— Похвальная порядочность. Даже удивительно, сколько в тебе добродетели, la petite, — он говорит это с некой иронией, будто все мои положительные качества, включая в себя наивность, доверчивость и честность, не восхищают его, а наоборот, раздражают. Словно в его мире нет места тому светлому, что еще сохранилось во мне и чего уже давным давно нет в нем. Небрежный жест рукой, привлекший мое внимание блеском перстня, и я неверяще распахиваю глаза, улыбаясь от радости. Оказывается, нужно совсем немного, чтобы почувствовать себя счастливой.
— Спасибо, мой Господин.
— У тебя есть десять минут. Отсчет пошел, — я срываюсь с места, бегом достигая двери, но разочарованно останавливаюсь, слыша его слова: — Ты пойдешь в этом?
Закатываю глаза, вспоминая, что на мне лишь легкое трикотажное платье и ботинки на босу ногу, но не собираюсь отступаться. Он думает, что холод напугает меня? Только не в этом случае, ведь впервые за все это время я выйду на улицу.
— Я не успею замерзнуть, — произношу и, чтобы не терять драгоценное время, открываю дверь, с восторгом выбегая на широкое крыльцо с мраморными ступенями. Кое-где на них еще не сметенные увядшие листья, которые я подцепляю носками ботинок и подбрасываю в воздух. Колючий холод касается моих нагих ног и рук, забирается под подол платья и мигом вызывает мурашки, покрывшие каждый дюйм кожи. Свежий воздух, пропитанный осенними запахами, врывается в легкие, рождая приятное головокружение и чувство эйфории. Мне так хорошо, что я не обращаю внимания на ветер, из-за которого опавшие иссохшие листья перелетают через дорогу, вставая на моем пути и попадая под ноги. Шелест их смешивается с шорохом гравия и стонами ветра, почти оглушая меня после привычной тишины дома.
Мне мало, мало десяти минут, я хочу прогуляться до сада, но для того, чтобы обойти дом требуется куда больше времени, поэтому я просто иду по дороге, вглядываясь в горящий алым горизонт и щурясь от засыпающего солнца, коснувшегося меня своими холодными лучами. В его свете все вокруг кажется ирреально кровавым, даже жутким, отчего я передергиваю плечами, сбрасывая неуютные ощущения и с тревогой оглядываясь по сторонам. Приятное воодушевление заменяется на нечто липкое и пугающее, и я настороженно останавливаюсь, обнимая себя за плечи и растирая их ладонями. Тихий шорох раздается за спиной, принося с собой запах знакомых духов и инстинктивный страх.
Адель.
— Добрый вечер, la petite.
Резко оборачиваюсь, выдыхая в морозный воздух облако пара и натыкаясь на Адель, с ног до головы облаченную в длинный плащ с глубоким капюшоном, скрывающим ее лицо от лучей солнца. Она улыбается, растягивая накрашенные темно-бордовой помадой губы в приветственной улыбке, а я не могу произнести ни звука, с надеждой кидая взгляд в сторону дома. Интересно, Рэми пойдет за мной, если я не вернусь вовремя?
— Он рассказал тебе, не так ли? Ты боишься меня, Джил, — Адель издает глухой смешок и щурит глаза, разглядывая меня с неким пренебрежением. — Интересно, а он упомянул, как эта глупышка была влюблена в него? Как была смешна в этой своей преданности к тому, кто рассматривал ее лишь как забавного ручного зверька? Как радовалась малейшему вниманию с его стороны, даже если это был банальный голод? — она произносит это саркастическим тоном, медленно обходя вокруг и вынуждая меня поворачиваться за ней, потому что, как бы я не пыталась показаться смелой, я боюсь ее. Боюсь удара в спину, разорванного горла, смерти, что несут ее острые клыки. — Знаешь, Элия была намного старше тебя, но отличалась такой же наивностью — чертой, что так привлекает Дамиана. Он может сколько угодно ненавидеть вашу чистоту, но никогда не прекратит тянуться к ней. Поверь, я успела его изучить.
— Не сомневаюсь, — мне становится откровенно холодно, и я не могу скрыть дрожь, еще крепче обнимая себя за плечи и продолжая пристально следить за каждым движением Адель. Бог мой, ведь десять минут давно прошло, тогда почему меня никто не хватился? — Мне нужно возвращаться домой.
— Иди, я не держу тебя, — она безразлично пожимает плечами, показывая взглядом в сторону дома, и я делаю осторожный шаг назад, затем еще один. Немного расслабляюсь, натянуто улыбаясь и благодарно кивая, а потом разворачиваюсь, ускоряя шаг и смотря только вперед. Главное не оборачиваться, не показать ей как мне страшно, как замирает сердце при каждом шорохе за спиной: будь то шепот листьев или завывание ветра в вышине. Успеваю лишь сдавленно вскрикнуть, как оказываюсь сбита с ног, и падаю на землю, вовремя вытягивая ладони, в которые тут же впиваются мелкие камушки. Они сдирают колени, отчего я шиплю, испуганно оглядываясь по сторонам и замечая стремительное темное пятно, пронесшееся рядом.
Она играет со мной.
— Адель, не надо.
— Глупая, — она усмехается, внезапно появляясь прямо передо мной, и склоняется ближе к лицу, обхватывая подбородок ладонью и заставляя посмотреть на себя. — Я не трону тебя, лучше дождусь, когда ты сама себя уничтожишь. Сгоришь в любви к нему, как сгорали многие до тебя. Могу поспорить, ты уже забыла тот случай в столовой? Так же, как забудешь многое из того, что он еще сделает. Потеряешь свою гордость, начнешь бояться свободы, будешь дышать им и задыхаться без него, — речь Адель имеет оттенок грусти, и, кажется, я понимаю почему. Потому что она это чувствует сейчас. Каждое слово, что она произносит — это ее боль, которую он посеял в ней, выгнав из своего дома. — Я подожду, Джиллиан.
Ее дыхание касается моих губ, и Адель исчезает, оставляя меня одну. Я судорожно выдыхаю, несдержанно всхлипывая и едва поднимаясь с земли — так сильны пережитые мною эмоции. Сердце до сих пор безумно стучит в груди, пока я отряхиваю колени, убирая мелкие камушки с них, и медленно бреду домой, прихрамывая на левую ногу. Только перед самой дверью делаю пару глубоких вдохов и провожу по глазам тыльной стороной ладони, смахивая слезы с ресниц.
— Ты не оправдала моего доверия, Джиллиан, — как только я закрываю за собой дверь, говорит Рэми, продолжая сидеть на диване все в той же позе, с газетой в руках. Опускаю голову низко-низко и, наконец, поворачиваюсь к нему, показывая содранные в кровь колени. Могу поспорить сейчас он поглаживает подбородок пальцем, рассматривая меня с колючей подозрительностью. Так и есть, бросаю на него быстрый взгляд, убеждаясь в своих догадках. Не знаю, стоит ли упоминать Адель, либо попытаться уйти от разговора, рассказав, к примеру, что споткнулась о собственную ногу. Не смешно. — Тебя не было семнадцать минут, и ты уже успела навредить себе? — Господин поводит носом по воздуху, принюхиваясь к запахам и сжимая кулаки. Я замечаю это, списывая на борьбу с жаждой, а его взгляд резко темнеет, выдавая клокочущий в нем гнев. — Что случилось, Джил? — сквозь стиснутые зубы шипит он.
— Ничего, — для пущей убедительности мотаю головой, смотря куда угодно, только не в его глаза. Объектом моего внимания становится дверь, ведущая в столовую, как раз за спиной Рэми, который начинает медленно подниматься, вновь попадая в поле зрения.
— Ты не умеешь врать, девочка, — он доходит до меня за несколько шагов и, возвышаясь каменной глыбой, опирается о дверь руками по обе стороны от моих плеч. Не ускользнуть и не уйти от разговора. Мне приходится повернуть голову в сторону, так близко он склонился, в этот раз задевая кончиком носа мой подбородок и делая глубокий вдох. — Можешь не говорить, Адель была здесь, — Господин вновь шипит, опуская голову и обдумывая решение. Мышцы его плеч напрягаются и сам он становится похож на натянутую тетиву, готовую сорваться от одного движения. Не говорю ни слова, боясь его реакции, лишь часто дышу, пытаясь справиться с паникой, нарастающей по мере того, как тишина накапливается в комнате и начинает сдавливать грудь. — Это она сделала? — имея в виду колени, спрашивает он, а я не хочу выдавать ее, отчетливо вспоминая расправу в столовой. В конце концов, она не угрожала мне и не причинила существенного вреда.
— Нет, я упала. Сама, — говорю это как можно более твердо и на удивление выдерживаю тяжелый взгляд Хозяина, прощупывающего мои эмоции. Сейчас он похож на собаку-ищейку с разницей лишь в том, что собака ищет улики, а он истину.
— Что ж, хорошо, Джил. Je vais m’en occuper,* — его зрачки расширены, и сам он будто не может надышаться, все вгоняя и вгоняя в себя воздух, окутавший нас. Мне даже становится неловко, пока я не понимаю, в чем причина.
Мои окровавленные колени, сейчас почти касающиеся его ног. И, подтверждая мои догадки, он шепчет:
— Запах твоей крови возбуждает голод, будь аккуратней, — вижу, как под действием инстинкта искажается его лицо, и Рэми глухо рычит, почти наваливаясь на меня и утыкаясь носом в изгиб шеи. Не могу пошевелиться, ощущая его влажные губы, целующие кожу; язык, ведущий дорожку вверх, к линии челюсти; прохладные ладони, задирающие подол платья и по-свойски сжимающие бедра. Мне остается лишь прикрыть глаза от удовольствия, смешанного, впрочем как и всегда, с толикой страха, ведь передо мной не обычный мужчина, а древний вампир, имеющий власть над моей жизнью. Именно этот факт вызывает щекочущее чувство внутри, возбуждающее еще сильнее — знать, что ты в его власти, что он сильнее тебя, сильнее многих в этом мире. Знать, что в сравнении с его бесконечной жизнью моя жизнь выглядит хрупким хрусталем, который может рассыпаться от одного небрежного движения, и верить в то, что он этого движения не сделает.
Не сделает ведь, да?
Я так хочу в это верить и, наверное, это ошибка каждой, кто был в его доме.
— Ma chère petite, moi seul ai le droit de faire du mal à toi, ** — выдыхает он, все продолжая ласкать меня и незаметно стягивая короткий рукав платья вниз. Не придаю этому значения, принимая его поцелуи на обнаженном плече как одну из прелюдий, и судорожно вдыхаю, ощущая его руку, спускающую с меня трусики. Получается не очень, и Рэми издает гортанный рык, отрываясь от плеча и разрывая кружево обеими руками. — Больше никакого белья, Джиллиан, я запрещаю носить его в моем доме.
Ахаю от неожиданности, когда он напирает на меня всем телом, вжимая в дверь и давая прочувствовать свое возбуждение, и тянусь к его губам. Сама. Сгорая от нетерпения и мысленно умоляя его войти в меня, заполнить собой и унять пожар внутри. Меня не волнует, что мы занимаемся этим прямо в холле, что в любой момент нас могут заметить, Мадлен, к примеру, что мои колени до сих пор в крови, и я выгляжу распутной девкой, готовой раздвинуть ноги в любом месте, потерявшей всякий стыд и желающей лишь одного: его ласк, пусть даже смешанных с болью.
Болью, что причиняет мне Господин, прокусывая плечо и одновременно входя в меня одним глубоким толчком. Он подхватывает мою ногу под коленом, предоставляя себе лучший доступ, и начинает двигаться, слизывая струйки крови, скользнувшие вниз, на ключицу.
— Только я, никто больше, — не понимаю, о чем он, и запрокидываю голову вверх, наслаждаясь движениями внутри меня. Голова идет кругом, и, когда Хозяин перестает терзать плечо, кровь беспрепятственно стекает вниз, впитываясь в ткань платья на груди. Опять это кровавое безумие, как в самый первый раз, только сейчас намного ярче, потому что я не одурманена алкоголем, не нахожусь в полу-гипнотическом состоянии. Чувствую каждое его прикосновение, поцелуй, толчок. Чувствую, как ему тяжело сдерживаться, и улыбаюсь тому, что он это делает ради меня, только для того, чтобы я смогла кончить.
Он такой сильный, что с легкостью поднимает меня за ягодицы и, держа на весу, входит максимально глубоко, заставляя меня выгнуться и прикусить губу от внезапности ощущений. Цепляюсь за его плечи и позволяю управлять моим телом, таким послушным в его руках.
Его подбородок в моей крови, как и губы, как и белая рубашка, испорченная безвозвратно, наверное.
Предчувствую наступление оргазма и напрягаюсь, проклиная телефон, так не вовремя зазвонивший. Настойчивая трель раздается по холлу, перекрывая его шумное дыхание и мои глухие стоны.
Только не останавливайтесь, Господин, я так близко.
Наверное, он читает это на моем лице, потому что подается чуть вперед и, прижимая меня к двери, высвобождает одну руку, продолжая удерживать на весу другой. Пробирается ею между нами и, чтобы закончить начатое, ласкает клитор, вызывая волну сильного оргазма и мой благодарный стон. Он кончает сразу за мной, под трель проклятого телефона, и отпускает меня на дрожащие ноги, стремительно поправляя брюки и проводя ладонью по волосам.
В несколько шагов достигает телефона и, перед тем как взять трубку, делает глубокий вдох, чтобы хоть как-то выровнять дыхание.
— Слушаю, — он говорит это официально строгим голосом, пока я поднимаю остатки кружева и прижимаю их к ране, которая уже почти перестала кровоточить. Перед глазами немного плывет, но я ясно вижу, как напрягается спина Рэми, и сам он выпрямляется, смотря куда-то в стену. Кладет трубку, все продолжая стоять в той же позе и смотреть в ту же сторону, а потом поворачивается ко мне в пол-оборота, и я понимаю, что случилось что-то серьезное, что-то, что стерло с его лица остатки удовольствия, испытанного лишь секунды назад. Непроницаемо холодный, вернувший былую статность, он безразлично смотрит на меня, при этом думая совершенно о другом. — У тебя есть полчаса на сборы.
— Что-что-то случилось? — мямлю, боясь попасть под его пугающе властное спокойствие, въевшееся в него.
— Мое присутствие необходимо в Митрополе. Совет девяти лишился еще одного члена, — он произносит это сухим безэмоциональным голосом, но я-то знаю, что это значит — кто-то поставил под сомнение власть Рэми, бросил вызов закону и решил уничтожить его мир, к которому, к собственному стыду, я начинаю привыкать.
Комментарий к Глава 10
Je vais m’en occuper.* (фр. Я разберусь с этим.)
Ma chère petite, moi seul ai le droit de faire du mal à toi. ** (фр. Моя милая девочка, только я имею право причинять тебе боль.)
========== Глава 11 ==========
Дом в Митрополе кажется мне простым и сдержанным на фоне внушительных размеров особняка в Венсене, но от этого более уютным и теплым, полюбившимся мне с первого взгляда. Обнесенный кованым забором с прутьями-пиками, он отлично вписывается в общую архитектуру улицы с точно такими же двухэтажными домами, с красными крышами и высокими, от потолка до пола, окнами, скрывающими за собой чужие тайны. Небольшой сад, под напором осени сбросивший краски; запущенная, построенная из белого камня беседка, вся обвитая плющом и потерявшаяся в нем; неухоженная дорожка из булыжника, ведущая к крыльцу и в стыках камней поросшая травой — все это говорит о том, что Господин здесь бывает крайне редко, либо же предпочитает уют и ностальгию запущенности, чем громкие крики роскоши, в которой погряз его особняк в Венсене.
Здесь нет совершенной тишины, как и громких звуков оживленного мегаполиса — баланс, благодаря которому я чувствую себя вполне комфортно — не задыхаюсь в вакууме, но и не теряюсь в энергии. Покой и умиротворенность старого города позволяет мне расслабиться и принять вынужденное одиночество с достоинством, потому что Рэми практически не бывает дома, а я не пытаюсь сблизиться с единственным здесь человеком — пожилой женщиной, присматривающей за домом и относящейся ко мне со сдержанным вниманием. Она не навязывает свое общество, но тем не менее успевает заботиться обо мне, быть может, по приказу Господина, возложившего на нее обязанности не только кормить меня завтраком, обедом и ужином, но также выполнять мои скромные просьбы, которые обычно ограничиваются различными мелочами, начиная от зубной пасты и заканчивая чистой тетрадью, ставшей для меня своеобразным полотном. В нее, сидя у окна и закутавшись в плед, я вкладываю свои воспоминания в виде карандашных рисунков, совсем не профессиональных, этаких неумелых набросках, которые, чаще всего, отражают образы, засевшие в памяти.
На первой странице — моя комната, не та, что осталась в Венсене, а та, что была в Изоляции. Узкая деревянная кровать на низких ножках; двустворчатый шкаф, когда-то имевший зеркала, но доставшийся мне уже без них; стол-тумба, лампа на нем и кипа книг. Простой карандаш не может отобразить цветов, но, глядя на рисунок, я живо представляю себе блекло-лимонные обои, местами изрисованные маркерами, истыканные кнопками и поврежденные скотчем; желтые ситцевые занавески и абажур, тоже желтый. Все это было частью моей жизни, когда-то давно, так давно, что кажется вымыслом, может поэтому с маниакальным упрямством я пытаюсь удержать ускользающие образы, пока они еще дышат во мне.