— Подъем! — крикнул старшина. — Выходи строиться!
И эти слова были понятны всем в комнате. Все мы вскочили и замерли у своих коек. Затем, оправив койки, побежали наружу.
Старшина дождался последнего и вышел за нами на вытоптанный плац.
— В одну шеренгу по росту стройсь! — приказал старшина, и мы послушно выстроились в шеренгу, чувствуя даже некоторое облегчение от того, что занимаемся разумным и понятным, более того — нужным делом.
Старшина прошел вдоль строя, веля кому-то подровнять носки, другому — убрать живот, третьему — застегнуть пуговицу.
Все ясно — мы в армии.
Но я-то при чем?
— Каски и оружие вам выдадут в подразделениях, — сообщил старшина. — На первое время мы проведем отбор по специальностям и выясним, кто из вас на что годится. Но учтите, обучение будет коротким — времени у нас мало — враг наступает на столицу нашей с вами родины, и каждый день промедления грозит неисчислимыми бедствиями. У каждого из вас в городе или в деревнях остались родные, остались сестры и невесты. Неужели вы хотите, чтобы их изнасиловали эти ублюдки?
И мы дружно и возмущенно закричали:
— Нет!
Хотя мне казалось, что я живу не здесь… но где я живу? И почему я все время вспоминаю какого-то Михаила Степановича?
— Сначала мы с вами… — начал было старшина, но тут справа подошел усатый человек во френче, тот самый незаметный человек, с которым мы здесь уже встречались.
— Все готовы? — спросил он.
Старшина вытянулся, но не ответил, как бы предлагая человеку во френче самому в этом убедиться.
Тот прошел мимо нас, заглядывая в глаза, стараясь сквозь них, как сквозь замочные скважины, заглянуть в душу.
Мне не хотелось, чтобы он заглядывал слишком глубоко, я смотрел на него и в то же время мимо глаз, на брови.
— Интересно, — сказал человек во френче и пошел дальше, как будто со мной ему было все ясно.
Он мне не понравился — и не потому, что был физически противен, — от него исходило чувство опасности. Он понимал нечто недоступное прочим здешним людям, и с ним надо было держаться настороже.
— Где же майор? — спросил он старшину. Старшина, также ничего не ответив, словно в его присутствии язык проглотил, побежал куда-то за угол нашей казармы.
Френч отошел на несколько шагов и сказал тихо, словно разговаривая сам с собой:
— Ну что ж, начинается наша с вами боевая жизнь. Некоторым она принесет славу, другие сложат голову на полях справедливой войны. Сейчас с вами проведет беседу майор идеологического управления. Он человек простой, доступный, умный. Он вам вправит мозги — в хорошем смысле.
Появился старшина, за ним шагал, застегивая на ходу синий, как у старых милиционеров, мундир, человек, похожий на худого индюка — у него свисал мягкий нос и красные брылы.
— Ну вот, майор, — ласково сказал разведчик, — вам и карты в руки. А я посижу в уголке, понаблюдаю за пополнением. Славные мальчики к нам прибыли на этот раз, почти без исключения.
Он взглянул на Цыгана. Тот стоял, тупо глядя в землю, и чуть покачивался.
— На этого, — он показал идеологу на Цыгана, — обратите особое внимание. Он в отключке, но когда придет в себя… физически агрессивен. И еще приглядитесь вот к этому…
К моему ужасу, палец маленькой изящной руки френча направился мне в грудь.
— У него глазенки так и сверкают. Слишком сверкают.
Вот уж не думал, что мои глазенки сверкают.
— Они не сверкают, — искренне возразил я.
— Вот видите, — сказал френч идеологу, как будто речь шла о заразном заболевании.
Я не понял — ведь я все сказал правильно.
— Старшина, — приказал идеологический майор, — ведите мальчиков в комнату политзанятий.
— Напра-во! — приказал старшина.
Ноги за нас сделали правильные движения.
— Шагом марш!
Мы последовали за старшиной и через пятьдесят шагов остановились перед домом без крыши.
Когда вошли, я стал думать, что он мне напоминает. Потом вспомнил — такой вот летний кинотеатр был у нас в поселке. И так же стояли длинные скамейки, и такой же был помост — сцена, и даже экран в глубине сцены.
— Садитесь, — приказал идеолог.
Старшина отошел к сцене и встал к ней спиной так, чтобы не выпускать нас из поля зрения.
Майор-идеолог поднялся на сцену и сел там на стул.
Сейчас, подумал я, ему вынесут баян и он будет играть нам вальс «Амурские волны».
А я сидел спокойно и понимал, что в меня вновь вливается память. Память моя реагирует на любой внешний раздражитель. И начинается цепная реакция. Стул — баян — «Амурские волны». И само выражение — «внешний раздражитель» — тоже не случайно оказалось в голове.
У меня появилась надежда, что дело не так плохо и скоро я все вспомню.
И тогда появится другая опасность.
Тогда я должен буду стараться вести себя так, чтобы ничем не отличаться от прочих. Судя по их тупым лицам и неподвижному взгляду, никто из них еще не начал вспоминать.
— Итак, — сказал идеолог-майор, покачав индюшиным носом, — мы собрались здесь, чтобы поговорить о самом ценном, святом — о нашей родине. Наша родина, как вы знаете, в опасности. И если кто в этом сомневается, лучше пускай он скажет мне сразу — я проведу с ним отдельную беседу, потому что нет хуже и печальнее, чем человек без роду без племени. Словно щепку, его качает и носит по волнам. Понятно?
Никто ни хрена не понял из этого заявления, но двадцать одна голова склонилась в согласии, и лишь Цыган не пошевельнулся.
— Теперь я должен вам сообщить одну печальную новость.
Он сделал театральную паузу, поглядел в зарешеченное окно, впускавшее внутрь здания грустный вид на ряд сараев и складов. Свет не попадал в нашу аудиторию сверху. А оттого, что там все время неслись облака, мне казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но, кроме меня, это никого, кажется, не беспокоило.
Затем майор-идеолог расстегнул куртку, так что металлические пластины застучали, царапаясь краями, запустил лапу внутрь и стал чесать грудь. Он наслаждался этим и даже прикрыл чешуйчатые веки.
— Мы собрали вас вместе, — наконец заговорил майор, — потому что вы все больны. Болезнь ваша именуется амнезией, или потерей памяти. И это произошло в тот момент, когда наши враги, паршивые и жестокие ублюдки, захватив вас в плен, пытали вас и мучили. В таких случаях организм человека, защищаясь, выключает память. Я понимаю… — Он оглядел нас медленным взглядом ящеричного индюка, как бы проверяя, нет ли в ком излишнего понимания. Убедился в том, что мы ничего не поняли, и это его порадовало. — Я понимаю, что до вас мои слова не доходят. Но это первое наше занятие. Моя цель — вернуть вас к сознательной жизни, сделать из вас преданных и активных членов нашего общества. Так как идет война, времени у нас мало. Вам придется все запоминать с первого раза. Те же, кто не сможет учиться, будут наказаны.
Этот монолог удовлетворил идеолога, и он еще некоторое время чесал себе грудь.
По какой-то причине, понял я, просто так выдать нам оружие и отправить в бой они не могут. Нас надо обрабатывать.
А кто же такой Яков Савельевич? Это наш доктор! Это наш институтский доктор… Я готов был поднять занавес над своей проклятой памятью, но тут майор заговорил вновь и все испортил.
— Все мы — граждане миролюбивого государства, страны, которую принято называть утопией. Но для нас это просто страна, это наш дом, это наша колыбель.
Майор поднялся и сделал шаг в сторону. Я заметил, что справа от его стула стоит ящик. Он нажал на одну из кнопок сверху ящика, на его передней панели загорелась красная лампочка. Майор нажал на другую кнопку, и тихая, ласковая, чем-то знакомая мелодия, схожая с колыбельной, зазвучала в нашем учебном зале.
— Под эту музыку… — продолжал майор, гипнотизируя нас — вот это я уже почувствовал, этому я знал смысл и цену и этому я мог противостоять. — Под эту музыку наши матери качали нас в колыбельках. Но где наши колыбельки? Где наши матери? Они убиты, изнасилованы, замучены врагами!
И хоть я понимал, что идет сеанс гипноза, и сам мог кого угодно загипнотизировать, во мне поднималась слепая и тяжелая ненависть к недругам, темным, безликим и страшным, которые пришли сюда и измывались над самым дорогим, что есть в моем сердце.
Майор шевелил тонкими губами из-под клюва, он шептал что-то — он продолжал трудиться так упорно, что его лоб заблестел от пота.
«Расскажи, — мысленно просил я его, — что же здесь происходит?»
— Однажды на рассвете, — сказал майор, как бы отвечая на мой немой вопрос, — без объявления войны орды ублюдков, тяжеловооруженных, оголтелых, стремящихся к грабежу и убийствам, живших раньше на склонах гор и смущавших набегами наши равнинные селения, перешли границу и вторглись на наши плодородные поля.
Майор тяжело вздохнул.
— Нападение было неожиданным, и в первых невыгодных для нас боях погибли лучшие воины. Однако нам удалось собрать все силы и остановить врага. Вот уже второй год мы удерживаем врага на подступах к нашей столице. Но это дается за счет громадных жертв. Враги смогли охватить и отрезать нашу Южную армию. Третий месяц она сражается в окружении, не получая помощи. Там наблюдаются случаи смерти от голода.
Майор шмыгнул носом, возможно, всхлипнул. Было не холодно, но нельзя сказать, что мы находились где-то на юге, — замерзнуть не замерзнешь, но и загорать не ляжешь. И купаться не тянет.
— Пока что мы концентрируем силы, чтобы прийти на помощь Южной армии. Для этого мы должны отразить основное наступление ублюдков — на столицу. Для этого мы оттесняем их к озеру Глубокое. Среди вас есть кто-нибудь, кто раньше жил на берегах этого озера?
Никто не откликнулся. Я даже оглянулся, надеясь, что поднимется рука. Мне самому стало интересно, где расположено это озеро.
— Головой не вертеть! — прикрикнул на меня майор. — Глядеть мне в глаза и внимать!
— Слушаюсь, — ответил я.
— Когда подойдет время, я все тебе сам объясню, курсант, — сказал он, обращаясь прямо ко мне. — А сейчас — слушай.
— Слушаю.
— Вчера, как раз перед вашим приездом, — сообщил майор, — произошло отчаянное, я не побоюсь этого слова, отчаянное сражение между нашими доблестными войсками и ордами ублюдков. Мы вынуждены были уступить первую линию обороны и отойти на более выгодные позиции. Должен вам сказать, что оголтелым ублюдкам удалось ворваться в наш лазарет, где лежали страдальцы — отважные наши бойцы. Все они были зверски замучены. Но еще худшая судьба ожидала врачей и санитарок в лазарете. Вы можете догадаться, что они были изнасилованы и буквально растерзаны… и это ваши сестры и невесты!
Последние слова он выкрикнул, и по толпе курсантов прошла волна гнева. Я ощутил ее и был ею захвачен. Я еще не знал, кто такие ублюдки, мне еще не рассказали, чем же они отличаются от нас, хороших, благородных людей, но я знал, кого мне надо уничтожить для того, чтобы наступил мир на земле и чтобы вновь расцвели наши нивы и сады.
— Так как вы, мои друзья, — продолжал майор-идеолог, — попали под действие отравляющего газа, который враги распыляли с воздушных шаров, то сейчас мы перейдем к следующему уроку в курсе восстановления памяти. Мы будем смотреть фильм о нашем городе, о нашей довоенной жизни. Это делается с одной целью — помочь вам восстановить память и вернуть в ваши души то теплое, живое, родное, что не умерло и не могло умереть после диверсии ублюдков.
Широким жестом он показал на экран. Сейчас оттуда должна выскочить его ассистентка в серебряном трико.
Но за нашими спинами зажужжал старинного вида кинопроектор, и я увидел, как прямоугольником в глубине эстрады загорелся белый экран и на нем сначала побежали различные цифры и значки, означающие начало части. Потом пошел черно-белый фильм, очень для меня интересный, потому что именно с этого фильма и начиналась моя работа — я включился, я вспомнил, кто такой Михаил Степанович и кто такой я, Юрий Гагарин, — тезка первого космонавта и в то же время неполноценный инопланетянин, младший научный сотрудник без степени Института экспертизы, или, точнее, шестнадцатой лаборатории, — понимай как знаешь. Я вспомнил все, о чем вы знаете и без меня, и даже родинку на плече Катрин.
Но главное, я понял, что с этого момента я должен быть хитрым как змей — я не должен попасть под подозрение, тем более если они меня уже подозревают. По крайней мере человек во френче, который нас встречал, отнесся ко мне прохладно. Но ничего, я буду стараться. Стараться быть тупым, когда вокруг тупые, и становиться умным, когда поумнеют все вокруг.
Я отвлекся на несколько секунд, собирая свои мысли и приводя их в порядок, и постепенно увлекся фильмом, который нам показывали.
Это был довольно большой город, российский, без сомнения, российский, но чем-то чужой.
Если судить по погоде — город скорее был южным, чем северным.
Камера не спеша шла по улицам, мимо центра, где поднималось высокое, этажей в двадцать, здание гостиницы, затем еще несколько высоких, скорее деловых домов. Одно здание постарше, с колоннами, видно, там находилось какое-то городское учреждение. Троллейбус? Нет, троллейбус наш, обыкновенный, синий, только без рекламы на борту. Прохожие? Они одеты обычно, почти современно, хотя так теперь у нас не одеваются. Я увидел надпись «Булочная», а потом «Продукты», и эти вывески были естественными, даже не новыми, так что их никто специально для съемок не вешал.
Затем камера не спеша поехала по неширокой улице прочь от центра. И дома пошли двух-, трехэтажные, каменные. Мне захотелось увидеть название улицы, но я не успел его разобрать.
— Узнаете? — спросил голос майора со сцены. Требовательно спросил, так что не ответить было нельзя.
— Узнаем, — сказал неуверенный голос.
— Конечно, узнаем, — произнес второй. Но также не очень уверенно.
— А теперь нам придется увидеть то, чего вы не помните, потому что газовая атака произошла раньше, чем на наш город сбросили зажигательные бомбы.
И тут я увидел, что несколько следующих домов на этой улице были охвачены огнем. Возле них стоял народ, пожарные машины тянули к ним лестницы, пожарные разворачивали шланги.
— Так выглядит обычный жилой дом, — слышен был голос майора, — после попадания в него зажигательной бомбы с воздушного шара. Продолжайте смотреть, не отворачивайтесь.
Камера перешла на крупный план. Я увидел, что возле дома лежат убитые — две молодые женщины и девочка, — видно, они хотели убежать, когда начался пожар, но взрыв или куски кирпича убили их.
— Если вы узнали среди них своих сестер или невест, не стесняйтесь выразить свои чувства, — сказал майор деловито и скучно, как дежурная в крематории, которая руководит панихидой.
Он отрабатывал свой урок.
Но, видно, его работа уже начала давать свои плоды.
— Нинка! — вдруг закричал один из парней. — Нинка, это ты? Ты как туда попала?
Но кадр уже сменился другим: снова тела — на этот раз они выложены вдоль улицы рядком, как будто шеренга людей упала на спину.
И снова камера плыла над окровавленными лицами и телами.
На этот раз шум охватил весь зал. Люди вскакивали — они были готовы увидеть близких, и камера двигалась именно с такой скоростью и на таком расстоянии от лиц, что возникали сомнения, — и даже если у тебя нет жены или матери, ты начинал верить, что увидел именно их тела.
— Нет, нет! — останавливал майор обезумевших людей, бегая по сцене и как бы отталкивая их руками, не позволяя пробиться к экрану. — Давайте посмотрим теперь и на беженцев. Может, вы узнаете и среди них своих близких…
Дальше кадры показывали беженцев, сидевших на чемоданах, женщин и стариков, бессмысленно бредущих среди развалин.
И все эти кадры шли под вой, крики, топанье, сконцентрированное бешенство, негодование группы молодых сильных людей, лишенных разума, попавших в руки опытного гипнотизера, которому помогали и музыка, поднявшаяся до визга, и монотонный речитатив майора от идеологии, повторявшего:
— Смотри, твоя мать! Смотри, твой отец! Смотри, твой дом!