Она обняла Каноля самыми прекрасными руками на свете и опустила голову на содрогнувшуюся грудь молодого человека.
«Теперь он должен забыть ее!.. — подумала она. — И он забудет».
XII
В тот самый день, как Каноля арестовали в Жольне на глазах у виконтессы де Канб, она в сопровождении Помпея уехала оттуда к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра?. Прежде всего достойный слуга постарался объяснить своей госпоже, что если банда Ковиньяка не потребовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений, то этим счастьем она обязана его, Помпея, решительному виду и его опытности в военном деле. Правда, виконтесса, которую не так было легко убедить, как воображал Помпей, заметила ему, что он совершенно исчез почти на час. Но Помпей уверил ее, что это время он провел в коридоре, приготавливая ей с помощью лестницы все средства к верному побегу; однако ему пришлось бороться с двумя отчаянными солдатами, которые отнимали у него лестницу, и он исполнил свой долг с тем неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.
Разговор, естественно, навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным для своих врагов, что они доказали при осаде Монтобана и в сражении при Корби, но добрым и учтивым с французами, каковыми качествами не могли похвастать нынешние солдаты.
Действительно, Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности — от опасности быть завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь, и казался очень похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости происшествий, изменивших планы капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему Нанон с условием, чтобы он занимался только бароном де Канолем, по милости философского размышления о том, что ревность — самая великолепная из страстей и что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, дорогой братец пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб продолжать свой путь в Бордо… Нанон же казалось, что Бордо слишком близко, она желала бы видеть виконтессу в Перу, в Индии или в Гренландии.
С другой стороны, когда Нанон думала, что одна она владеет своим дорогим Канолем, запертым в крепких стенах, и что другие превосходные укрепления, вряд ли доступные для солдат короля, делают госпожу де Канб пленницей ее мятежа, то радовалась так неоглядно, как на земле умеют только дети и влюбленные.
Мы видели, как мечты ее исполнились и как Нанон вновь встретилась с Канолем на острове Сен-Жорж.
Между тем виконтесса в печали и с трепетом ехала по бордоской дороге. Помпей, несмотря на свое хвастовство, не мог успокоить ее, и вечером в тот день, как они выехали из Жольне, она не без страха увидела на боковой дороге значительный конный отряд.
То были известные нам дворяне, возвращавшиеся со знаменитых похорон герцога де Ларошфуко, с похорон, послуживших принцу де Марсильяку, — под предлогом церемонии отдачи последних почестей его отцу — чтобы собрать всю знать Франции и Пикардии, которая еще более ненавидела Мазарини, чем любила принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками одни были с подвязанной рукой, другие — с перевязанной ногой многие — с окровавленными повязками на лбу. Трудно было узнать в этих жестоко израненных людях тех нарядных и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке Шантийи.
Но страх обостряет зрение: Помпей и виконтесса де Канб узнали под окровавленными повязками несколько знакомых лиц.
— Проклятие! Сударыня, — говорил Помпей, — видно, похороны двигались по дурной дороге. Дворяне, должно быть, падали с лошадей: посмотрите, как их отделало!
— Это верно, я тоже так думаю, — отозвалась Клер.
— Это напоминает мне возвращение из Корби, — гордо продолжал Помпей, — но тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали верхом, а в числе отчаянных, которых несли на руках.
— Но, — сказала Клер с беспокойством за предприятие, начавшееся при столь печальных предзнаменованиях, — неужели у этих дворян нет начальника? Уж не убили ль его, почему его не видно? Посмотри-ка!
— Сударыня, — отвечал Помпей, гордо приподнимаясь на седле, — нет ничего легче, как узнать начальника между его подчиненными. Обыкновенно в эскадроне командир со своими младшими офицерами едет посредине, во время сражения он скачет сзади или сбоку отряда. Извольте взглянуть сами на те места, о которых я вам говорил, и тогда судите сами.
— Я ничего не вижу, Помпей, но, кажется, за нами кто-то едет. Посмотри.
— Гм-гм! Нет, сударыня, там никого нет! — отвечал Помпей, кашляя и боясь повернуться, чтобы в самом деле не увидеть кого-нибудь. — Ни одного человека. Но позвольте!.. Вот не это ли начальник, тот, с красным пером?.. Нет… Или вот этот, с позолоченной шпагой?.. Нет… Или этот, на буланой лошади, похожей на коня Тюренна?.. Нет… Все это странно, однако ж опасности нет, и начальник мог бы показаться, здесь не то что при Корби…
— Вы ошибаетесь, метр Помпей, — послышался позади пронзительный и насмешливый голос, так испугавший храброго воина, что он едва не свалился с лошади. — Вы ошибаетесь, здесь гораздо хуже, чем при Корби.
Клер живо обернулась и шагах в двух увидела невысокого всадника, одетого очень просто. Он смотрел на нее блестящими глазами, впалыми, как у лисицы. У него были густые черные волосы, тонкие и подвижные губы, желчное лицо, нахмуренный лоб; днем он мог привести в уныние, а ночью — даже испугать.
— Принц де Марсильяк! — вскричала Клер в сильном волнении. — Ах, как я рада видеть вас!
— Называйте меня герцогом де Ларошфуко, виконтесса; ибо теперь, когда отец мой умер, я унаследовал его имя, под которым с этой минуты станут записываться поступки мои, добрые или дурные…
— Вы возвращаетесь?.. — спросила Клер нерешительно.
— Возвращаемся разбитые, сударыня.
— Разбитые! Боже праведный! Вы?
— Сознаюсь, мы возвращаемся разбитые, потому что я по натуре не хвастун и говорю всегда правду самому себе, как говорю ее другим: иначе я мог бы уверять, что мы возвращаемся победителями. Действительно, мы разбиты, потому что попытка наша взять Сомюр не удалась. Я явился слишком поздно; мы лишились этой крепости, очень важной: Жарзе взял ее. Теперь, если предполагать, что принцессу примут в Бордо, как обещано, вся война сосредоточится в Гиени.
— Но, герцог, — спросила Клер, — я поняла из ваших слов, что Сомюр сдан без кровопролития, так почему же все эти господа переранены?
Герцог не мог скрыть гордости, несмотря на всю власть свою над собой, и отвечал:
— Потому что мы встретили королевские войска.
— И дрались? — живо спросила виконтесса.
— Бог мой! Разумеется, сударыня.
— Итак, — прошептала она, — первая французская кровь пролита французами. И вы, господин герцог, вы подали пример?
— Да, я, сударыня.
— Вы, всегда спокойный, хладнокровный, рассудительный!
— Когда я сталкиваюсь с защитниками неправого дела, то так стою за разум, что становлюсь неразумным.
— Надеюсь, вы по крайней мере не ранены?
— Нет. В этот раз я был счастливее, чем на войне и в Париже. Тогда я думал, что гражданская война так наградила меня, что мне не придется уж рассчитываться с нею. Но я ошибся. Что прикажете делать? Человек всегда строит планы, не сообразовываясь со своими страстями; между тем именно они — единственный и истинный архитектор жизни — переделывают всю его постройку, а то и вовсе переворачивают ее вверх дном.
Виконтесса улыбнулась; она вспомнила, как Ларошфуко говорил, что за прелестные глаза герцогини де Лонгвиль он сражался с королями и готов сражаться с богами.
Герцог заметил ее улыбку и, чтобы Клер не успела высказать ее причину, поспешил сказать:
— Позвольте поздравить вас, сударыня: вы теперь подаете пример неустрашимости.
— Почему?
— Путешествуя одна, с одним оруженосцем, как Клоринда или Брадаманта. Кстати! Я узнал о вашем похвальном поведении в Шантийи. Вы, сказали мне, удивительно хорошо обманули этого бедного простака-офицера короля? Победа нетрудная, не так ли? — прибавил он с улыбкой и взглядом, которые у него значили так много.
— Что это значит? — спросила Клер с волнением.
— Я говорю: победа нетрудная, потому что офицер сражался с вами неравным оружием. Во всяком случае, одна вещь особенно поразила меня в рассказе об этом странном приключении…
И герцог еще пристальнее уставил маленькие глаза свои на Клер.
Виконтессе нельзя было не возразить ему. Поэтому она приготовилась к решительной защите.
— Говорите, герцог… Скажите, что так поразило вас?
— Та удивительная ловкость, сударыня, с какой вы разыграли эту небольшую комическую роль; ведь, если верить рассказам, офицер уже видал вашего слугу и, кажется, даже вас самих.
Последние слова, сказанные с осторожностью и тактом светского человека, произвели глубокое впечатление на Клер.
— Вы говорите, сударь, что он видел меня?
— Позвольте, сударыня, объяснить: я ничего не утверждаю, рассказывает неопределенное лицо, называемое «говорят», лицо, влиянию которого короли столь же подвержены, сколько и последние из их подданных.
— Где же он видел меня?
— «Говорят» утверждает, что это было на дороге из Либурна в Шантийи, в селении, которое называется Жольне. Только свидание продолжалось недолго, поскольку дворянин вдруг получил от герцога д’Эпернона приказание немедленно ехать в Мант.
— Но, подумайте, герцог, если б этот офицер видел меня прежде, так он узнал бы меня?
— А!.. Знаменитое «говорят», о котором я вам сейчас сообщил и у которого на все есть ответ, уверяет, что это дело очень возможное, потому что встреча происходила в темноте.
— Теперь, герцог, — возразила виконтесса с трепетом, — я уж совершенно не понимаю, что вы хотите сказать.
— Вероятно, мне сообщили неверные сведения, — сказал герцог с притворным равнодушием, — впрочем, что значит минутная встреча?.. Правда, — ласково прибавил герцог, — у вас такое лицо, такая фигура, что они непременно оставят глубокое впечатление даже после минутной встречи.
— Но этого не могло быть, потому что, по вашим же словам, встреча происходила в темноте, — возразила Клер.
— Правда, и вы ловко защищаетесь, сударыня. Я, должно быть, ошибаюсь, или, может быть, молодой человек заметил вас уже прежде этой встречи. В таком случае, приключение в Жольне нельзя назвать уже просто встречей…
— Так чем же? — спросила Клер. — Смотрите, герцог, будьте осторожны в словах.
— Поэтому, вы видите, я останавливаюсь; наш милый французский язык так беден, что я тщетно ищу слово, которое могло бы выразить мою мысль. Это… appuntamento[8], как говорят итальянцы, или assignation[9], как говорят англичане.
— Но, если я не ошибаюсь, герцог, эти два слова значат свидание…
— Какое несчастье! Я говорю глупость на двух чужестранных языках и наталкиваюсь именно на слушательницу, которая знает эти языки. Виконтесса, простите меня: определенно, языки английский и итальянский так же бедны, как французский.
Клер положила руку на сердце, она едва могла дышать. Она убедилась в истине, о которой прежде только догадывалась: герцог де Ларошфуко ради нее — в мыслях или, по крайней мере, в желаниях — изменил герцогине де Лонгвиль, и он говорит все это из ревности. Действительно, два года назад принц де Марсильяк ухаживал и волочился за виконтессой столько, сколько позволяли его угрюмый характер, его обычная нерешительность, его вечная застенчивость — качества, делавшие его самым опасным врагом, если он не был преданнейшим другом. Поэтому виконтесса не хотела ссориться с человеком, в высшей степени способным заниматься государственными делами и одновременно защищать свои самые что ни на есть личные интересы.
— Знаете, герцог, вы человек бесценный, особенно в таких обстоятельствах, в каких мы теперь находимся. Кардинал Мазарини кичится своей полицией, а она не лучше вашей.
— Если б я ничего не знал, — отвечал герцог де Ларошфуко, — так я был бы совершенно похож на этого милого министра и не имел бы причины вести с ним войну. Поэтому-то я и стараюсь все знать.
— Даже секреты ваших союзниц, если бы у них они были?
— Вы сейчас произнесли слово, которое было бы плохо истолковано, если б его услышали. Женская тайна! Стало быть, ваша поездка и эта встреча — секретны?
— Объяснимся, герцог, потому что вы правы только наполовину. Встреча случилась совершенно неожиданно. Поездка составляла тайну, и даже женскую тайну, потому что о ней никто не знал, кроме меня и принцессы.
Герцог улыбнулся. Искусная ее защита состязалась с его проницательностью.
— А Ленэ? — сказал он. — А Ришон? А маркиза де Турвиль и, наконец, некий виконт де Канб, которого я совсем не знаю и о котором я впервые услышал, когда мне рассказывали об этом происшествии?.. Правда, виконт — ваш брат, и вы скажете мне, что тайна не выходила из семейного круга.
Клер начала хохотать, чтобы не рассердить герцога, который уже хмурился.
— Знаете ли, герцог… — начала она.
— Нет, не знаю, и если это тайна, то поведайте ее мне, сударыня; я обещаю быть скромным не менее вас и рассказать ее только моему штабу.
— Пожалуй, скажу, хотя боюсь заслужить ненависть одной знатной дамы, которую опасно иметь врагом.
Герцог мало-помалу стал краснеть.
— Что же это за секрет? — спросил он.
— Знаете, кого назначила мне принцесса Конде в спутники во время этой поездки?
— Нет, не знаю.
— Вас!
— Правда, помню, принцесса спрашивала меня, не могу ли я проводить одну особу, которая едет из Либурна в Париж.
— И вы отказались?
— Меня задержали в Пуату неотложные дела.
— Да, вы ждали известий от герцогини де Лонгвиль.
Ларошфуко быстро взглянул на виконтессу, как бы желая прочесть в ее сердце прежде, чем испарится след произнесенных ею слов, подъехал к ней ближе и спросил:
— Вы упрекаете меня за это?
— Совсем нет; ваше сердце нашло такой превосходный приют, что вы вместо упреков имеете право ждать похвалы.
— Ах, — сказал герцог с невольным вздохом, — как жаль, что я не поехал с вами!
— Почему?
— Потому что не был бы в Сомюре! — отвечал герцог таким тоном, который показывал, что Ларошфуко хотел бы сказать совсем иное, но он не смеет или не хочет сделать этого.
Клер подумала:
«Верно, Ришон все рассказал ему».
— Впрочем, — продолжал герцог, — я не жалуюсь на мое личное несчастье, потому что из него вышло общественное благо.
— Что вы хотите сказать, герцог? Я вас не понимаю.
— А вот что: если б я был с вами, вы не встретили бы того офицера, которого после прислал Мазарини в Шантийи… Из всего этого ясно видно, что судьба покровительствует нам…
— Ах, герцог, — сказала Клер дрожащим голосом, взволнованная горьким воспоминанием, — не смейтесь над этим несчастным офицером!
— Почему же? Разве его особа священна?
— Сейчас — да, потому что для благородных сердец великое несчастье столь же свято, как и большое счастье. Этот офицер… Он, может быть, теперь уже мертв и жизнью заплатил за свое заблуждение или за преданность…
— Он умер от любви? — спросил герцог.
— Будем говорить серьезно, сударь. Вы хорошо знаете, что если б я решилась отдать сердце мое кому-нибудь, так не стала бы искать такого человека на большой дороге… Я говорю вам, что этот несчастный арестован сегодня по приказанию кардинала Мазарини.
— Арестован? — повторил герцог. — А как вы это узнали? Тоже случайно?
— Боже мой, да. Я проезжала через Жольне… Вы знаете Жольне?
— Очень хорошо знаю, там меня ранили в плечо… Так вы ехали через Жольне, через то самое селение, в котором, как рассказывают…
— Ах, герцог, оставим эти сплетни, — сказала Клер, покраснев. — Я проезжала, как уже говорила, через Жольне, увидела отряд солдат, они при мне арестовали и увели человека. Это был он!
— Он, говорите вы? Ах, будьте осторожны, виконтесса! Вы сказали «он»!
— Да, разумеется, он, то есть этот офицер. Как вы проницательны, герцог! Оставьте ваши колкости, и если вы не жалеете несчастного…