– Пусть врываются – картечью отброшу. У меня два орудия наготове.
– А чего же сейчас не стреляешь?
– Некому стрелять, я тут – сам пятый. Дай Бог, ещё хоть парочку турецких пушечек развалить.
– Ну, гляди. Пушки туркам не отдай.
– Живым не отдам. А с мёртвого взятки гладки.
– Спасибо, солдат!..
Это была высшая похвала в устах Скобелева. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом в бою или после боя, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о высокой чести детям и внукам.
Тощий фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих раненых.
– Держись, ребята! Держись, иду!..
Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на бесценных кавказских клинках, кони, хрипя, мчались намётом через изрытое, залитое кровью поле. Турки не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков, и началась рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки…
Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали. Побежали не только те, на которых обрушился этот страшный удар, – побежали все. Бежали, бросая оружие, из последних сил стремясь под защиту виноградников. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, тут же исчезли за высотой.
– Вперёд! – крикнул Тутолмин. – Сейчас вышибем…
– Нет, – выдохнул Скобелев, ощутив давящую боль в груди. – Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, у них же сил нет. И у меня тоже…
Турки ещё не успели опомниться, и Тутолмин отвёл солдат. При отходе забрали раненых, но Тутолмин лично – уже под пулями – проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого, и только тогда доложил:
– Раненых подобрали. Сам проверил.
– Держи гребень до последнего. Я – к Шаховскому. Кажется, он ломит уже по инерции.
Скобелев упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и ещё одно усилие войск Шаховского заставят Османа-пашу искать резервы, а значит, тасовать таборы. И тогда – Скобелев был свято убеждён в этом – его маленький, уверовавший в свои силы отряд пройдёт эти три сотни саженей, ворвётся в предместье, сомнёт турок и на их плечах вкатится в город. Это был последний, но ещё вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому.
Князь грузно утонул в кресле под ореховым деревом. Лицо его отекло, дряблые мешки повисли под усталыми тусклыми глазами. Он тяжело глянул на подскакавшего Скобелева из-под нависших бровей, вздохнул, сказал по-солдатски:
– Продали нас, Миша, генералы.
Скобелев спешился, бросил повод Млынову.
– Где Коломенский полк?
– Не дошёл. Криденер его в дырку сунул меж мной и Вельяминовым. Весь бой Тришкин кафтан латал, сволочь.
– А вы? – тихо спросил Скобелев, с трудом сдерживая бешенство. – В креслах сидите?
– Дело проиграно, Скобелев, – вздохнул Алексей Иванович. – Я приказал выводить войска из боя.
– Дело не проиграно, – от боли и душившего его гнева Михаил Дмитриевич говорил почти шёпотом. – Дело не проиграно, пока мы с вами, князь, верим в победу. И мы вырвем её. Вырвем, Алексей Иванович! Мне осталось триста сажен до Плевны. Триста проклятых сажен всего, последний бросок. Я кровью там каждый аршин полил, солдатской кровью, а вы мне отступать предлагаете? – Он помолчал, ладонями крепко потёр вдруг покрывшееся потом лицо, слипшиеся бакенбарды. – Князь, я прошу. Я умоляю вас, князь, отдайте приказ на ещё один, последний штурм. Мы ворвёмся в Плевну, ворвёмся, всеми святыми клянусь, ворвёмся!
Шаховской горько усмехнулся, покачал седой головой:
– Нет, Михаил Дмитриевич, не обессудь, слишком уж это по-гусарски. Выдохлись мы весь день ступу эту кровавую толочь, понимаешь? Выдохлись, и духу победного более нету в запасах.
– У меня солдаты шестой час на Зелёных горах мрут, а вы духу набраться не можете? – бешено выкрикнул Скобелев. – Нет духу, так в отставку подавайте, место тем уступите, у кого духу на весь бой хватает! Я же верил в вас, как в отца верил, а вы… Какого черта вы боитесь? Гнева государева? Вы Божьего гнева побойтесь…
– Молчать! – гаркнул, поднимаясь, Шаховской. – Как смеешь голос повышать, мальчишка? У меня седина…
– Седина ещё не старость, – сдержавшись, тихо сказал Скобелев. – Старость – когда веру в себя теряешь, когда тряпка вместо… характера. Вот тогда все, тогда – в монастырь, грехи замаливать. Что вам, ваше сиятельство, и рекомендую.
Он резко кивнул, звякнул шпорами, не коснувшись стремян, влетел в седло и с места взял в карьер. Не оглядывался более и не видел, как затрясся Алексей Иванович и как бросился к нему Бискупский, доселе безмолвно присутствовавший при встрече.
– Вам плохо, Алексей Иванович?
– Каков стервец! – прошептал князь, смахивая слезы. – Жаль, не мой сын, очень жаль. Выдрал бы я его как Сидорову козу, а потом расцеловал бы в обе щеки…
Скобелев мчался, не разбирая дороги, и Млынов едва поспевал за ним. Он считал, что генерал спешит к отряду, чтобы ещё до темноты начать отход, но Скобелев и тут оказался человеком непредсказуемых поступков. Он вдруг резко придержал коня, слетел с седла, обеими руками с силой ударил себя в грудь и ничком упал на землю. Он катался по траве, грыз её, бил кулаками и рыдал громко и зло. Млынов торопливо спешился:
– Михаил Дмитриевич. Михаил Дмитриевич!..
– Подлец я. Подлец!.. – Скобелев повернул к адъютанту мокрое, все в грязи и травяной зелени лицо. – Я солдат своих обманул, Млынов. Они с песней… С песней на смерть шли, они верили в меня, а я? Я?.. Заманил да и оставил без помощи? Как я в глаза им теперь глянуть осмелюсь, как?..
Он снова уткнулся лицом в землю, плечи его судорожно задрожали. Млынов снял с ремня фляжку, силой поднял Голову генерала:
– Глотните, Михаил Дмитриевич. Глотните, говорю!.. и в себя придите. Ну?..
Он заставил генерала сделать глоток. Стал напротив на колени, взял за руки, встряхнул:
– Ну, хватит убиваться. Будет, поплакали.
– Ох, Млынов… – Скобелев тяжело вздохнул, потом ладонями долго тёр лицо, размазывая по бакенбардам слезы и грязь. – Что же теперь делать-то мне, Млынов?
– Отдать приказ об отступлении.
– Вот и отдай, а я тут посижу. Ну, что стоишь? Не бойся, не застрелюсь, – он вдруг потряс кулаком в сторону далёкой криденеровской ставки. – Не дождутся они этого от Скобелева, мать их…
Млынов секунду размышлял. Потом встал, вытянулся.
– Там, на хребте, до сей поры умирают. И будут умирать, покуда вы лично им не объясните, что отступать надо. Все полягут, вас дожидаючись, – помолчав, выкрикнул вдруг звенящим голосом. – Встать, генерал Скобелев! Уж коли признаете, что заманули, то хоть тех спасите, что живы покуда!
Темнело, бой замирал. Он не прекратился сразу по решению полководца, понявшего, что сражение проиграно. Криденер устранился от такого решения, предоставив командирам отрядов самим брать на себя ответственность. Первым это сделал Шаховской: его отряд отходил поэтапно, огрызаясь залпами и заботясь о раненых. Но потрёпанные войска Вельяминова ещё отстреливались, дожидаясь темноты, чтобы под покровом её уйти с заваленного трупами и залитого кровью никому не нужного Гривицкого редута.
Активный огневой бой шёл только на Скобелевском участке фронта. Засевшие в виноградниках на последней перед Плевной высотке турки более не рисковали атаковать, но вели сильный ружейный и артиллерийский обстрел третьего гребня Зелёных гор, где закрепились остатки скобелевского отряда.
Генерал прискакал уже в сумерках. Выехал из кустов на скат и шагом поехал вдоль всей линии: лошадь и белая фигура хорошо были видны как своим, так и туркам.
– Солдаты! – громко крикнул он. – Товарищи мои боевые, друзья, братья мои! Велика ваша отвага, тяжелы ваши жертвы, беспримерно отчаянное мужество ваше! Низко кланяюсь вам и от всего сердца благодарю вас за это!
Турки не слышали, о чем кричит Ак-паша, но и стрелки, и артиллеристы прекратили огонь: даже враг уважал бесстрашие русского генерала.
– Вы славно потрудились сегодня, – продолжал Скобелев, шагом разъезжая вдоль цепи. – Мы не сумели добиться того, за что умирали наши товарищи, не по своей вине. Сражение наше проиграно, резервов более нету, а посему… – он гулко сглотнул подступивший к горлу комок, – посему приказываю отступать. Отходить неторопливо, сохраняя порядок и воинское достоинство, и не забывать при отходе о раненых. Предупреждаю офицеров: если мне станет известно хоть об одном оставленном тут раненом, я предам его командира суду! Полковник Паренсов, полковник Тутолмин, полковник Кухаренко – ко мне! Мы уйдём с поля боя последними.
Генерал спешился, низко опустил голову, продолжая стоять спиной к противнику. В кустах послышался шум, негромкие команды, людской говор. Какой-то казак взял у Скобелева коня, а к генералу подошли его помощники.
– Вот и все, – тяжело вздохнул Скобелев.
– Не стоит отчаиваться, Михаил Дмитриевич, – тихо сказал Паренсов.
– Солдат-то каков, а? Отважный, упорный, инициативный. А мы их – в землю, в землю! Щедра держава наша на солдатскую кровь. У тебя есть водка, Кухаренко?
– Станишники, у кого фляжка не с водой? – Полковник вернулся, протянул генералу. – Местное, красное.
– После этой войны ещё краснее будет. – Скобелев отхлебнул, отдал Тутолмину.
– А турки не стреляют. Глотнёте, Пётр Дмитриевич?
– Не откажусь. – Паренсов пригубил, вернул фляжку Кухаренко. – Пойдём, что ли, Михаил Дмитриевич?
Командиры молча шли позади отступающих частей. Шорох кустов, топот, голоса, звон оружия постепенно удалялись.
За обратным скатом хребта стояли казачьи кони; на них переложили раненых и грузы, и все ускорили шаг.
– Как бы черкесы не нагнали, – сказал Паренсов.
– Осетин поопасутся, – проворчал Кухаренко.
Скобелев хотел что-то сказать, но впереди, в низине послышались голоса, лошадиный храп. А, пройдя поворот, в густых уже сумерках увидел еле тащившуюся батарею.
– Почему отстали?
– Орудие провалилось, спасибо, казаки помогли, – ответил хриплый сорванный голос.
Скобелев узнал командира батареи: на сей раз он был в форме. На лафетах, передках, зарядных ящиках лежали люди.
– Почему раненых казакам не отдали? Тащитесь еле-еле.
– Им уж все равно, – тихо ответил Васильков.
– Убитых вывозишь?
– Убитый – тоже солдат.
– Тоже солдат, – вздохнул генерал. – Веди батарею, мы позади пойдём.
Без помех они добрались до исходного рубежа, откуда в предрассветном тумане уходили в бой. Скобелев сразу же прошёл к себе, написал боевое донесение и памятную записку о представлении к наградам есаула Десаева, подъесаула князя Джагаева, хорунжего Прищепу, нескольких казачьих офицеров и штабс-капитана Василькова. Написав последнюю фамилию, сказал Млынову:
– Узнай, из какой бригады была батарея.
Походил, снова сел и написал личную записку Паренсову: «Пётр Дмитриевич! Спасибо тебе за труды и советы: работать с тобою мне было весьма отрадно. Извини, что лично не попрощался: сил нет, и на душе кошки скребут. При случае скажи барону, что генерал Скобелев заболел и отныне числит себя в резерве…»
Затем наскоро перекусил, приказал приготовить пару для дальней поездки, собрал походные чемоданы и, ни с кем не попрощавшись, глубокой ночью выехал вместе с Млыновым неизвестно куда…
Глава шестая
1
Император Александр II пил утренний кофе с другом детства графом Адлербергом на свежем воздухе. Сообщений о сражении ещё не поступало, но Государь был мрачен, и разговор не вязался. Свита скованно перешёптывалась, и только Адлерберг что-то говорил о дальновидности цесаревича Александра Александровича, командовавшего Рущукским отрядом.
– Его энергия и суровая распорядительность достойны всяческого восхищения, Ваше Величество. Воистину он – державный сын державного отца.
– А Бореньке исполнился бы годок с месяцем, – вдруг вздохнул Александр. – А прожил всего-то сорок два денька. Бог мой, как несправедлива порою бывает судьба, граф.
Боренька Юровский был внебрачным сыном Александра, и Адлерберг тактично замолчал. Он уже ругал себя, что так некстати помянул о талантах цесаревича, ибо из всех его талантов самым заметным было пристрастие к неумеренным возлияниям. На счастье, показался дежурный генерал Шёлков.
– Безуспешно, Ваше Величество.
– Опять? – Александр беспомощно развёл руками. – Каковы подробности?
– Подробностей в депеше не сообщается, Ваше Величество. Для личного доклада сюда выехал Его Высочество главнокомандующий со штабом.
– Ступай. – Александр встал, руками зацепив чашку: Адлерберг едва поймал её на краю стола. – Я хочу обдумать положение. Как только прибудет мой брат или князь Имеретинский, немедля проведите их ко мне. – Он пошёл к дому, но остановился. – Это – роковой день, граф. Тотчас же сообщи в Царское Село Ребиндеру, чтобы он возложил розы на могилку Бореньке.
Загадочность этого первого распоряжения императора после сообщения о разгроме под Плевной может быть объяснена только полной растерянностью, поскольку никакой логики здесь усмотреть было невозможно. Логика появилась, когда прискакал шатающийся от усталости светлейший князь Имеретинский.
Он вошёл без доклада и остался у дверей, чтобы отдышаться. Увидел бледного Криденера, растерянного Непокойчицкого, трясущегося Левицкого и самого Государя, молча сидевшего в кресле у стола. А по кабинету метался главнокомандующий, топоча сапогами и выкрикивая бессвязные фразы:
– Он стар, стар и бездеятелен! Это не начальник штаба, это – развалина. Рамоли! Он подтвердил цифры Криденера, взятые с потолка. Откуда они, откуда, Криденер? Кто ответит? Кто ответит Государю, я спрашиваю? Кто позволил Шаховскому изменить диспозицию? Где он, сказался больным, старая лиса? Он разорвал боевую линию, он повинен в нашей неудаче, он!..
Тут великий князь столкнулся с Имеретинским и замолчал. Потом беспомощно развёл руками.
– Вот, светлейший брат мой. Вот ваши глаза и уши. Он подтвердит мои слова.
– Его Высочество неверно определил результат вчерашнего сражения, – негромко сказал Имеретинский. – Он назвал его неудачей, а это – поражение. Государь. Это – разгром, вследствие которого мы потеряли не менее восьми тысяч человек.
– Всю правду, – вздохнул император. – Все кричат о дурно проведённой подготовке, о каких-то перестроениях, а я хочу знать причины, а не следствия.
– Главная причина в полной бездеятельности барона Криденера, Государь. Командующий штурмом не только не отдал ни одного боевого распоряжения во время штурма, но всячески мешал командирам подчинённых ему отрядов.
– Ваше Величество, позвольте спросить светлейшего князя, – сдавленно сказал Криденер. – Где вы были во время боя, Александр Константинович? Я ни разу не видел вас.
– Простите, Государь, задета моя честь. – Имеретинский неторопливо расстегнул мундир, обнажив левое плечо со свежей повязкой. – Я был в Гривицком редуте, в войсках Вельяминова, которые вы бросили на верную гибель. – Он столь же неторопливо застегнулся на все пуговицы.
– А теперь позвольте спросить вас, генерал. Почему вы прятали от князя Шаховского Коломенский полк? С какой целью вы ввели его в заблуждение, сообщив, что коломенцы идут к нему, а сами тут же отправили этот злосчастный полк затыкать никому не нужную оперативную пустоту? Почему вы не отдали кавалерийской дивизии Лашкарева приказа об атаке, хотя знали, что отряд Скобелева истекает кровью в предместьях Плевны?