Стратиг возмутился.
«Ложись!»… Трус-схоларий! Ты кому кричишь?.. А ромеи Рима ложились под стрелами варваров?
— Черепаху!.. Делать черепаху! — распорядился комес схолариев Евфимий.
Схоларии, обученные искусству боя, сомкнулись, подняв щиты. Сделали черепаху, с четырех сторон прикрыв стратига и закрывшись щитами сами. Но Игнатий оказался на коленях. Оскорбленный, силился подняться с рук и ног, распрямиться. Мешали ноги солдат, беспрестанно перемещавшиеся, но не теряющие черепаху.
Варвары были уже на стене. Защитники Херсонеса, толкаясь и мешая друг другу, бросились к внутренним лестницам. Задели котел со смолой. Тот опрокинулся. Горячая смола полилась по стене, обжигая своих. Добравшись до лестниц, ополченцы не спускались, скатывались с них.
Стража у ворот осталась без поддержки сверху, со стен. Кучка схолариев — и с секирами — была не страшна толпе. Изжаждавшийся охлос двинулся к воротам.
— Мир! Мир!
— Воды! Воды!
— Мир.
Толпа надвинулась на солдат. Сейчас все будет кончено. Подымут катаракту, откроют ворота.
Харон все пытался подняться с колен. Все соображал, как обуздать охлос, как остановить варваров, как повернуть события вспять, чтобы опять чувствовать себя ромеем, героем.
Смолы по стене разлилось много. И там, и там вспыхивали языки черно-багрового пламени. Обходить их стало трудно.
Группа варваров разметала черепаху, сбросив схолариев со стены вниз. Из группы вышел один… Харон сразу узнал его… Князь Владимир… Движением руки князь остановил разгоряченных бойцов. Хриплым голосом, вроде тоже давно не пил, сказал:
— Ну, стратиг, вот и встретились… Подымайся. Подожду.
Повернул голову к старичку седенькому, малосильному, но одетому в полные доспехи ратнику. — Голуб, говори все это на его языке… Подымайся, подымайся с колен. Слышишь?.. Вот я, князь. Ты меня обещал в дар дочери… Рабом… Дари, стратиг… Дай ему свой меч, Добрыня. Видишь, он без меча… Расступись!..
Широка стена. За ней Херсонес. За Херсонесом море. На мили, мили, мили, сотни миль море. А на другом берегу дворец царей Византии. И в нем царевна Анна, за которую спор.
Игнатий, к которому вернулись силы, легко и ловко вскочил с колен. Брать меч из рук славянина не стал. Увидел свой. Ага, князь! Ты хочешь равного боя! Получай равный бой! Посмотрим, кто полетит через минуту со стены!
С детства обучавшийся в схолах Константинополя, юность потративший на походы, стратиг поднял и щит сброшенного вниз схолария. Князь не торопил его. Дал изготовиться. Легко и небрежно, как на занятиях в схоле, стратиг свесил левую руку со щитом. Князь перебросил свой щит за спину, открыл удару мечом грудь… Или не то, освободил обе руки?.. Есть у руссов такое понятие — обоерукий. Боец сражается, надеясь не на доспехи, на свою силу, на свою ловкость.
Бойцы, держа мечи наготове, пошли навстречу друг другу. Лязг, треск, звон металла. Мечи взблескивают под солнцем, как молнии в небе при ясном солнце. Стратиг опять на коленях. Кровь хлещет фонтаном. Кажется, из руки.
И опять лязг, треск, звон. Все уже, все уже пространство до края стены.
Стратиг Херсонеса, знатный Патрикий Игнатий Харон пулей летит вниз.
Руссы ворвались в дом стратига. Владимир отыскал сухую, высокую гречанку. Схватил за волосы, черные, намотал их на руку. Сбитую с ног, заставил поднять лицо вверх, к себе.
— Раба захотела!.. Ну!.. Бери раба…
… На утро, полный раскаяния, призвал в просторный дом Игнатия старика Голуба. Вот и еще один грех. Гореть, гореть князю в гиенне огненной. Не христианин он. Плохой христианин. Ромеи говорят: все у людей — от Бога. И ум — от Бога. И глупость — от Бога.
Плачущую, жалкую Аспазию толкнул к Голубу. Сухотелую, смуглую и все же прекрасную в своей юности. Сказал:
— Бери ее, Голуб, в жены… Жалей ее. Не обижай.
Голуб, смирный с пеленок, стар. Не женой, внучкой будет ему дочь стратига.
Может, когда и мужа ей найдет.
Одним утешься, гречанка, рабой тебе не быть.
У славян рабов нет.
А когда совсем рассвело в синей-синей дали моря вспухло на горизонте облачко. По мере того, как подымалось солнце, облачко становилось различимее, видимее. И наконец все увидели, что это идет под парусами корабль.
Дромон.
Большой военный корабль.
Прошло некоторое время. В синей дали вспухло еще одно облачко… еще… еще… еще… Василевс слал помощь осажденному Херсонесу.
Слал запоздало.
Двадцать три корабля бросили якорь в бухте Херсонеса. Четырнадцать дромонов, семь хеландий — кораблей поменьше — и два торговых. На их борту было шестьсот воинов, меднотрубые метательные машины, огромные запасы состава «греческого огня». И на случай, если осажденный город голодает, двадцать тысяч медимов [5]пшеницы.
Все пришло слишком поздно.
Херсонес просил мира — Херсонес получил мир.
Стрелки руссов стояли на берегу со взведенными луками. Далеко летит, сверкая, пронзая молнией пространство, «греческий огонь». Но не так далеко, чтобы и конца полету не было. Стрела летит дальше. Руссы корабельщиков достанут, корабельщики руссов нет.
Лишь одному херсонеситу, пресвитеру Анастасу, разрешено было встретить ромеев. На носовой башне головного корабля «Двенадцать апостолов» стоял друнгарий, начальник отряда. Анастас должен был на ладье подойти к борту, подняться и вступить в переговоры с друнгарием. Князь ждал его в Большом доме, на холме над морем — в доме стратига.
Сопровождаемый стражей, словно взятый в плен, терзаемый мыслями об унижении, друнгарий шел по Херсонесу. С ним с десяток корабельщиков. Глаза патрикия загнанно бегали.
Город пал. Город в руках врагов. Все, что может патрикий, только выслушать князя руссов и принять его условия.
Владимир принял друнгария в доме стратига.
Сидел на короткой, обшитой золотой материей скамье, на которой в былые дни — в торжественные — восседал стратиг. Вокруг стояли его воины, человек двадцать, верно, самых знатных. Пресвитер Анастас, войдя впереди друнгария, встал ближе всех к Владимиру.
— Патрикий! — проговорил Владимир, а пресвитер Анастас тотчас перевел — Порфирогениту! Она мне обещана. Уходи назад со всем флотом и возвращайся с Порфирогенитой.
Друнгарий побагровел. С новой силой взыграла обида.
Скамья была слишком низка для князя. Чтобы восседать на скамье, обшитой золотом, ему пришлось широко расставить ноги. Тонкую, красивую, сильную руку он положил на колено. Если бы не перстни на ней, патрикию показалось бы, что князь был одет проще всех. Белая рубаха. Штаны. На ногах едва не онучи. Обидчивому друнгарию и в этом почудился вызов.
— Я над Порфирогенитой не властен! — надменно проговорил друнгарий.
— Порфирогениту, патрикий, — повторил Владимир, подымаясь. — И передай своим царям мои слова: «Князь сказал: „Взял Херсонес — возьму Константинополь“».
— Благочестивым не грозят! — вспылил грек.
— Порфирогениту!.. За твоих василевсов воююет шесть тысяч руссов. Помни, ромей, не за василевса воюют, — за меня. Приду, скажу свое слово, и мечи повернутся против василевсов.
.
Через одну луну, на заре, при попутном ветре флот ромеев поднял паруса и ушел в Константинополь. На борту «Двенадцати апостолов» прибавилось пассажиров. Это был мощный Добрыня, быстрый в уме, знающий все языки Голуб и пылкий, несговорчивый, признающий в переговорах только пользу руссов воевода Беляй.
.
Как только руссы взяли Херсонес, так и открылась им тайна «чуда» ромейского: во время осады они, руссы, что ни день засыпали ров, подымали насыпь к зубцам стен, а на утро насыпь исчезала. Оказалось, хитрые и трудолюбивые херсонеситы сделали подкоп под стену. Ночами перетаскивали землю во внутрь города, уносили подальше, ссыпали у Кентарийской башни. Руссы поразились, какой огромный холм насыпали.
Владимир и вои стояли у изножья. Ромеи, ромеи… Гору подняли. А вранья, вранья наворотили, стращая Богом, столько, что и горы мало. Стоило ли — ради вранья — менять древних богов на знак креста? Лучший разговор с тобой, ромей, видно, один — сбить с ног, да коленом на глотку.
5
Анна плакала.
Горько. Безутешно.
— Почему я жива? Почему я не умерла? Господи, помоги умереть. Лучше быть мертвой, чем ехать в Скифию.
Целовала близких. Ласкала, прижимала к груди любимого котенка.
В дворцовой зале было много народу. Василий вызвал всех, кому предстояло сопроводить Порфирогениту. Василий отдавал распоряжения. Константин, мрачный, сидел на обитой парчой скамье.
Порфирогенита после бессонной ночи была бледна. Ни кровинки в лице. Даже природной смуглоты поубавилось. Глаза ее, огромные сияющие глаза, были полны слез. Слезы ручьем лились по щекам.
— Зачем, Господи, ты дал мне красоту? Родиться бы мне уродиной, родиться хромой, горбатой. Никто бы меня не видел, ни царь болгар Самуил, ни князь славян Владимир. Жила бы я в нашем доме, рядом с вами, дорогие мои братья, рядом с вами, милые сердцу слуги. Жила бы, не покидая гинекеи [6].
Константин уронил голову на грудь. Он сам готов был плакать.
Два царя, два брата были очень похожи. Одинакового строения головы, носы с горбинкой, черные глаза, стесанные, словно из камня сотворенные скулы. Но похожи были так, словно Василий — отец, Константин — сын. Василий, смолоду в заботах государственных, старел на глазах. В последние годы особенно быстро. Был почти сед. Поседела даже борода. Константин — охотник, беззаботная душа, мужал, стал шире в плечах. Но всегда был молод.
У знатных женщин Византии жизнь, скрытая от любопытствующих глаз. Им редко приходится покидать гинекею. Но дочь царей, сестра царей имеет право на своеволие. Анна и Константин были с детства дружны. Сестра была прекрасной наездницей. Как Артемида-охотница. Константин выезжал на охоту в леса и горы Месимирии не с собаками, а с двумя барсами. И барсы так же преданно лизали руки Константина, как и руки Порфирогениты.
Больше такой охоте не бывать.
— Брат мой, дорогой мой брат, — уронила голову на плечо Константина Анна, — скажи мне слово, я буду помнить его.
— Прощай, сестра!.. — Губы Константина задрожали. Он смолк на минуту. Не сдержался: — Стыдно, ромеи! Стыдно! Герои, наследники Героев Рима, торгуем женской красотой.
Отстранил сестру и быстро вышел из залы.
Мертвая, напряженная тишина сковала всех.
Первым пришел в себя Василий. Подозвал к себе друнгария, крупного, костистого, просоленного морем грека.
— Какой корабль ты считаешь наиболее надежным? — спросил он морехода.
— Позволь, Благочестивый, — с почтением и преданностью ответил тот, — взять снова «Двенадцать Апостолов». На нем Порфирогените будет спокойно.
— И два корабля сопровождения, — распорядился василевс. — Возьмешь вот этот дромон, «Победоносец Ромейский». И вон тот «Святой Дмитрий Воин». — Гавань была недалеко от дворца, корабли были видны из окон.
— Слушаюсь, Благочестивый.
— Ты опытный мореход. Ты умеешь то, чего не умеют другие: ходить, руководствуясь солнцем и звездами. Но с Порфирогенитой ты, друнгарий, будешь идти только и только вдоль берега. Никаких случайностей быть не должно! Я не прощу тебе их.
— Ты повелел, Благочестивый. Я исполню.
Анна присела на скамейку. И, уронив голову на ладони, беззвучно плакала.
Василий подошел к ней.
— Сестра! И мне тяжело. Как в гроб кладу красоту твою. Но ты вот о чем подумай, сестра. Те, в ком течет царская кровь, не могут жить, как живут простолюдины. Возможно, это господь бог велел тебе спасать империю.
Что он мог, могущественный царь Византии?
В Болгарии собирал войско Самуил. Не простил — не хотел прощать — ослепления ромеями взятых ими пленных. Там же поднимались мизяне. Передовые отряды их уже вторглись в пределы фракийской фемы. В Азии почти катастрофа. Только мужество легионеров, стойкость шеститысячного отряда руссов и умелое противодействие отряда наемных армян спасало Константинополь. Варда Фока подымал все новые и новые полчища азийцев. Они множились, как саранча в сухое лето.
Руссы были надежны.
Но служили не ему, василевсу.
Служили князю Владимиру.
На палубу дромона «Двенадцать Апостолов» Порфирогенита поднялась в окружении трех десятков ромеев. Были среди них и великомудрые магистры, которым предстояло описать это событие и оставить папирусы для истории. Был митрополит Кирилл и несколько пресвитеров, в Скифии Порфирогените предстояло венчание. Были евнухи, знатные патрицианки, две наперстницы, подруги и прислужницы.
После девяти дней пути ступила Анна на скалистый берег Херсонеса. Все кручи, подступающие к берегу, были усыпаны светлобородыми воинами князя Владимира. Славяне видели невиданное: ход торжественный, полный почтения к юной царевне, в которой кровь Константина Багрянородного. В этом их уже просветил пресвитер Анастас.
Видели, впереди шел, тяжело и неспешно ступая, мощный, как Добрыня, заслонявший Порфирогениту собой, сам митрополит Константинопольский Кирилл. Голова митрополита, верно, была уже вся седа. Из-под головного убора незнакомой славянам формы, серебряно сверкавшего на солнце, выступали такие же серебряные волосы. Но в мохнатых бровях и густой бороде было еще много черноты. За митрополитом шествовало священство. И уже за ними — девочка. Тоненькая, как лоза виноградная. Высокая. Непривычно и красиво одетая. Шла с высоко поднятой головой, венцом увенчанная. Было в ней, в ее юной худобе, во всем облике, что-то трогательное и щемящее. За ее спиной по лестнице, по кручам херсонесским подымались послы василевса, патрикии, магистры, стража, слуги. Три корабля, украшенные пурпуром, покачивались на легкой волне у причала. На хоругвях изображение пречистой девы. И хор гремит «Гряди, голубица…» Да так мощно, так проникновенно, что дрожь пробирает. Трудно было сдержать незнакомое, невесть откуда взявшееся волнение, восторженное переживание. Славяне смотрели, слушали, содрогаясь. И в душах многих готова была родиться вера невесть во что, в любое чудо. В то, что эта высокая девочка в одеянии невиданного кроя, расшитого золотым шитьем, усыпанного каменьями, не просто девочка. Выросши рядом с Благочестивыми, и сама несет в себе таинство, известное ромеям и пока еще не постигнутое славянами. А хор, подымаясь по круче, гремел, гремел, гремел. Солнце блистало на крестах хоругвей, на золотых стихарях священников. И над всем торжественным, неспешным ходом плыла огромная икона в серебряном окладе. Снопы и снопики света отражались, слепя глаза встречавшим.
Все смешалось в Херсонесе. В толпах на улицах, на площадях сами херсонеситы, разношерстный торговый люд, который война застала в городе и заперла в каменных стенах. Христиане и азийцы, которым на дух не нужно христианство; иудеи и леший знает кто, каким богам молящийся — в лесу кривому колесу. Стенами, образующими проход по главной улице к агоре, городской площади, стояли русские воины, светлобородые, светлоусые, светлоглазые. Все без оружия. Таков был приказ князя. Толпы любопытствующих давили на них. Но воины стояли прочно на земле.
Русь принимала новую веру.
Князь ждал невесту на скале, у лестницы, вырубленной в камне.
Он тоже был без оружия.
Светлобородый, светлоусый, светлоглазый — не грек — он был не в привычной для славян длинной рубахе, не в привычном для воинов плаще.
На нем был настоящий скарамангий, сродни тому, что на василевсах в самые торжественные дни их жизни. Пурпурный. Усеянный драгоценными камнями.
Не легко принимать новую веру.
А и отдавать веру варвару, не смиренному, дерзкому, ой как не легко. Гневом сверкнули глаза митрополита Константинопольского. Скарамангий из пурпура — одежда кесарей. Не варвара, еще вчера в дому молившегося идолу, бревну в три обхвата. Князь должен был ждать, когда ему разрешат надеть скарамангий. Но князь самовольно облачился в скарамангий.
На голове сияла золотая диадема, положенная кесарям и самовольно присвоенная князем.