— Наш венценосный шад печется о благе народа, он избегает войн, а коль нету сражений, нет на слуху и имен славных воителей, — нехотя отозвался секретарь, начиная уже жалеть, что вступил в разговор со старым брюзгой.
— Каждый кто хочет отщипывает от Саккарема приглянувшийся ему кус, а наш венценосный избегает войн. Нечего сказать, похвальное миролюбие! У трона Иль Харзака народу толпилось поменьше, но имена его приближенных и по сей день чтят и любят все честные саккаремцы. Этим людям не надо было рядиться в шелка и бархат, увешивать себя с ног до головы драгоценными безделушками — их и без того узнавали и во дворце, и на улице, и в хижине землепашца.
Секретарь попытался отодвинуться подальше от герольда: еще немного, и старый дурак начнет восхвалять сосланных, замученных и казненных — всех, кто сумел чем-то не угодить Менучеру, — и добром его болтовня не кончится. Скверные кончины прежних секретарей шада служили нынешнему постоянным напоминанием о том, сколь преходящи земные блага, и о том, что надобно внимательнейшим образом следать не только за своим языком, но и за языком собеседника, однако придворные стояли плотной стеной и деться от умалишенного старика было решительно некуда.
— Вся эта разряженная публика напоминает мне не то бабочек-однодневок, не то помойных мух, и нет среди них ни одной осы с острым жалом. Придет срок и паук Азерги высосет их кровь, оборвет крылышки и выбросит пустые шкурки. Наш добрый шад помог ему уничтожить ос, и да спасет его Богиня, когда он останется один на один с пауком-магом.
Теперь уже все окружавшие Дукола придворные начали испуганно переглядываться и пятиться от зловещего старикана, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы вплывший в зал церемониймейстер громогласно не возвестил:
— Конис Нардара Марий Лаур!
Одинокий сереброголосый горн коротко пропел нардарское воинское приветствие, и в зал упругой походкой, по-кавалерийски косолапя, вошел высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Энергичное загорелое лицо с прямым носом, высоким широким лбом и плотно сжатыми губами было хорошо знакомо каждому из присутствующих: крупные серебряные монеты с профилем Мария печатались в Нардаре уже больше пяти лет, и высокое содержание в них драгоценного металла служило лучшей рекомендацией правителю небольшого государства, который тщательно следил за качеством денег, выпускаемых его монетными мастерскими.
Династия Лауров уже несколько поколений чеканила монеты, которыми охотно пользовались во многих странах, и нет ничего удивительного, что со временем их стали называть «лаурами». Залежи серебра, столетия назад обнаруженные в отрогах Самоцветных гор на территории Нардара, несмотря на интенсивные разработки, не скудели, и это позволяло конисам не увеличивать процента лигатуры в монетах. В отличие от Саккарема, главным богатством которого являлись плодороднейшие земли, основным источником дохода нардарцев были серебряные рудники, которые, как водится, принесли им и неприятности в лице алчных соседей. Велиморцы, халисунцы и саккаремцы не раз вторгались в Нардар, но труднопроходимые горные тропы надежно защищали лучники, пращники и арбалетчики, а на равнинах захватчиков встречала тяжеловооруженная конница кониса, снискавшая славу непобедимой и всесокрушающей.
Вид шестерых сопровождавших Мария Лаура мужчин подтверждал заслуженную нардарцами репутацию отважных и сильных бойцов. Рослые, великолепно сложенные воины с выгоревшими бровями и коротко остриженными волосами, в простых кафтанах из бежевой замши и высоких сапогах со шпорами разительно отличались от щеголявших изысканными туалетами придворных шада, явно злоупотреблявших белилами и румянами. Появление прокаленных солнцем, выдубленных дождями и только что не вонявших лошадиным потом нардарцев вызвало оживленный ропот среди саккаремских дам. Зашелестели дружно заработавшие веера, послышались восторженные восклицания и томные вздохи, способные растрогать даже сердца каменных истуканов, поддерживавших высокий сводчатый потолок тронного зала.
— Брат мой Марий! Я и мои подданные рады приветствовать тебя в счастливом Саккареме… — начал приветственную речь шад, когда нардарцы остановились, согласно этикету, в десяти шагах от трона.
Из всех присутствующих наименее внимательной слушательницей Менучера была, без сомнения, виновница торжества — шаддаат Дильбэр — двадцатидвухлетняя сестра шада, невеста Мария Лаура.
Статная, крепко сбитая, с густыми иссиня-черными волосами, уложенными в затейливую высокую прическу, вынуждавшую ее держать голову гордо поднятой, так что все могли любоваться сильной длинной шеей, она казалась самым высокомерным и неприступным существом в зале, однако ни об одной из придворных дам, служанок или рабынь не ходило такого количества сплетен, причем сплетни эти были самого непристойного и скандального характера. Не питая особой любви к брату, она не слишком заботилась как о его, так и о собственной репутации и дарила своим вниманием молодых придворных, стражников, слуг и рабов, не делая между ними особого различия. Запертая Менучером в четырех стенах, шаддаат развлекалась как могла, отдавая предпочтение нардарским винам и рослым мужчинам, но ни первые, ни последние не могли заполнить ее досуга, и, пресытившись ими, Дильбэр, используя подкуп и женские чары, время от времени предпринимала строго запрещенные братом вылазки в Мельсину, заканчивавшиеся обычно грандиозным скандалом.
Последней каплей, переполнившей чашу терпения венценосного шада и вынудившей его поспешить с сестриным замужеством, была потасовка, затеянная блистательной шаддаат в «Старом моряке». Таверна эта, расположенная в пятистах шагах от портовых складов, пользовалась дурной славой даже среди матросов, что нисколько не смутило забредшую туда Дильбэр и не помешало ей затеять свару с мономатанской потаскухой, ублажавшей подгулявших мореходов всевозможными способами, из которых самым безобидным были непристойные пляски, исполняемые ею, надобно признать, с большим мастерством. Хлебнув скверного рому, сиятельная шаддаат решила доказать, что пляшет ничуть не хуже чернокожей девки, и, несмотря на уговоры наперсниц, сплясала-таки на скрипучем столе зажигательный «хай-варак», после чего разгневанная мономатанка, отстаивая «честь мундира», состоявшего из нескольких ниток поддельного жемчуга, взялась наказать невесть откуда взявшуюся гостью и соперницу. Доподлинно неизвестно, кто из этих достойных дам вырвал друг у друга больше волосьев, но драка их, подобно искре огня, попавшей в кучу сушняка, вызвала настоящий пожар. Безумие охватило всю таверну, и появившийся патруль «золотых» вынужден был применить мечи, дабы успокоить три десятка не на шутку разошедшихся моряков. Пенители моря взялись за кортики и палаши, а прекрасную шаддаат так разъярило появление незваных миротворцев, грозивших испортить только что начавшееся веселье, что она собственноручно прирезала начальника патруля и сильно попортила шкуры трем его подчиненным. С детства обученная владеть всеми видами оружия, Дильбэр могла бы учинить еще худшее избиение наемников, которых, как и большинство саккаремцев, терпеть не могла, но на счастье «золотых» внимание ее привлек случившийся поблизости смазливый купец из Шо-Ситайна, и в разгар побоища она уединилась с ним в одной из комнат для постояльцев, выкинув оттуда предварительно двух контрабандистов с подружками.
Менучеру с большим трудом удалось унять разразившийся скандал, и он сделал все возможное, чтобы ускорить замужество сестры, которую собирался выдать замуж после собственной свадьбы. Сама Дильбэр относилась к идее замужества с прохладцей, но, увидев жениха, ощутила знакомое волнение в крови и с этого момента обращала весьма мало внимания на брата и, разумеется, не слышала ни слова из его проникновенной, трогательной до слез речи, густо уснащенной стишатами собственного изготовления.
К нардарскому конису, впрочем, были прикованы не только глаза невесты, но и большинства присутствовавших в зале гостей. От союза Дильбэр с Марием Лауром зависела безопасность всего северо-западного Саккарема; кроме того, купцы рассчитывали на оживление торговли как с Нардаром, так и с Велимором, путь к Южным Вратам которого проходил через охраняемые нардарцами ущелья и долины. Помимо этого, ходили упорные слухи, что Менучер намерен, заручившись поддержкой Мария, двинуть наконец войска на Халисун и отобрать земли, захваченные западными соседями в результате бесконечных пограничных стычек.
Азерги, как и все прочие с любопытством разглядывавший кониса, знал, что надеждам на поддержку нардарской тяжелой кавалерии сбыться не суждено. Не имея на то веских причин, Марий Лаур не бросит своих людей в мясорубку пограничных боев, испокон веку затеваемых могущественными соседями. Значительно больше маг рассчитывал на то, что ему удастся навербовать наемников в Велиморе, чем он и собирался заняться, как только брачный договор будет подписан. Уже сейчас кормившихся из его рук «золотых» хватило бы, чтобы завладеть Мельсиной и скинуть придурковатого шада-стихоплета с престола, но удержать в повиновении весь Саккарем имевшимся в распоряжении Азерги заморским наемникам было явно не по силам. Велиморские мечники и копейщики — вот ключ к власти, и Марий Лаур, не сознавая того, должен был помочь ему этим ключом завладеть. Судьба, однако, распорядилась так, что нардарский конис еще до свадьбы оказал Азерги совершенно неожиданную и поистине неоценимую услугу.
Прислав щедрые дары Менучеру и Дильбэр, сиятельный жених не обошел своим вниманием и придворного мага. От лица кониса ему был вручен небольшой тюк, в котором оказалась потрепанная кожаная сумка, при виде которой шад презрительно поджал губы, шаддаат недоумевающе пожала великолепными плечами, а у Азерги сладко заныло сердце. Сумка Аситаха, мага и советника Иль Харзака, была хорошо памятна ему, и бессонную ночь, проведенную за чтением содержащихся в ней дневников своего предшественника, Азерги готов был считать едва ли не самой счастливой в жизни.
Из зашифрованных и потому недоступных непосвященным записей Аситаха следовало, что сундук мага, с которым тот не расставался даже во время путешествий, будет после смерти владельца надежно схоронен в Нардарском замке его помощницей — старухой Зильгар. Не было сомнений, что указания Аситаха были свято выполнены и сундук с волшебными атрибутами немыслимой мощи в целости и сохранности дожидается нового хозяина. Разумеется, надо будет еще отыскать девицу, обладающую кое-какими способностями, необходимыми, чтобы найти и открыть заветный сундук, но это, принимая во внимание расторопность Фарафангала, не должно вызвать особых затруднений…
— Глубоко чтимый брат мой, Менучер, венценосная шаддаат… — звучным голосом начал ответную речь Марий Лаур.
Азерги покосился на Дильбэр, с вожделением пожиравшую глазами могучую фигуру нардарского кониса, перевел взгляд на Менучера, лениво поглаживавшего золоченый подлокотник трона, и вновь устремил испытующий взор на Мария. Конес слыл человеком образованным, но вряд ли мог разобрать что-либо в дневниках мага, семь лет назад отправившегося с посольством в Велимор и скоропостижно скончавшегося близ Нардарского замка. Знал ли Марий, какую ценность представляет для Азерги сундук покойного чародея? Догадывался ли, какую услугу оказал ему, передавая сумку Аситаха, или считал это ничего не значащей любезностью, простым знаком внимания, который не вредно оказать советнику венценосного шурина? Азерги не был склонен верить в случайные совпадения и не считал, что флюгер или стрелка компаса повинуются божественной воле, однако в том, что сумка Аситаха оказалась в его руках именно тогда, когда он собирался приступить к переговорам с велиморцами, трудно было не узреть перста Судьбы. Похоже, Боги-Близнецы недвусмысленно советуют ему возглавить, подобно тому, как некогда это сделал Аситах, отправляющееся в Велимор посольство и по дороге завладеть сундуком предшественника, со смертью которого в Саккареме начались великие перемены.
Маг издал похожий на блеяние смешок и радостно потер крупные ладони. Мысль о том, что «счастливым» саккаремцам до сих пор невдомек, кому же они обязаны этими переменами, доставляла ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Посмотрим, что-то они запоют, когда он завладеет сундуком Аситаха и встанет во главе наемных велиморских ратей…
4
Храм Богини Милосердной был самым древним из всех мельсинских святилищ. Расположенный в старой части столицы, где обитала преимущественно беднота, он редко удостаивался посещения знати, и пожертвований прихожан едва хватало, чтобы прокормить немногочисленных храмовых жрецов. Приземистое здание, сложенное из источенного непогодой известняка, год от года ветшало: практичные приверженцы древней религии предпочитали посещать храмы Богини Плодоносной, Богини Победительницы, Утешительницы вдов, Богини, руку над морем простершей, — исконной покровительницы моряков и путешественников. О Богине Милосердной жители столицы, а тем паче приезжие вспоминали не часто, и еще реже находились у взывающих о милосердии деньги, чтобы почтить ее достойными дарами. Это, впрочем, не особенно огорчало Ракобса — настоятеля храма, столь богатого годами, что прихожанам он казался ровесником самого здания.
«Родина наша переживает трудные времена, и если нищает и бедствует саккаремский люд, наивно надеяться на процветание храма его Богини», — говорил он, слыша ропот жрецов, жалующихся на забвение и скудость, из-за которых приходилось порой отказываться от проведения иных обрядов.
Когда-то вдохновенные речи святого отца собирали в стенах храма немалую паству, но время пламенных пророков миновало, и Ракобс все чаще предоставлял возможность говорить от своего имени молодым жрецам. Силы уходили из его дряхлого тела, и теперь большую часть дня он проводил в келье, разбирая свитки, необходимые для завершения работы над начатой им еще в юности «Истории Саккарема». Младшие жрецы редко беспокоили настоятеля — возникавшие в течение дня вопросы обсуждались на вечерней трапезе, и Ракобс был несколько удивлен, когда полог, заменявший дверь, приподнялся и в его келью с поклонами вошли вечно соперничающие между собой Бейраф и Манунг.
— Святой отец, прости за неурочное вторжение, но сил терпеть своеволие Бейрафа больше нет! — выпалил Манунг с порога. — Он подменил камень, венчавший диадему Богини!
Настоятель отложил пожелтелый свиток и, щуря глаза, уставшие разбирать полустертый текст плохо сохранившейся рукописи, поднял их на вошедших. Манунг — медлительный и невозмутимый обычно, напоминавший этакого ленивого деревенского увальня, был чрезвычайно возбужден. Круглое лицо его было покрыто пятнами румянца, руки сжаты в кулаки, которые он, казалось, готов вот-вот пустить в ход, чтобы образумить Бейрафа. Тот, будучи нервным и суетливым молодым человеком, хранил на этот раз несвойственное ему спокойствие. Подвижное лицо родившегося и все детство проведшего на городском дне жреца хранило выражение оскорбленной добродетели, способное развеселить всякого, хоть немного знавшего не слишком-то щепетильного во многих отношениях юношу, благодаря предприимчивости которого даже в самые скверные времена храмовая братия не ложилась спать, не утолив голод хотя бы куском черствой лепешки, а жажду — глотком дешевого вина.
— Отец мой, я сделал то, что подсказали мне любовь и почитание Богини, — невозмутимо ответствовал он, опускаясь на пятки перед низким столиком Ракобса. — Прощелыга Фарафангал надумал — по распоряжению безбожного мага Азерги, разумеется, — провести перед очами Богини приготовленных для торгов рабынь. Делает он это, как я подозреваю, с тайным умыслом, надеясь отыскать среди них деву, обладающую божественной силой, дарованной ей Милосердной Хозяйкой Вселенной.
Настоятель кивнул, давая понять, что намерения Фарафангала не являются для него секретом.
— Будь моя воля, я бы запретил этому святотатцу входить в храм, но у нас нет дверей, которые можно было бы запереть. Да и не спасли бы они от произвола шадского советника, который сам отменяет и устанавливает законы во всем многострадальном Саккареме…
— Великое кощунство запретить вход в обиталище Богини Милосердной кому бы то ни было! Грешник и праведник, злодей и благодетель, свободный и раб, ребенок, мать семейства и последняя портовая шлюха вольны припасть к стопам Богини и молить ее о сострадании на любом языке! — гневно пробасил Манунг и под спокойным взором настоятеля тоже присел на плетеный коврик перед столиком со свитками.