По свежим следам повел Паша свою группу дальше. А потом… потом…
– Ты, Паша, рассказывай, ничего не скрывай. И не бойся глупым показаться. Ужель птицы петь перестали?
Паша удивленно вскидывает брови: откуда знаете?
– Да как же, пятьдесят лет здесь обитаю. Кое-чего про тайгу нашу слышал.
– Да, – Паша продолжает. – Птицы замолчали. Будто пластинку кто-то выключил. Резко так. И потемнело, словно сумерки уже. Мне не по себе стало, но я от ребят скрыть пытаюсь, хотя вижу, и они смущены. Вокруг сосны, торфяник. Мысли о смерти в голову лезут. И еще чушь всякая. И это… перекреститься захотелось.
Член партии опускает глаза смущенно. Он, наверно, и креститься-то не умеет, а вот захотел. Потребовалось.
– Стыдиться нечего, – твердо говорит Борис. – Я в детстве туда по грибы ходил. И креститься хотелось, и в монахи постричься. Нехорошее место, Павлик, очень плохое. Если зэки твои пропали, не найдешь. И искать не стоит.
Лейтенант молча смотрит в окно, на тайгу за Мокровой, а потом негромко говорит:
– Так мы нашли. Нашли.
И впрямь нашли – недалеко от моста разрушенного, на природной залысине посреди леса. Одного мертвым, другого абсолютно сумасшедшим.
– Бывает ли такое, чтоб человек за одну ночь с ума сошел? – спрашивает Паша. – Да ладно, человек, – Михайлов, бандит каких свет не видел. Он в Омске дюжину людей зарезал, и ничего, психика не расстроилась. А тут…
А тут рецидивист Михайлов задушил товарища по побегу Челядинова, набил полные уши болотного ила (и себе, и трупу) и сел посреди поляны дожидаться конвоиров.
– Еще и пел при этом! – подчеркивает ошарашенный Овсянников.
– Что пел? – не из праздного любопытства уточняет Борис.
– Да, может, и не пел, а просто повторял: «бом, бом, бом…» Но нараспев так… На нас никак не прореагировал. Глаза стеклянные, в одну точку смотрит и талдычит свое. Мы его под белые ручки доставили в лагерь. Он сейчас в лазарете связанный, что с ним делать, ума не приложу. Мои орлы тоже молодцы – едва заставил вернуться за Челядиновым. Борис Иваныч, я вот думаю, может, они ягод каких съели, что крыша у них поехала?
– Тут не в ягодах дело, – отвечает Борис. – Ты, Паша, про Черную Церковь слышал?
– Не слышали мы ни про какую церковь, – отвечает Борис детям в две тысячи девятом году. – Ближайшая церковь в Южанске. Раньше в лагере было что-то вроде молитвенного домика – будка такая с иконой. Но она в девяностых сгорела.
Кузьмич прячет глаза, когда красавица Лиза обводит присутствующих пытливым взором.
«Не верит, – понимает Арина, и тоска пронзает ее сердце. – Истину ищут, бесята, а истина-то в болоте на дне!»
– Вы не могли о ней не слышать, – произносит Лиза. Она явно главная в их троице. Парни молчат, смущенные ее наглостью. – Вот здесь о ней писали.
Девушка достает из рюкзака потрепанную газету со статуями острова Пасхи на обложке. Южанское «НЛО» за девяносто шестой год.
Борис хочет ответить, что подобный мусор не читает, но его сбивает выражение Лизиного лица. С какой мольбой, с какой надеждой смотрит она на него.
– Я эту статью в детстве прочитала, – говорит девушка. – В девять лет. И так мне эта история врезалась в память, что, когда мы с ребятами начали сайт про аномальные явления верстать, первое, что в голову пришло, написать о Болотной Церкви. Я все архивы облазила, все, что можно, нашла. Здесь она была, возле Трешек. Но где именно? Где?
Борис разворачивает газету, шелестит желтыми страницами. На развороте статья с громким названием: «Таежное чудо».
Старик пробегает глазами по строчкам: «Чем занимался Сворж в ссылке, никто не знает, но доподлинно известно, что через тринадцать лет после убийства батюшки он вновь появился в Южанске. Живой и очень страшный».
О том, что Григорий Петрович Сворж вернулся, в Южанске слышали. Его даже видели несколько раз: заросшего бородой до самых глаз, постаревшего, будто почерневшего кожей. Он-де ночевал по оврагам, питался на базарной помойке. Сдавать жандармам его не стали. Люди полагали, что человек, который пешком прошел от Сибири до Южанска, свой ад уже перенес, и мучить его сверх того не по-божески. Была еще одна причина: жуткий взгляд черных-пречерных глаз каторжника. Связываться с ним не хотели. Поговаривали, что из ссылки он сбежал не один, и что товарищами своими в пути питался. Поговаривали, что за грязными усами он скрывает клыки. Да мало ли чего поговаривали. В конце концов, Сворж недолго пробыл в Южанске. В тысяча восемьсот восьмидесятом (ему тогда было почти пятьдесят лет) он ушел на восток, и след его затерялся еще на несколько лет.
Всплыло имя Григория Петровича в середине восьмидесятых девятнадцатого века. По краю прошел слух, будто на болотах за Пешницей поселился страшный, как черт, мужик, и будто строит он там дом.
– Не дом он строит, а дворец! – говорили сельские жители. – Уже три этажа возвел, самостоятельно!
– Из чего ему строить? – не верили скептики. – Не иначе в Вологде гвоздей закупил?
– Без гвоздей строит! – клялись первые. – Из коряг, из окаменевших деревьев да грязи. А по ночам ему строить караконджалы помогают.
Караконджалами в народе называли спутников Лиха Одноглазого, рогатых безобразных тварей.
– Вот что, – вступал в разговор взрослых веснушчатый мальчуган, – я на болотах ягоду собирал, собственными глазами стройку видел. Нет там никаких караконджал. А Сворж есть. Косматый, злой. И то, что он строит, верно, только это не дом, а церковь. Черная она, что стены, что крыша. По бокам ее балки подпирают – бревна сосновые. Вся она неровная, неправильная, жуть берет. С купола ил стекает, а на маковке заместо креста перекрученная коряга. Я, как увидел, сразу оттудова деру дал!
И вновь пошли слухи, от Пешницы до Южанска, про Церковь Болотную Черную, хоть ее саму мало кто видел. Не потому, что пряталась она, а из-за страха людского разумного на грешное дело смотреть. Но были смельчаки, и подтверждали они: Церковь существует.
– Ну и что! – отмахивались упрямые скептики. – Согрешил человек, теперь вот грехи замаливает, храм для лесных зверюшек строит.
– Не для зверюшек, а для хмырей болотных. И сам он уже на человека не похож: лает, на четвериках скачет, да, знай, бока своего уродство глиной смазывает.
Но какой бы невидалью ни была болотная стройка, глаза она не терла, ибо оставалась скрытой в таежной чаще. И Архитектор (как прозвали каторжника) к людям не захаживал. Шли годы, Церковь превратилась в местную страшилку, обросла вымышленными подробностями, вроде икон с рогатыми мордами и трона внутри (для самого Лиха). В восемнадцатом году людям было не до фольклора. Гражданская война докатилась и до самой тайги. Интервенты захватили Архангельск. Потом, в двадцатом, пришли большевики, и, неожиданно даже для местных жителей, один архангельский комиссар вспомнил про Болотную Церковь.
Борис опускает глаза вниз газетной страницы, на фамилию автора статьи.
– Почему бы вам не расспросить этого Павлухина В. А?
Он искренне надеется, что некий Павлухин В. А. давно мертв и не сможет послать детей туда, куда сам Борис когда-то послал лейтенанта Овсянникова. Он удивляется, когда Лиза говорит:
– Мы хотели его разыскать, но оказалось, что автор «Таежного чуда» погиб. Вскоре после выхода этого номера Павлухина разорвала его собственная овчарка.
– Случается, – стараясь скрыть эмоции, бубнит Борис.
– Может быть, вы вспомните? – просит девушка. – В детстве вы наверняка слышали эту историю. Большевики хотели использовать Церковь в антирелигиозной пропаганде, показать народу, до каких извращений дошли богомольцы. Они отыскали храм Своржа, но что случилось потом?
Потом…
Потом был семьдесят девятый год, водка в граненых стаканах, сало и черный хлеб, закат на пиках сибирских елей и еще живой Паша Овсянников…
– И что же, нашли большевики эту Церковь? – спрашивает Паша. А Борис продолжает рассказывать историю Своржа и не замечает, как горят глаза слушателя. Как жадно внимает он каждому слову.
– А то. Их местный мальчуган провел. Комиссары, как увидели плод многолетних трудов мастера-отшельника, так и побагровели от ярости. Всякое желание агитировать пропало. Одно желание осталось: стереть с лица земли богомерзкое сооружение, да поскорее. Они-то все умерли вскоре, красноармейцы эти, но мальчик-проводник прожил долго и говорил, что старшой их плевался и кричал, мол, уничтожить немедленно. Порешили они вернуться с пулеметами и издалека Церковь расстрелять.
– А чего ж не сжечь или взорвать?
– Того, что к самой Церкви они дороги не нашли. Будто из самой топи она росла, так, что только издалека смотреть и можно. Они притащили доски, сколотили помост на берегу. Уже приготовились стрелять, как вдруг из лесу выбежало что-то похожее на большого пса. Ну это им так показалось, а на самом деле то был старик, только уж больно неухоженный, заросший и черный. И передвигался он как пес. Рассказывают, зыркнул дикарь на советскую власть глазищами горящими и шасть в Церковь. Лишь внутрь зашел, как постройка покачнулась, заскрипела черными бревнами и вмиг исчезла. Утонула в болоте, только рябь над кривым крестом пошла. Не в кого стрелять красноармейцам, пошли они домой. А затем и умерли один за другим, кто от чего.
– Враки! – горячо восклицает член партии Овсянников. – Где такое видано, чтоб здание на трясине стояло!
– Тише, тише! – шепчет Борис, косясь на дверь. Не хочет, чтоб жена услышала, какими он байками тешит гостя. – Не враки, а легенды. С легенд спроса нет, и доказательства им не нужны, и этот ваш реализм. Мне дед рассказывал. Я тебе рассказал.
– Хотите сказать, что это было на том месте, где мы беглецов нашли?
– Нет. Много глубже. Это сейчас тайга начинается за Пешницей, а в двадцатом там еще Мокрова текла. Оттуда и остатки моста. Я там в детстве гулял вопреки родительским наставлениям. Отец, узнав, журил, а бабка прям порола. Порола и повторяла: «Хошь болотные колокола услышать, пострел?»
Паша спрашивает про колокола.
– Это тоже часть легенды. Как Церковь в болоте утонула, так из топи по ночам колокольный звон раздается. Мол, за старания бесы подарили Своржу колокол, кто его звон услышит, тот разума лишится. Старики запрещали в тайгу ходить, чтоб ненароком на проклятое место не напороться. Но это, как ты понимаешь, тоже выдумки.
Борис подливает лейтенанту водку.
– Погодите, Борис Иваныч. Не хотите ли вы сказать, что Михайлов услышал звон болотных колоколов?
Паша спрашивает так серьезно, что Бориса охватывает смутное беспокойство.
– Да ну, – нарочито весело отвечает он. – Говорю же тебе, если и была Церковь, то намного южнее. И вообще, какая Церковь Болотная, когда наши спутники бороздят космос.
– Фольклор не из воздуха возник! – спорит Лиза, возвращая старика в сегодняшний день. – Существовала она, вы нам просто дорогу показать не желаете, ведете себя с нами как с детьми. А у нас все оборудование имеется, и по болотам нам ходить не впервой.
– Фу-ты ну-ты, заладила! – злится Борис. – Если б существовала она, сюда бы давно туристы нагрянули, разобрали бы ее на сувениры. На месте Трешек построили бы ларьки, чтоб торговать уменьшенными копиями.
Кузьмич радуется этой мысли, свистит, как паровоз, но никто не обращает на него внимания.
– Вычитали глупость и сами глупостью занимаетесь! – заканчивает Борис гневную тираду. Арина гладит его по плечу: «Ну не надо, они не собирались тебя обидеть!»
Лиза, виновато потупившись, извиняется.
– Мы так надеялись, – говорит она.
А в памяти Бориса возникает Паша. Красивый, молодой. Смотрит он на старика пытливо и говорит:
– А я, Борис Иваныч, недавно был в тайге.
– За грибами небось ходил? – спрашивает непонятливый Борис. Он слишком сосредоточен на поплавке и про Церковь совсем забыл. С тех пор как он рассказал о ней товарищу, прошел месяц.
– Я на том месте был, где мы беглых нашли.
Удочка едва не выскальзывает из рук Бориса:
– Это еще зачем?
– Ну как же. Интересно мне стало. Михайлов-то так в себя и не пришел, вынуждены были его в область конвоировать. Пускай нет там ничего, но причины для его безумия быть должны. Научные причины. Может, газы какие, может, акустика особая.
– Научные! – восклицает Борис. – Нет там никакой науки, и соваться туда нечего!
– Нет, вы послушайте! – мягко возражает Паша. – Принимали ведь раньше обычное болотное свечение за болотных духов! Называли его свечками покойников, считали, что это древние призраки клады стерегут. А теперь мы знаем про возгорание метана, радиоактивные осадки, фосфоресцирующие организмы! Стало быть, и другие мифы объяснимы с научной точки зрения. И про колокол ваш тоже!
Борис, бросив удочку, спорит, убеждает, умоляет друга оставить затею, не приближаться к болотам, и тот вроде соглашается…
Вроде…
– Ты что же, старый болван, Павлику про Церковь рассказал? – кричит Арина, возвращаясь с работы. – Он у всех в лагере о ней спрашивает, ко мне в столовую с расспросами заходил!
– Да я так, байку травил, – бурчит Борис. – Не веришь же ты в самом деле, что она там до сих пор?
И жена качает головой, и пьет настойку от сердца, и Мокрова течет и течет вдаль.
А Пашки в феврале не стало. Пропал без вести, как его ни искали, не нашли. Известно лишь, что он незадолго до исчезновения в областную психбольницу ездил, Михайлова навещал.
Течет быстрая Мокрова вдоль живописных берегов. Течет параллельно ей старая железка, укутанная травой и мхом. Желтый и зеленый цвета правят в этом краю всеми своими оттенками. И вдруг – брошенная изба черным пятном посреди луга. Остов трактора с еще сохранившейся синей краской на ржавых боках. Потом болота, все еще крепкие железнодорожные мосты, покосившиеся семафоры. Устремляются рельсы сквозь заросли лиственницы, а за ними целый поселок: десятки заколоченных домов, деревянный клуб с провалившейся крышей, пожарная часть… Некому больше здесь жить, нечего охранять. Дальше на юг – пожираемая тайгой, похожая на покусанное яблоко колония. Перекрытия крыш вывороченными рыбьими ребрами торчат над бараками. Кое-где еще сохранились стекла. Над оврагами гниют мостки, огороженные ржавыми решетками. Тронешь железо – превратится в труху, как обратился в труху смысл бодрых, но лживых лозунгов, развешенных то тут, то там. За Трешками нет ничего. Ничего человеческого.
Весной восемьдесят девятого года приснился Борису сон, будто кто-то в избу стучит посреди ночи. Он двери отпирает, а на пороге Паша. Шинель насквозь мокрая, лицо белее белой глины, а под глазами темные круги.
– Где же ты был столько лет? – ахает Борис, впуская гостя в избу.
Входит Паша. Походка у него странная, ноги не гнутся, и пахнет от него болотом, и тина с шинельки свисает. Но ведь это Пашка! Пашка вернулся!
Борис кидается на кухню, режет хлеб, наливает в стопки водку. Гость, скрипя суставами, садится за стол. Берет ломтик ржаного. Нюхает.
– Все это правда, – говорит он грудным булькающим голосом и смотрит на старика пронзительным взглядом. – Про Своржа и колокола.
Он накрывает хлебом свою стопку и произносит тихо:
– Ты, Борис Иваныч, меня найди. Там несложно. От старого моста на север. Сам все поймешь. Только ищи меня на Пасху. На Пасху болотным колоколам звонить запрещено. Никто тебя не тронет. Как найдешь, сам поймешь, что делать.
Засим он встает и тяжело уходит к дверям.
– Пашенька, подожди, я Арину разбужу! Она за тобой каждый день плачет, пусть хоть краем глаза на тебя посмотрит.
Но гость уходит, не оборачиваясь, и Борис просыпается в холодном поту.
На Пасху он берет у соседа мотоцикл с коляской и едет на юг, ничего не сказав Арине. Оставив транспорт в Пешнице, оттуда двинулся пешком. В одной руке лопата, в другой – багор. А в голове все байки, что он когда-либо слышал. Про желтолицего болотняника, пугающего грибников вздохами да всхлипами. Про кикимор, заманивающих путников в трясину криками о помощи. Про болотных криксов, запрыгивающих на спину и катающихся на человеке верхом до первых петухов. А еще про хитрых лесавок, уродливых шурале, злыдней и хмырей…