В рефрижераторе началось смутное движение, люди словно просыпались после пьянки, садились, старались встать, кто-то застонал.
— Ну без этого, без этого! — Человек в кожанке ходил между лежащими людьми, легко и небольно постукивая по головам и плечам кончиком трости. — Вылезаем, строимся — и в баньку. Некогда нам здесь разлеживаться.
У меня было глубокое убеждение, что все это ко мне не относится, это был какой-то явственный, но все равно нереальный сон, и разговор шел о других людях. Даже когда этот мужик подошел ко мне и подтолкнул меня носком башмака.
Я не двинулся.
— А ну, хватит! — вдруг закричал мужик в кожанке. — Всем вставать и на построение. Что я, до вечера здесь с вами буду беседы проводить?
Он говорил так, что надо было его слушаться. Он угрожал, а мы могли только огрызаться. И потом, он знал, что нам надо вылезать из вагона, нам надо строиться, нам надо что-то делать. А без него я не имел представления о том, чем мне надо заниматься и вообще где я оказался.
Еще одна физиономия заглянула в вагон.
— Ну что у тебя, Гриль? Вылезают?
— Сейчас вылезут, куда они денутся, — ответил Гриль.
Неожиданно его трость снова ожила. Она перестала неуверенно подталкивать нас, а принялась толкать, пинать, бить, стегать — ребята закрывали от нее голову, отстранялись и ворчали, а Гриль как бы раззадоривал себя:
— Давай! — кричал он. — Давай-ка!
Я смотрел на лица моих товарищей по несчастью и видел, что они не только не понимают, что с ними происходит, но и не стараются понять — это были лица наркоманов в глубоком отпаде.
Интересно, я такой же? Впрочем, я и должен быть таким же. Почему — я пока не мог вспомнить, но не расстраивался, потому что потом все вспомню — я ведь здесь не случайно? Мною владело олимпийское спокойствие — если что-то происходит, то так и надо.
Вот уже первые спрыгивают на землю, а тот, второй мужик, что ждал внизу, гонит их прочь. Меня тоже выгнали из вагона и погнали прочь, впрочем, дрались они не очень больно, и я на них не обижался.
Я обернулся и удивился — ведь мы только что были в рефрижераторе, а никакого рефрижератора я не увидел — только большой амбар, дверь в который находилась на уровне груди. Именно из этой двери и выпрыгивали мои спутники по путешествию. Какому путешествию? Куда мы путешествовали? Я должен спросить об этом? Нет, я должен вести себя как все. Я совершенно не представлял себе, кто я такой, как меня зовут, почему я тут оказался, но в то же время был уверен, что не должен отличаться от других — отличие от других очень опасно.
— Ну и команда, — сказал второй мужик. Он тоже был в кожаном костюме, но у него были высокие сапоги, а на перевязи висел в ножнах меч — слишком большой, чтобы быть игрушечным.
— Чепуховина, — сказал я человеку, который шел рядом со мной. — Какой еще меч?
— Чего? — спросил мой сосед. Лицо у него было пустое.
— Как тебя зовут?
— У меня имя есть, — ответил он.
— Какое имя?
— Имя… — Он задумался. И замолчал.
Мы шли рядом, а он вспоминал, как его зовут. Я стал осматриваться. Я понимал, что отличаюсь от прочих, кто был в вагоне. Мне все интересно, и даже тот факт, что я ничего не помню и даже не помню, как меня зовут, ничего не значил — я обязательно вспомню. Причем так вспомню, что никто не догадается. Так учил нас Михаил Степанович. Ага, вот и все вспомнил. А кто такой Михаил Степанович?
Окружающий нас пейзаж был достаточно унылым. Мы прошли несколько амбаров и складов, большей частью без окон, с давно не крашенными и даже кое-где продырявленными крышами. Большей частью эти строения были деревянными, но встречались и каменные. Над одним из приземистых каменных строений возвышалась высокая труба, как над крематорием. Ага, вот я вспомнил еще одно слово! Мне нравилось вспоминать слова, и я старался это делать. Увидишь вещь — и за ней, как нитка за иголкой, тянется ее название и даже функция. Вот я взглянул на небо. По нему бегут серые облака. Именно облака.
Погоняльщики загнали нас в это каменное строение. Внутри пахло паром и было тепло и сыро.
— Все свои вещи оставляйте здесь, — приказал Гриль. — Ничего не брать. Потом вам все вернут.
«Ага — подумал я, — они будут шарить по карманам и искать, нет ли там чего-нибудь подозрительного. Значит, они — мои враги? Это тоже полезное воспоминание».
Мы встали вдоль двух длинных сырых деревянных скамеек и стали раздеваться.
Многие складывали свои вещи аккуратно, так делают военные, приученные к казарменной дисциплине, в том числе в бане. Другие, таких было немного, кое-как кидали вещи на скамейку. К таким подходил Гриль и говорил:
— Постарайся, голубчик. Сложи как следует, здесь тебе нянек нету.
Все подчинялись. Только один, мускулистый, смуглый, курчавый, но сильно сутулый, почти горбун, отказался.
— Не хочу, — сказал он. — Никогда не складываю.
— Так, — жестко произнес Гриль. — И как же тебя зовут, упрямый солдат?
— Меня?
Он морщился, хмурил брови — и не мог вспомнить. Почему-то это успокоило Гриля.
— Бог с тобой, — сказал он. — Но не думай, что у нас что-то забывается. — И он неожиданно и сильно ударил человека, которого я мысленно назвал Цыганом, тростью по щеке. Тот схватился рукой за щеку. И глаза его сверкнули — не надо было его бить. Мне показалось, что от удара он сразу что-то вспомнил. Он медленно отнял руку от щеки. Рука была в крови — Гриль бил с оттяжкой.
Гриль стоял, приподняв трость и готовый ударить вновь — видно, у него был опыт работы в концлагере. Ага, вот и еще одно слово — «концлагерь».
Но Цыган опередил его. Он привычно и резко выбросил вперед правый кулак, и Гриль, не ожидавший удара, свалился назад, и трость выпала у него из руки.
Остальные стояли, полураздетые, и тупо смотрели на эту сцену. Я что-то понимал, но в голове все равно была такая тяжесть, что я не мог заставить себя сдвинуться с места, может, потому, что голос, который твердил: «Ничем себя не выдавай, ничем себя не выдавай», продолжал звучать в голове.
Цыган стоял, не делая попыток добить врага или уйти.
— Сзади! — крикнул я. Потому что никакой внутренний голос не смог остановить меня, когда я увидел, что второй наш сторож выскочил из внутреннего помещения, преследуемый клубами пара, и замахнулся обнаженным мечом — он хотел убить Цыгана.
Цыган среагировал на мой крик мгновенно — он отклонился в сторону, меч просвистел возле его плеча, и не ожидавший этого стражник потерял равновесие. Цыган ловко ударил его кулаком по затылку, и тот улегся рядом с Грилем.
Некоторые из моих спутников засмеялись — им понравилось, как Цыган разделался с местными ребятами.
Но Цыган был растерян. Он точно не знал, что делать дальше. Да и никто из нас не знал, что делать дальше.
И тут с улицы вошел усатый человек небольшого роста в старом френче — такие у нас носили до войны, а может, даже в революцию, их придумал в Первую мировую войну английский фельдмаршал Френч. Одну руку он держал за спиной.
Он подошел к Цыгану и сказал:
— Надо будет сделать укол, правда?
— Надо сделать, — согласился Цыган.
Я понял, что нельзя сейчас Цыгану делать укол, но тут мой внутренний голос проснулся вновь: «Молчать!»
Цыган протянул обнаженную смуглую руку человеку во френче.
Тот вынул из-за спины руку со шприцем. Я ждал, что человек во френче протрет место укола ваткой, смоченной в спирте, но он этого не сделал. Он вколол кубика два и ласково сказал Цыгану: «Посиди здесь, сейчас подействует».
Потом он оглядел нас — мы стояли в два ряда вдоль скамеек.
— Кто-то из вас, — сказал человек во френче, — крикнул, предупредил нашего товарища. Кто крикнул?
Никто не ответил. Я думаю, что остальные не услышали крика, а я сам не намеревался сознаваться — на это моего ума хватило.
Френч прождал длинную паузу, потом вздохнул и сказал:
— Грустно, ой как грустно.
Цыган сел на скамейку, откинул голову к стенке и закрыл глаза.
Я не смел спросить, живой ли он.
Френч занялся своими людьми. Он довольно жестко обошелся с ними — Гриля он избил по щекам, потом дернул так, что он сел и открыл глаза.
— Хорош, — сказал френч.
Гриль испугался. Я видел, как он испугался. Он стал подниматься на ноги и вынужден был опереться на человека во френче. Тот гадливо повел плечом, и Гриль снова повалился. Но тут его уже подхватил я.
— Ты чего? — удивился френч, словно мне не положено было подхватывать падающих людей.
— А он падал, — ответил я, глядя на него глазами дебила.
— Правильно, — успокоился френч. — Он падал. Все они падают.
Он достал из кармана свисток. Обычный, милицейский. Потом резко свистнул два раза.
— А вы раздевайтесь, — напомнил он нам, — поспешите, баня ждет.
В баню заглянул еще один местный. Тоже в коже, что любопытно, в бронежилете и военной каске, какие были на вооружении в русской армии в Первую мировую войну и назывались адриановскими шлемами… Господи, что у меня в голове! То фельдмаршал, то Адриан. Скоро я вспомню, как меня самого зовут… Невозможность вспомнить собственное имя и понять, почему я здесь, очень злила.
Человек в каске исчез и тут же вернулся с тремя товарищами, такими же. Они утащили пострадавших, но Цыгана не тронули. Вместо Гриля с нами остался худой человек в бронежилете и каске, у него были старые армейские галифе и башмаки с обмотками.
— Ну, все разделись? — спросил он. — Тогда пошли в баню. Учтите, с мылом у нас слабо, так что передавайте кусок товарищу.
В бане было мутно от пара, но сама она показалась мне условностью. И я даже заподозрил, какого рода условностью.
Шаек нам не хватило, из каждой мылось по три-четыре человека, и солдат, не снявший каски, поторапливал нас. Пользуясь нашей тупостью, через три минуты мокрых, но, конечно же, невымытых, он выгнал нас в следующую дверь — как бы по конвейеру, — а не в предбанник, где остались наши вещи. Там тоже были две длинные скамейки.
На них лежали стопки одежды.
— Справа большие размеры, слева маленькие! — сообщил нам солдат.
Но никто, кроме меня, не двинулся вперед. Да и я, сделав шаг, замер.
— Чего не идете? — спросил солдат.
— Не знаю, — наконец ответил мой сосед, — Я большой, да?
— А ты знаешь? — с подозрением в голосе спросил меня солдат.
— Нет, — сказал я.
Опять я себя чуть было не выдал. Я ничего не должен знать и ничего не должен понимать, а уж тем более — никаких адриановских шлемов.
— Слушай мою команду!
Он подошел к нам, столпившимся в холодном предбаннике, голым и растерянным.
— Ты, — показал он, — направо, ты — налево, ты — тоже налево.
Через минуту мы разошлись по своим стопкам одежды, за исключением двоих или троих, кто забыл, что такое право и лево.
Одежда не очень приятно пахла, и я вдруг понял, что это — чужая одежда, что ее уже кто-то носил до меня. Она состояла из грубых хлопковых штанов и брезентовой куртки. А вот ботинки лежали грудой в углу, и нам было разрешено примерять их — впрочем, я понимал логику этого решения: если тебе мала куртка, как-нибудь перебьешься, но если тебе жмут ботинки — ты не солдат. А я уже начал подозревать, что мы станем солдатами. Или по крайней мере теми, кого раньше называли солдатами трудового фронта.
Некоторые из нас, кто еще находился в глубоком трансе, все не могли разобраться, где правый ботинок, а где — левый. А я раньше сообразил запастись двумя парами носков — тоже из кучи. Мой сосед забыл их надеть и ушел к ботинкам босиком. Носки, к счастью, оказались крепкими и толстыми, так что я подобрал себе ботинки, которые были разношенными, чуть великоватыми — но это лучше, чем колодки.
Солдату в каске и другому, который привел Цыгана, уже пришедшего в себя, пришлось помогать моим несмышленышам выбирать ботинки и натягивать штаны.
— Каждый раз, — сказал он, — каждый раз, как пополнение приходит, я удивляюсь — ну что за публика!
— А ты раньше не такой был?
— Я сознательно пошел, — ответил солдат.
— Они оклемаются и тоже вспомнят о сознательности, — уверенно сказал другой солдат.
Вот я и одет. Я не спешил и все равно оказался одним из первых.
И зря. Солдат сказал напарнику:
— Вот за этим, рыжим, приглядывай.
Я не рыжий. Может быть, меня можно назвать рыжеватым блондином, но сколько раз, особенно в детстве, меня звали рыжим, если рядом не оказывалось настоящих рыжих. Ах как я всегда надеялся — в походе, в классе, в компании, — пусть Бог пришлет сюда настоящего рыжего! И даже с возрастом, когда я понял, что ничего обидного в рыжине нет, и даже нашлись девушки, которые стали уверять меня, что им нравится именно мой цвет волос, — все равно во мне осталось предубеждение против рыжих, и себя в частности.
Что-то им во мне не понравилось. Что-то они почувствовали. Ну что ж, надо будет относиться к себе построже, раз я туп, так уж тупее всех!
Но они не знают, что я на самом деле не помню, как меня зовут!!
Только через полчаса мы были готовы покинуть баню и выйти на улицу. Там было все так же сумрачно, пасмурно, прохладно.
Сарай без крыши — странное сооружение, в котором нас разместили, — назывался учебным центром. Учебкой.
Я еле сдержался, чтобы не спросить, куда девалась крыша, но, к счастью, нашелся кто-то другой сообразительный.
— А если дождик? — спросил и глупо усмехнулся.
— Значит, дождика не будет, — ответил солдат, который нас здесь размещал.
В этих брезентовых робах и штанах мы все стали заключенными, мы потеряли индивидуальность. Может, этого от нас и ждали.
На время нас оставили в покое.
Сначала нас накормили — в длинной комнате, тоже без крыши, поставили перед каждым по миске каши и куску хлеба. Я думал, что съел бы сейчас барана, но при виде такой скудной пищи вдруг понял, что потерял аппетит. Так что я стал есть так, как ели мои товарищи, — то есть механически двигал ложкой и, не морщась, глотал теплую безвкусную кашу.
Затем нас отвели в соседнюю комнату, где стояло десятка три коек.
— Занимайте какие хотите. Вас позовут, — сказал солдат и ушел.
Он ушел, и мы остались одни.
Я лег на койку.
Я смотрел, как надо мной бегут серые и сизые облака, и мне так захотелось, чтобы проглянуло голубое небо, ну хоть на минутку. Облака были такими, что в любой момент могло начать моросить — и хотелось прикрыться. Но прикрыться было нечем. На койке лежал тонкий поролоновый матрас. И поролоновая же подушка.
Я закрыл глаза, так лучше думалось. Благо мои спутники были немногословны и не шумели. Может, тоже старались думать.
Кто я? Почему я сюда попал? Как только я догадаюсь, кто они, — все станет на свои места.
Но ничего в голову не приходило. Я физически ощущал пустоту за лбом. А там у меня должны быть мозги, и они мне выданы для того, чтобы думать. Не зря же я здесь оказался…
Я открыл глаза. Все те же облака неслись надо мной.
А почему нет крыши? Пойдет дождь или снег, и все наши милые кроватки затопит. Почему они не боятся дождя? Наверное, в этом заключается принцип местной закалки.
На соседних койках лежали мои товарищи по несчастью. Некоторые спали, другие, как я, тупо глазели в небо.
Мысль о дожде будто нарочно поселилась во мне. Что мне дождь? Солдат спит — служба идет.
Начнем по порядку, решил я. Не кажется ли мне, что здесь имеет место непорядок? Я ведь должен знать две важные вещи — как меня зовут и зачем я сюда приехал.
А как меня зовут?
Господи, да больно же голове! Она не приспособлена думать!
Попробовать поспать?
Только я принял такое решение, как в нашу спальню ворвался тип в каске с невысоким гребнем, в кожаном костюме с металлическими пластинами на груди и в нечищеных сапогах. На плечах у него блестели чашки, а на рукавах были видны галунные нашивки.
Он сразу напомнил мне старшину моей роты…
Ага, уже воспоминание! Значит, когда-то где-то была рота и в ней старшина.