого высокого здания, известного, кстати, в основном не размахом деловой активности, кипящей внутри, а тем, что с него бросилось больше всего самоубийц за всю историю существования города.
Ненавижу Амалию. Терпеть ее не могу.
— Да ладно тебе, Дэмиен, — говорит Гордон, подавая мне руку. Его супергеройский плащ развевается на ветру. Да пошел он. Знаете, что он может сделать со своими уроками летного мастерства? Взять их и засунуть себе в задницу. Чертов телевизионный спасатель котят. Вот бы вставить это в его передачу. Знаете, дети, чем ваш супергерой на самом деле любит заниматься? Мучить людей. Думает, что он такой хороший, что суперзлодеи рядом с ним просто гады ползучие, но мама точно бы не стала пытаться меня убить. Иногда она целится в меня своими лазерами — порой даже за дело, кстати, — но такого она со мной точно бы делать не стала.
Гордон хватает меня за руку.
— Другого пути нет.
— Да откуда ты знаешь, могу я летать или нет?
Приходится кричать, чтобы он услышал меня за шумом ветра.
— Я могу погибнуть. Маме это не понравится. Ты думаешь, она тебе это простит? Увидишь, когда будешь рассказывать ей, как так вышло, что из-за тебя ее единственный сын разбился. Посмотрим, что ты скажешь, когда придется спрашивать ее, хотел ли я, чтобы меня кремировали или похоронили в гробу. Кстати, первое предпочтительней, учитывая предполагаемое состояние тела.
Гордон вздыхает. Он ведет себя как отец, пытающийся уговорить малыша в первый раз прокатиться на велосипеде без тренировочных колес.
— Я не дам тебе погибнуть. Ты должен мне доверять, Дэмиен.
— О, прости, что я не доверяю тебе, когда ты всего-то хочешь сбросить меня с крыши чертова небоскреба.
Он нагибается, чтобы посмотреть мне в глаза. Я не сильно ниже его, но прижимаюсь к стене и одновременно стараюсь вжаться в пол, то есть в крышу под ногами, поэтому выпрямиться мне довольно трудно.
— Дэмиен, — обращается он ко мне, — я уверен, ты можешь летать.
По голосу ясно, насколько сильно он экзальтирован. Его просто распирает от уверенности в своей правоте. Чувствуется, что он гордится тем, что его сын, как ему кажется, пошел в него и может делать то, что делает он, хотя никаких объективных причин так считать нет.
— До меня умением летать обладал отец, а до этого — дед. Ты принадлежишь к роду, в котором умение летать передается по наследству с давних пор. Я понимаю, ты парень упрямый, но…
Он кладет руку мне на плечо. Я прямо подскакиваю от этого, так сильно я испуган.
— Я же не идиот, — говорит Гордон. — Я знаю, как это важно. Если окажется, что ты умеешь летать, значит, вырастешь супергероем.
— Да сколько можно тебе говорить, что я суперзлодей. Перестань заговаривать мне зубы.
Я сам уже едва понимаю, что говорю; отвечаю ему только лишь потому, что у меня еще остается надежда — может, он наконец заткнется, и я смогу пойти домой. Сам, а не в ящике — если вы понимаете, о чем я. Можно было бы рассказать Гордону о том, что я панически боюсь высоты, даже здесь, на крыше, но он в таком состоянии, что слушать меня не станет — слишком уж уверен в том, что я должен пройти придуманный им курс молодого супергероя — шаг за шагом. Но, даже если бы он был готов слушать, я бы ни за что в мире не стал ему об этом рассказывать. Не могу же я позволить ему знать, что я чего-то боюсь, а уж тем более панически, как высоты. Это закрытая информация. Он знает меня не больше недели — значит, права быть посвященным в такие вещи не заслужил. Нужно просто уговорить его не прыгать с крыши, вот и все.
— Я знаю, злодеи не будут воспринимать тебя всерьез, если ты научишься летать, даже если ты не станешь героем. Как ни неприятно это говорить, но даже Марианна…
— Оставь маму в покое. Маме плевать, какая буква у меня на пальце и в чем заключаются мои сверхспособности. Это заботит только тебя и членов твоей дурацкой семьи.
Это правда, но лишь наполовину: конечно, мама была бы очень рада, если бы у меня на пальце появилась буква «З». Она бы, наверное, очень расстроилась, если бы ее единственный сын стал супергероем. Гордон смотрит на меня, закусив губу:
— Все равно наступит время, когда придется признать правду. Ты наполовину герой, хочешь ты этого или нет, — говорит он, схватив меня за руку и подтаскивая к краю крыши. Я закрываю глаза и стараюсь как-нибудь зацепиться каблуками за битумное покрытие. Осторожно приоткрыв глаза, я смотрю на Гордона и на край крыши, который уже совсем рядом, и чувствую, как съеденный завтрак просится наружу. Внутри все дрожит, как будто тело сделано из желатина. Лучше бы я умер. Пусть моя жизнь окончится сейчас и я исчезну без следа. Я кричу на Гордона — какую-то бессвязную чепуху, главным образом, почти неразборчиво. По большей части о том, как я ненавижу Амалию вперемежку с классическими фразами вроде «Я тебе этого никогда не прощу!» или «Ты еще об этом пожалеешь!».
Я в панике. Голова кружится, и даже, похоже, у рта выступает пена. Самый жуткий кошмар моей жизни сбылся. Наверное, среди сбивчивых фраз, исторгаемых мной, попадается нечто такое, на что Гордон обращает внимание, потому что он внезапно застывает на месте.
— Почему ты не сказал мне о том, что у тебя боязнь…? — спрашивает он встревоженно.
Но, увы, уже слишком поздно, потому что в этот момент моя нога соскальзывает с края крыши. Я падаю вниз, и в этом нет ничего приятного, возбуждающего и прекрасного. Ничего, кроме ужаса. Гордон ныряет вслед за мной, но развевающийся плащ наматывается ему на голову, лишая его возможности ориентироваться.
Это кажется мне смешным. Ха-ха. Я погибну, и он, возможно, отречется от Амалии за то, что она так гнусно предала меня. Может, мама его убьет, а может, снова начнет с ним спать. Конечно, они враги, но разве это им помешало? А сейчас разве что-то изменилось? Мама снова забеременеет, и тогда Хелен, может быть, обо всем узнает и разведется с Гордоном. Он, наверное, расстроится, когда через пару лет она запретит ему сталкивать с крыши Амалию.
Мимо проносятся окна — ряд за рядом. Все как в тумане. Я погибну, черт возьми, и совсем скоро.
Гордону наконец удается сорвать с головы плащ, и он, сгруппировавшись, устремляется ко мне. Он летит с постоянным ускорением, но недостаточно быстро, чтобы догнать меня.
По выражению ужаса в глазах Гордона я понимаю, что земля уже слишком близко. Его лицо превращается в маску отчаяния, и Гордон закрывает глаза, не находя в себе сил наблюдать за происходящим. Спустя долю секунды он заставляет себя открыть их и тянется ко мне рукой. Между нами не более трех метров, и расстояние постоянно сокращается, но мне кажется, что он невероятно далеко.
Снизу доносится шум двигателей проезжающих по улице машин; в воздухе витает запах выхлопных газов. На углу стоит тележка с хот-догами, и к запаху бензина примешивается аромат вареных сосисок. Я слышу, как люди кричат, охают и ахают — конец уже близок. Как вдруг… Неожиданно я останавливаюсь. Зависаю в воздухе. На мгновение мне кажется, что мое сердце тоже остановилось, но вскоре понимаю, что оно продолжает биться, да так сильно, что грудь болит. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Через пару секунд спуск продолжается. Я пролегаю последние полметра и падаю на асфальт прямо на проезжей части. Меня тошнит, и я едва успеваю перекатиться на живот. Водители сигналят мне, и какой-то таксист, высунувшись из окна, кричит, чтобы я убирался с дороги. Во рту противный кисло-горький привкус. Часть рвоты попала в нос, и ноздри горят, словно я пускал ими огонь.
Рядом со мной приземляется Гордон. Он кладет руку мне на спину, между лопаток, но я с ненавистью отталкиваю его в сторону.
— Не трогай меня! — кричу я, размахивая руками, и начинаю изрыгать такие отборные проклятия, что сам удивляюсь тому, насколько, оказывается, богат мой словарный запас. Женщины, идущие по тротуару, прикрывают детям уши и стараются проскочить мимо нас как можно быстрее. Кричавший на меня таксист слушает, разинув рот. Такое впечатление, что он охотно записал бы наиболее удачные выражения, если бы под рукой оказались листок бумаги и ручка. — Ты думаешь, это нормально — сбрасывать меня с крыши, ты, тупой ублюдок, чертов дегенерат, сволочь поганая, скотина недорезанная…
— Дэмиен! — восклицает Малиновый Огонь, озираясь. Отовсюду на нас глядят оторопевшие зеваки, и он делает попытку утащить меня с улицы. Я вырываюсь и начинаю пятиться назад, на проезжую часть. Впрочем, движение все равно замерло, потому что водители, как и прохожие, слишком потрясены увиденным, чтобы отдавать себе отчет в том, где они находятся. — Дэмиен, постой! Я… я не знал! Ты не сказал мне, что боишься высоты!
— Я ничего не боюсь! — ору я, понимая, конечно, что это, мягко говоря, преувеличение. Однако мне приятно это слышать, пусть даже от самого себя.
Гордон старается подойти ближе.
— Все будет хорошо, — говорит он, силясь успокоить меня. — Ты же полетел. Ты полетел!
Я вполголоса объясняю ему, куда он, с моей точки зрения, должен незамедлительно отправиться. На мгновение он возмущается, но берет себя в руки и снова тянется ко мне.
— Дэмиен, прости меня. Я не знал — откуда мне было знать?
Надо же — не знал. Может, если бы он не был таким любителем скидывать людей с крыши, то понял бы, насколько идиотской была вся эта затея?!
Гордон закрывает глаза. Кажется, он расстроен, только вот не знаю чем: моим состоянием или тем, что прохожие не спускают с нас глаз.
— Пойдем домой, сынок. Там обо всем и поговорим.
Мне хочется крикнуть толпе, что Малиновый Огонь, их обожаемый герой, только что хотел меня убить. Но тогда не избежать встречи с репортерами и кучей других заинтересованных лиц. Они замучат меня вопросами, а я не в том настроении, чтобы отвечать.
— Давай кое-что проясним, — говорю я Гордону тихо, но с нескрываемой ненавистью. — Ты имеешь в виду твою халупу? Это не мой дом. Не называй ее моим домом, если не хочешь неприятностей. А даже если это мой дом, то идти куда-либо с тобой я отказываюсь раз и навсегда. Последний раз, когда я на это согласился, ты чуть не превратил меня в кровавую лепешку. Так что спасибо, но я с тобой никуда не пойду.
Он пытается что-то возразить, но я кричу толпе, что Малиновый Огонь занят разучиванием новых трюков для будущего фильма и что он готов дать всем желающим интервью и автографы. Толпа набрасывается на Гордона, стоящего посреди улицы, и в образовавшейся давке мне без труда удается исчезнуть.
* * *
Войдя в свой дом, я первым делом слышу, как кто-то целуется. Остается надеяться, что у нас в гостях бабушка с дедушкой и у них ренессанс отношений, но это, к сожалению, не так. В гостиной с громким хлопком откупоривают бутылку шампанского, и мамин голос произносит: «За нас». «Будем здоровы», — отвечает Тейлор, чокаясь с ней.
Я тихонько стою в коридоре, из гостиной меня не видно. Они так заняты друг другом, что, наверное, даже не слышали, как я вошел в дом. Решаю тайком заглянуть в гостиную, так как после того, что случилось днем, меня уже ничем не проймешь. Мама сидит на диване рядом с Тейлором Льюисом, деканом Вилмора, престижного университета для молодых суперзлодеев. Именно туда мы с Кэт должны были поступить вместе этой осенью, если бы один из нас не оказался дисквалифицированным по причине отсутствия на большом пальце буквы «З». У Тейлора неряшливая бородка и крашеные белые волосы, темные у корней. Пригубив бокал с шампанским, но не сделав ни глотка, он ставит его на стол.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спрашивает он.
Мама выпивает свой бокал до дна.
— Это было давно. Я была молода… Нет, не могу…
— Значит, ты не хочешь рассказать мне, что за таинственный злодей увлек тебя.
— Все было не совсем так. Не было никакого таинственного увлечения. Просто одна ночь. Я была молода и глупа.
Глупа? Скорее, в отчаянии. Тейлор будет удивлен, если когда-нибудь узнает о маминой интрижке в метро.
— Но пока Дэмиен у своего… в доме, где живет его вторая семья, мой дом всецело предоставлен нам, — говорит она с улыбкой.
Угу. Что она говорила? Что погостить в доме Гордона — отличная возможность для меня познать своего врага? Больше похоже, что это отличная возможность для нее и ее приятеля избавиться от меня. Мне Тейлор нравится и все такое, но я не хочу слушать, как они с мамой называют друг друга разными идиотскими кличками вроде «солнышко» или «зайка», и не желаю знать, что они делают за закрытыми дверями. Или полузакрытыми. К сожалению, я в состоянии догадаться, что там происходит, и то, что Тейлор проводит у нас ночи, несколько раздражает меня. А сейчас и того хуже: у них здесь медовый месяц, точнее, шесть недель, а я вынужден торчать в жуткой дыре, полной супергероев.
— А представь себе, что будет в следующем году, когда он будет жить в общежитии при университете, — говорит мама, ставя пустой бокал на кофейный столик. — В доме без него будет совсем пусто!
— При моем университете, Марианна, — поправляет ее Тейлор, сопровождая слова смехом, смахивающим на сдержанное рычание.
— Да уж. Боюсь, мы еще наплачемся, пока он будет там учиться.
Ха. Дэмиен, конечно, известный негодяй.
— Прием уже практически закончен, — говорит Тейлор. — Скоро наступит время подводить итоги. Я должен буду принять окончательное решение по поводу состава учеников в течение следующих двух недель. Крайний срок — первое апреля. Я подумал… может быть, Дэмиен найдет время побеседовать со мной. Я не хочу сказать, что к нему нужен какой-то особый подход, но мне бы хотелось с ним поговорить, если ты не против, конечно.
А что плохого в особом подходе? Ничего не имею против беседы с ним; он поймет, какой я на самом деле отличный парень. Может, даже захочет сразу перевести меня на второй курс.
— Думаю, мы сможем это организовать, — говорит мама.
В кухне срабатывает таймер. Мама что-то готовит. Услышав сигнал, она поднимается, чтобы посмотреть, как там идут дела.
Тейлор закупоривает бутылку и ставит ее на другой конец стола, подальше от маминого бокала. Мама влетает обратно в гостиную с огромной металлической кастрюлей. На руках кухонные рукавицы. Кастрюля чуть не выпадает из рук. Поставив ее на стол, мама открывает крышку, помахивая рукой, чтобы уловить запах.