Вид порушенного, оскверненного кладбища вселил в душу Коршуна глубокую безнадежную тоску. Его все чаще посещало отвратительное чувство — он потерял веру в победу и даже веру в смысл победы. Ему казалось порой, особенно если лежишь в часы отдыха и не спится, — что он участник какого-то розыгрыша, что вся эта война ненастоящая, хотя смерти и ранения настоящие, и мучения настоящие, и настоящая боль от стертых ног или горячая тугая волна от взорвавшейся в канаве огненной бомбы.
Он знал, умом знал, и говорили ему об этом не раз, что он ведет бой за правое дело, после чего вернется домой, и тогда начнется счастливая жизнь. Может быть, у других так и было, но сам Коршун никак не мог вспомнить своих родных, даже своей матери. Лама говорил ему, что это довольно обычное последствие долгого пребывания на переднем крае, но когда он попадет в город и пройдет по родной улице, то он все вспомнит. Шундарай же считал, что они с Коршуном ничего не помнят потому, что на самом деле никогда не бывали в городе и родились совсем в другом месте, что они — приютские, беспризорники. Так тоже бывает, а ламе невыгодно в этом признаваться, так как есть инструкция — привязывать солдат к родине, даже если родины нет. А так как любому солдату хочется во что-то верить, то он цепляется лапками за мечту о городе и родном доме. Недаром идеологическая служба так борется со всякими лживыми верованиями и религиями. Они боятся, что приверженцы чуждых боевой идеологии сект могут вообще потерять страсть к войне. Так что про них говорят твердо: они в будущей жизни возродятся клопами. А чтобы это случилось скорее, после второго предупреждения замеченных в ересях казнят.
Судя по всему, долина казней захвачена сегодня врагами. Точно — захвачена! Отсюда Коршуну виден ее склон, и там бродят ублюдки в позолоченных масках.
Мысли Коршуна снова перенеслись на Шундарая — жив ли он? Вряд ли. А Коршун, как и любой нормальный человек, верил в то, что мир невелик и конечен — что он прикрыт матовым колпаком неба, по которому движутся клубы облаков. Никто не видел краев земли, но, если идти много дней, обязательно дойдешь до них, до берегов Последнего океана, который огибает обитаемую Землю. Океан населен морским народом, не могущим выбраться на берег, но и не пускающим людей в свои края. Там живут чудовища, способные одним ударом зубов или рога разбить и утопить боевой корабль. Говорят, что недавно один боевой корабль, здоровый, шестидесятивесельный, вышел из реки в море, и все видели, как из воды высунулась морда, разинула пасть и перекусила корабль пополам…
«О чем я думал?» Коршун потряс головой, словно в ухо попала вода. Из низины тянуло трупным запахом и гарью. Кто-то поджег санаторий, и трухлявые доски вяло чадили и дымили.
Коршун стал смотреть в сторону города. Наверное, ублюдкам не удалось до него добраться. Дома на горизонте стояли так же нерушимо и уверенно. Рассказывали, что несколько воздушных шаров врага достигли недавно города и даже смогли сбросить на него несколько огненных бомб, но городские пожарные быстро загасили пожары, и почти никто не пострадал. А вот большая часть шаров не вернулась из полета, потому что их сбили арбалетчики. Коршун не видел этих шаров, но почему бы не поверить?
Примерно в километре от него проходил глубокий овраг, за которым были воинские склады. Если приглядеться, именно вдоль оврага и было сейчас наибольшее движение. Здесь окапывались ублюдки, порой посылая через овраг стрелы, обмотанные горящей паклей. С той, дальней, стороны иногда отвечали. По крайней мере теперь Коршун понял, насколько врагу удалось продвинуться вперед.
Ну что ж, бывает хуже.
Возвратиться к своим он сможет всегда — надо только взять ближе к реке, там старые свалки, по ним можно пробраться в устье оврага и дальше, к нашим позициям.
Но оставалась еще надежда отыскать госпиталь или хотя бы Надин.
Раненый сказал, что их увели.
Если не убили сразу, это уже не так безнадежно. Докторов и санитарок чаще уводят к себе — доктора везде нужны. А санитарки не только будут перевязывать — их можно отдать в публичный дом. Ведь известно, как ублюдки обращаются с женщинами. Они-то сами воюют без женщин, они дикие люди, не считают женщин за разумных существ. Конечно, и наши солдаты не ангелы, но чтобы устроить публичный дом для солдат! — до такого цинизма у нас еще не дошли. Шундарай рассказывал, что когда наши наступали, то там, в деревнях этих ублюдков, их женщинам приходилось несладко. Но надо же понять и нашего солдата. Он на войне рискует жизнью, погибает без женской ласки… Коршун оборвал ход своих мыслей, потому что поймал себя на том, что повторяет слова майора по идеологии. Одно дело Шундарай — он сам человек восточный. Но если это говорит майор…
Коршун хотел надеяться, что они утащили Надин к себе. Может быть, много раненых — и не хватает медицинского персонала. Тогда у нее есть шанс остаться в живых.
Но сначала он должен вернуться к своим, отыскать роту и узнать, какая обстановка на фронте. Ведь не бежать же по вражеским тылам в поисках санитарки, даже если тебе эта санитарка нравится.
Никем не замеченный, Коршун сошел с холма, добрался по старым канавам до реки, напился из фляжки — из реки пить нельзя, она отравленная. От нее исходит мертвая вонь — как от запущенной химической лаборатории… Коршун опять поймал себя на том, что воспоминания ничего ему не говорят, хотя бы потому, что он никогда не был в химической лаборатории и вообще не представляет себе такого места.
А что он представляет?
Над рекой шел патруль ублюдков. Пришлось затаиться. А затаившись, удобнее думать.
Что он, командир роты Коршун, помнит? Он помнит предыдущий бой, после которого отступили на эти, уже потерянные позиции, он помнит, как Шундарай сделал его командиром взвода… Еще раньше, как он пришел во взвод и Шундарай сказал ему: «Ну, вроде наконец настоящий парень. А то мелкоту шлют». Это ему польстило…
Нет, Коршун знает и помнит многое. Все, что положено знать солдату. И если что-то вдруг просыпается иное, то лучше к другим не обращаться. Может, у них тоже есть чужие мысли. На памяти Коршуна двоих ребят в их роте расстреляли (или увезли расстреливать, а там неизвестно, что с ними сделали) за то, что они слишком настойчиво пытались уверять других, что раньше была какая-то совсем другая жизнь.
Патруль прошел…
Коршун медленно двинулся по берегу реки, опускаясь в канавы, переходя ручейки, но не поднимаясь на возвышенные места. Если побежишь, тебя примут за чужого и пристрелят — или свои, или чужие.
Иногда он слышал голоса и даже какие-то крики, словно кого-то били или пытали, — да мало ли что происходит после боя. Если голоса звучали вблизи, Коршун затаивался и ждал, пока утихнет.
Потом зона старых канав кончилась, пошла свалка, тоже давно уже не свалка, а просто спрессованное вещество. Еще лет сто — и можно будет здесь хлопок сеять!
Он утомился, пока добрался до своих, — видно, день оказался слишком длинным и тяжелым. Но бывает же такое совпадение — уже недалеко от своих окопов он увидел воина в шлеме с гребнем — вернее всего, свой. И фигура осторожно плелась в том же направлении.
— Стой! — негромко окликнул солдата Коршун.
Тот кинулся плашмя на землю. Видно, потерял оружие.
— Не двигаться! — Коршун подошел ближе и по рваному локтю, по подошвам сапог, по повороту головы догадался — Золотуха!
Вот радость-то!
— Вставай, Золотуха, — сказал он. — Значит, дезертировать вздумал?
Золотуха осторожно поднялся. Глаза сверкали в прорезях маски — черные, острые, настороженные.
— Я к нашим шел, — сказал он.
Золотуха тупой, он не сразу догадался, что перед ним Коршун.
— Вижу, что к нашим, — сказал Коршун. — Пошутил я.
— Ой, Коршун! — Золотуха узнал голос и обрадовался. — Теперь не пропадем.
— А чего без оружия? — спросил Коршун.
Он знал, почему Золотуха идет без оружия, но хотел приложить его: есть правило — если на тебе нет никакого оружия, тебя могут взять в плен. Ты попал в расположение врага, в засаду, в окружение — вставай и кричи: я чистый!
Враги подойдут, проверят. И говорят, что тогда оставляют в живых.
Но Коршун думал, что это — очередная солдатская легенда, как легенда про огнедышащего дракона. И майор-идеолог говорил, что это лабуда. Зачем им кормить пленного? Они нас так ненавидят, что всегда убивают. Но, видно, Золотуха решил испытать судьбу.
Коршун кинул Золотухе свой кинжал.
— Спасибо, — сказал тот.
И за дело. Потому что существовало ответное правило — если ты вернулся к своим без оружия, тебя могут наказать. Даже расстрелять.
— Мой взвод весь полег, — сказал Золотуха.
— Кто-нибудь остался. Всегда кто-нибудь остается, — ответил Коршун.
— А ты как от наших оторвался?
— Так получилось. Ты госпиталя не видал?
— А что с ним?
— Они госпиталь захватили. Всех раненых перебили и врачей, но кое-кого в плен увели.
— Вот сволочи! Какие сволочи! Я их голыми руками передушу!
— То-то и видно, что ты собрался голыми руками их душить.
Золотуха обиделся, надулся. Он был грязен как черт, даже рожа в грязи, где-то исцарапался. Но Коршуну не хотелось расспрашивать его о том, что произошло. С каждым здесь что-то происходит.
Шагов через сто они напоролись на сторожевое охранение. Дыба все же сумел навести кое-какой порядок в своем батальоне, вернее, в его остатках. Коршун с Золотухой были не первыми и не последними, кто прошел сквозь порядки ублюдков и вернулся к себе. Но еще больше людей исчезло: то ли погибли, то ли сгинули. Золотухе и Коршуну Дыба был рад. Даже не стал разносить их за поражение. Без них он оказывался единственным офицером на весь батальон, если не считать адъютанта, раненного в челюсть. Он сидел в яме и выл, держась за грязную тряпку, которой обмотали ему голову. Но госпиталя не было — некуда было эвакуировать. Зато теперь, с возвращением Коршуна и Золотухи, Дыба мог идти в штаб полка, оттуда уже не раз прибегали, вызывали.
Золотуху оставили командовать в батальоне, адъютанта один из солдат повел в тыл, а Дыба с Коршуном пошли в штаб полка, который теперь прятался в неустроенной канаве с обсыпавшимися стенками. По дороге Коршун спросил Дыбу:
— Что будем говорить?
— Сначала их послушаем, — ответил Дыба. — Узнаем, в чем мы виноваты.
— Мы во всем виноваты, — сказал Коршун.
— Знаю. Но послушать придется.
Они не зря ждали упреков. Положение полка было настолько плачевным, что даже жалкие остатки батальона Дыбы были спасением от полного позора. Оказывается, прорыв произошел не только на участке роты Коршуна. Ублюдки в нескольких местах быстро прошли в тыл, и, как признался командир полка, который был далеко не так воинствен в каске и маске, потому что пропал из веера боевой суворовский хохолок, только сигнал к окончанию боевого времени спас часть от полного разгрома.
— А где наш стратегический резерв? — спросил командир у Дыбы.
Дыба пожимал плечами и отмалчивался. Он не подозревал о существовании стратегического резерва, его не касались такие высокие проблемы.
— Вот и я не знаю! — восклицал командир полка. — Я требовал — дайте людей. Мне не с кем держать фронт! А в ответ — молчание. Вот и допрыгались. Даже госпиталь потеряли.
Все командиры уже сняли маски. Кому они нужны после боя?
— И никого не спасли? — спросил Коршун.
— Откуда мне знать! Мне ничего не докладывают!
Он обвел командиров строгим взглядом, но взгляд лишился блеска.
— Соберем всех, кого можно еще собрать, — продолжил он. — Иначе нам не выдержать еще одного боевого времени.
Тут послышались шаги, голоса, и в канаву спустились несколько человек. Большие чины. Из штаба армии. В масках домино, с охраной. Центром этой компании был граф Шейн, во френче без знаков различия, в солдатской каске и зеленой маске, которая прикрывала только лоб и глаза, так что пышные пшеничные усы были всем видны. В маске или без — любой его узнает.
А Коршун узнал своего благодетеля — начальника армейской разведки. Но тот сделал вид, что не знает Коршуна. И Коршун тоже не навязывался.
— Карту! — приказал человек во френче. Руки полкового адъютанта дрожали, когда он раскладывал карту на большом ящике.
— Так, — сказал человек во френче. — Положение полка даже не нанесено.
— А я не знаю положения моего полка! — вдруг осмелел командир. — Я чудом сумел собрать комендантский взвод и штабистов, и мы закрепились здесь. Сейчас я нащупал связь со своим первым батальоном. У них тоже страшные потери.
— Почти никого не осталось, — сказал Дыба.
— Дорога на город открыта, — сказал командир.
— Дайте мне карту, — приказал человек во френче, срывая с ящика карту комполка и отбрасывая ее в грязь под ногами. — Смотрите, паникер! Мы с вами находимся здесь.
Он ткнул пальцем в карту. Коршун смотрел ему через плечо.
— Ваш командный пункт находится далеко в тылу. А ваши соседи — вы видите, где ваши соседи?
Коршун понял, что и в самом деле его полк отступил куда далее других. Потом он понял, что человек во френче врет. И карта у него лживая. Он проходил вдоль реки и видел там ублюдков, которые грабили трупы, а по карте Шейна получалось, что тот плацдарм удерживает соседний полк.
— Вы трус, и я вас разжалую! — закричал начальник разведки.
Коршун сделал движение вперед, чтобы возразить, но Дыба потянул его за рукав назад.
— Лишь старые заслуги удерживают меня от того, чтобы расстрелять тебя и бросить крысам на растерзание, — продолжал граф Шейн.
— У нас не было людей, — упрямо сказал командир полка.
— Ни у кого нет людей. Но другие держатся. Командиром полка временно оставляю бригадного генерала Вайду, — сказал Шейн, сделал шаг вперед и снял маску, чтобы все видели его лицо. Лицо как лицо, усталое, с пышными поникшими усами.
— Но от этого людей не прибавится, — упрямо сказал комполка.
— Вы будете заместителем Вайды. Больше ни шагу назад!
Граф Шейн кинул взгляд на Вайду, будто между ними было все обговорено, положил ладонь на карту и сказал:
— Цифры по потерям я желаю иметь немедленно.
— Мы их пока не знаем… — начал было командир полка.
— Времени на разговоры у нас нет. Все командиры расходятся по своим подразделениям и выясняют: сколько у них людей и где они прячутся? Со своей стороны, я должен вам сказать: к нам уже идет пополнение. Хорошие ребята, профессионалы. Солдаты милостью божьей. И если мы все вместе возьмемся за дело, то победим. Вопросы есть?
Коршун сказал:
— Они захватили наш лазарет, кого убили, кого увели. Я думаю сделать набег — попробовать выручить по крайней мере медперсонал.
— У тебя там баба? — спросил граф Шейн.
— Не в этом дело.
— Обычно в этом. Но мы с тобой это обсудим. Сегодня, к сожалению, сделать этого не удастся. Мы не знаем даже, когда будет объявлен следующий боевой период. А набеги вне периода запрещены.
— Но у нас раненые, — сказал Дыба.
— Я уже распорядился, — сказал граф Шейн. — Сейчас подтягивают тыловой лазарет. Он будет здесь с минуты на минуту.
Он подошел к командиру полка, который понуро стоял в стороне, обнял его за плечи и добавил:
— Держись, старина. Мы с тобой еще повоюем. Придешь в себя… дадим тебе дивизию.
Граф Шейн выпрыгнул из канавы и пошел над их головами. Он шел быстро, наклонившись вперед, как Петр Первый на картине Лансере. Это сравнение, ворвавшееся в голову Коршуна, испугало его полной непонятностью.
— Чего стоите! — прикрикнул на командиров новый комполка. — Бегите к себе, наводите порядок. Война продолжается с переменным успехом.
Часть III
Гарик Гагарин
Металлическая дверь рефрижератора со скрипом поехала в сторону, в вагон влился неяркий свет пасмурного дня, и внутрь легко влез крепкий мужчина в странном костюме — кожаной куртке, кожаных же штанах, заправленных в башмаки, на плечах вместо погон были широкие округлые металлические чашки.
— Как доехали, мальчики? — спросил он весело. От него исходило веселье, будто сейчас позовет всех играть в футбол.